Насекомое

 Весна того года была не такой, как всегда. Измучив долгим ожиданием, она пришла позже обычного, лишь к середине мая, после почти трёх месяцев холодных дождей и заморозков. Утром одного из последних майских дней, возвестив о своём появлении ярким солнечным светом и трелями птиц, она ворвалась в промёрзшие улицы города и сразу же принялась творить своё тепло. Наверстывая упущенное, весна зацвела так пышно и ярко, что от многообразия её запахов воздух сделался сладким, а то, что было привычным, обрело совсем иные краски и будто обновилось.

В бушующей зелени деревьев дворы городских домов стали казаться теснее и уютнее; аллеи, прежде навивающих тоску, скверов вдруг празднично засияли белизной раскидистых кустов спиреи, а в трещащих трамвайных звонках неожиданно зазвучало что-то мелодичное и радостное. Даже укрытые тенью безлюдные проулки, обычно тихие и унылые, теперь оживились, озвученные отголосками бойкого воробьиного чириканья. Всё вокруг пело о лёгкости, призывая забыть тоскливые холодные дни и, поддавшись весеннему настроению, насладиться его пьянящей свободой вдали от надоевших забот.

Город внимал этой песне: созвучно отвечал ей говорливыми уличными голосами, надрывным мяуканьем дворовых котов и вечерними признаниями прогуливающихся пар. Эта многоголосая весенняя песня заставляла прислушиваться, завораживала и манила стать частью её мелодии. Её неумолкающие переливы, словно сетью окутавшие собою дома, парки и дороги, звучали так проникновенно и громко, что ничто другое уже не могло их заглушить.

 Но звонче всего весна пела свою песню не здесь. Самые высокие и чистые её ноты слышались там, где их полёту не мешали сотни возведённых стен, там, где голоса её мелодии были преумножены звоном речных вод, жужжанием насекомых, мягким шелестом трав и шёпотом тёплого ветра в листве цветущих деревьев. На речных берегах именно таких мест художникам удаётся написать лучшие свои пейзажи; именно здесь увлеченные влюблённостью обретают истинные чувства, а растерявшие их - находят новые. Здесь, на тихих узких улочках, извивающихся между спрятанными в пышности садов домами, душа обретает умиротворение, а разум- покой от обыденных мыслей. Всякий мечтает и стремится попасть сюда хотя бы ненадолго, а те, кому повезло больше, уже являются обладателями этих уютных домиков и усадеб. 

Одним из таких счастливцев некогда стал, теперь уже отставной чиновник местного управления небольшого городка, Антон Иванович П.. Все годы своей службы он работал исправно, был не раз награждён, но держался в тени, а потому с выходом в бессрочный отпуск фамилия его быстро забылась. Теперь же, будучи уже более двух лет на пенсии и освободившись от дел, удерживающих его в городе, Антон Иванович находился здесь, в загородном доме его семьи. Он прибыл сюда два дня назад, ранним утром и с того времени не покидал стен дома, оставаясь внутри в полном уединении.

Столь настойчивое одиночество могло бы показаться странным или даже нарочитым, но Антон Иванович действительно был одинок и не стремился отгородиться, а просто не желал выходить за дверь. Его несерьёзного размера чемодан, с приготовленными для отдыха вещами, так и остался стоять неразобранным под вешалкой в коридоре дома. А сам хозяин разместился в гостиной, где и пребывал большую часть времени с момента своего приезда. Не отрывая внимания от заполонивших его разум мыслей, он, то подолгу лежал на софе, то задумчиво откинувшись на спинку стула, сидел у стола в центре комнаты.

Иногда Антон Иванович покидал гостиную, но скоро возвращался и вновь погружался в длительные размышления. Он думал о многом: вспоминал школьные годы и друзей детства, свою службу, прежде навивающую тоску, а теперь ставшую для него памятником ушедших лет; представлял когда-то проводимые здесь в доме семейные праздники, своих жену и дочь. С последними Антон Иванович виделся чрезвычайно редко, поэтому мысли о них отзывались в нём несколько болезненно. Супруга его была человеком деятельным и суетливым. Её жизненный огонь всегда казался мужу слишком жарким. «Любой рядом с ней сгорел бы дотла, не успев прожить лучших лет». Такое заключение Антон Иванович сделал для себя четыре года назад и тогда же решительно расторгнул этот тягостный брак. К тому моменту его дочь уже жила своей жизнью в другом городе, за многие сотни километров от родного дома. Докучать ей частыми приездами Антон Иванович не хотел.

Дважды принял её к Рождеству, но, сам не тревожил ни визитами, ни звонками. Он был уверен, что так будет лучше для всех, а если, вдруг чувствовал разлуку, то пересматривал семейный альбом и тем успокаивался. Спустя время Антон Иванович осознал, что воспоминания о дочери и жене куда тоньше трогают его душу, чем если бы он был рядом с ними. Мысли о прошлом возвращали его в счастливое время их совместной жизни, в дни, когда он был молод, и это виделось ему гораздо красивее, чем правда, о том, что дочь уже не та девочка, что раньше, а жена не та женщина, что была рядом с ним прежним - полным жизни молодым мужчиной.

Этот дом, его стены, хранящие воспоминания в каждом предмете мебели, вазах, старых открытках, книгах, стопках постельного белья и десятках уже давно ненужных безделушек, пылящихся в ящиках шкафов, были неисчерпаемым источником для щиплющих душу раздумий о прошлом, оберегом незабвенности давно минувших лет. Все эти вещи словно бы говорили с Антоном Ивановичем, одна за другой рассказывая ему свои истории, и он снова и снова с упоением погружался в картины прошлого и витал в них, стараясь вспомнить каждую мелочь, будь то вкус, запах или звук. Образы эти имели особую хрупкую и чувствительную ко всему структуру.

Любое движение за стенами дома было способно с лёгкостью вторгнуться в них и развеять, а звуки бушующей на улице весны оказывали на них буквально разрушительное действие. От того дверь дома Антон Иванович запер, окна закрыл и наглухо их зашторил. Воспоминания требовали от него одиночества и тишины, и эти условия были выполнены. 

И всё же Антон Иванович был здесь не один. Так случилось, что вместе с ним закрытым ото всего оказался мотылёк - небольшая, дымного цвета бабочка. В день приезда хозяина дома, незадолго до рассветного часа, он появился из кокона под оконной рамой в гостиной и с той минуты неустанно бился в стекло, пытаясь вырваться наружу. Там, за непонятной ему прозрачной преградой, среди зелёных трав и масляно-жирной листвы деревьев, вокруг пышных цветов бульденежа, сирени и вишни кипела жизнь. Мотылёк был восхищен её великолепием. Ах, как она была пленительна и прекрасна! Как притягательно дрожали листья на ветру, как завораживающе играли тени в густо украшенных цветами кустах дикой розы!

Как же красиво и как близко было всё то, что мотылёк видел по ту сторону стекла! Ведь он был совсем рядом! Казалось, что ещё немного усилий и невидимая стена поддастся его натиску и наконец выпустит на волю. Но, каким бы страстным не было желание мотылька покинуть свой плен, сколько бы он не искал выхода- всё напрасно. Окно было закрыто. Вот уже два дня оно удерживало мотылька в своей тюрьме. Два дня он встречал здесь рассвет; с борьбой и мучительной грустью наблюдал недосягаемую прелесть пролетающих за окном мгновений и к закату, совершенно обессиленный, замерев, провожал последние лучи солнца. Пыльная портьера, мёртвое дерево оконной рамы и скользкая гладь стекла - это всё, что окружало его здесь, всё, к чему он мог прикоснуться. Открытый миру и так жестоко отгороженный от него, мотылёк был невыносимо одиноким. Он страдал, неслышно и невидно никому терзался горькой тоской.

Встретив ночь второго дня, исполненный ярких мечтаний о свободе, мотылёк уснул. В это же время, на софе, стоящей в углу гостиной, задремал и Антон Иванович. Оба они, усыплённые полным беззвучием старого дома, погрузились в мир своих грёз и, ничем не потревоженные, мирно проспали до самого утра.

Однако, пробуждение обитателей дома было ранним. Появившийся неизвестно откуда, кот уселся на подоконник окна гостиной и своим заунывным мяуканьем бесцеремонно вторгся в их спокойный сон. Заря ещё только занималась и Антону Ивановичу, свернувшемуся под пледом на старой софе, совсем не хотелось подниматься. Терпеливо дождавшись, когда нудная песнь за окном смолкнет, он с облегчением вновь задремал. Но кот будто бы знал об этом.

Словно того и выжидая, он снова мяукнул и этим окончательно разбудил хозяина дома. Теперь уютно продавленная, софа стала казаться Антону Ивановичу жёсткой, плед жарким, а всё что было вокруг - раздражающим. Несносное животное лишило его сна. Вместе с ним пропало и чарующее чувство тоски, так старательно взращиваемое на протяжении последних двух дней. Оставив постель, Антон Иванович отправился на кухню, но так и не найдя там ничего, что могло бы помочь ему снять раздражение, вернулся обратно.

Он сел за пустой стол и лениво осмотрелся вокруг. Подёрнутая паутиной люстра, радиоприёмник с наклеенным на него уже почти выгоревшим изображением автомобиля, тумба, гобеленовое кресло и стоящий рядом с ним круглоголовый торшер на длинной треноге, несколько мягких стульев и полированный сервант с наброшенной на него кружевной салфеткой - всё это было так давно ему знакомо, так хорошо изучено, что уже почти слилось со стенами дома, потеряв свою физическую значимость.

А ведь когда-то было иначе. В кресле под светом торшера любила засиживаться вечерами жена Антона Ивановича. Книги, что она тогда читала, до сих пор были здесь, за стеклом серванта, но уже давно забытые и больше не интересные никому. Пылящееся на тумбе радио, прежде замолкало только перед отъездом хозяев дома и снова играло, как только они оказывались здесь. На этих стульях, собираясь за столом в дни застолий, сидели члены семьи и их друзья. А софа, уже совсем ветхая и потерявшая вид, некогда была излюбленным местом для дневного сна матери Антона Ивановича.

Это было давно. Вместе с ушедшим временем и людьми, которых оно забрало с собой, пропала и прелесть этих вещей. Они стали частью прошлого, вместилищем воспоминаний, ценностями, уже не имеющими никакой материальной стоимости, но незаменимо необходимыми, чтобы помнить то, что унесли годы. 

Но в этот ранний рассветный час, освещаемый пронзительно яркими полосами лучей восходящего солнца, такими живыми и утверждающими действительность, предметы из прошлого были бессильны возрождать в мыслях Антона Ивановича образы былого. А, он глядя то на один из них, то на другой и не получая необходимого отклика, всё более раздражался.

Наконец, устав ждать, он подошёл к серванту и, открывая его дверцы и выдвигая ящики, принялся перебирать полотенца, простыни, куски мыла, старые календари, статуэтки и прочие, сбереженные впрок или на память, вещи. Каждая из них, безусловно, имела важную для хозяина дома печать прошлого, но, несмотря на это все они хранили молчание, не отзываясь в нём ничем.

С глубокой досадой Антон Иванович задвигал последний осмотренный им ящик, как вдруг заметил в нём придвинутый в самую глубь небрежный свёрток из газетного листа. Развернув его, он обнаружил слегка помятую наполовину пустую сигаретную пачку, с вложенной внутрь неё газовой зажигалкой. Антон Иванович вспомнил, как слёзно упрашивала его жена покончить с курением, а он всё никак не мог себя пересилить, и из раза в раз обманывая её, что больше не притронется к сигаретам, прятал их и тайком курил. Позже, он всё же бросил эту привычку, но сделал это уже после развода, отчасти в доказательство собственной воли, отчасти из-за того, что стал казаться себе слишком старым. В любом случае, теперь это не имело никакого значения. Антон Иванович вернулся за стол и, вытащив из пачки зажигалку, задумался. Когда-то он любил курить.

На балконе своей городской квартиры, в обеденный перерыв в скверике перед зданием муниципалитета, на лавке во дворе дома, да и просто в выдавшуюся свободную минуту это занятие его необычайно умиротворяло. Рабочая суета или гомон домочадцев - всё переставало быть таким тревожащим и надоедливым, как только Антон Иванович уединялся с пряно пахнущей табаком сигаретой. Отказаться от этого блага ему было нелегко, однако оно перестало быть необходимым, когда квартира лишилась шумного голоса супруги, а рабочая сумятица осталась позади его пенсионного возраста.

После развода жена его, на удивление, быстро обрела нового спутника и Антону Ивановичу захотелось проявить себя. К тому же, поглядывая на собственное отражение в стекле балконной двери, он всё чаще стал замечать, что профиль его фигуры уже не тот, что прежде, а дымящаяся в руке сигарета отчего-то лишь ещё больше подчеркивает эту неприятную особенность. Тогда-то он и решил оставить курение, и пусть не сразу, но так и сделал. И вот теперь неожиданное напоминание о уже почти забытой привычке вдруг вновь пробудило в Антоне Ивановиче желание ощутить это необъяснимое словами блаженство, когда можно остаться наедине с собой и, отвлекшись ото всего, покурить.

Он достал из пачки сигарету, приложив к носу, втянул ноздрями её сладковатый аромат, а затем отправил её в рот и, чиркнув зажигалкой, закурил. Но вопреки всем ожиданиям, первый вдох не принёс Антону Ивановичу былого удовольствия. Во рту его горчило, а из груди вырывался саднящий горло, удушливый кашель. Мысль о том, что всё и даже это окончательно изжило себя, нервно скользнула в голове хозяина дома. Он громко и с голосом прокашлялся, однако, не перестал курить, а лишь более осторожно вбирал в себя дым. 

Гостиная старого дома постепенно наполнялась мутными, зависающими в воздухе извилистыми дымными облачками. Медленно, почти незаметно глазу, они тянулись по комнате, словно туманом оплетая её и всё более сгущаясь. Вскоре и стулья, и сервант и кресло, и торшер, и Антона Ивановича, сидящего за столом - всё окутал дым. Тяжёлая рыжая портьера, закрывающая окно, теперь оплетённая полупрозрачными рюшами дыма, казалась уже не такой громоздкой и будто бы плыла в туманной пелене, двигаясь не то вниз, не то вверх. В полумраке гостиной она горела точно светильник, озаряя его сиянием утреннего солнца, пробивающегося сквозь плотную вязь её нитей. 

А за портьерой, отгороженный ею от происходящего в доме, по-прежнему был мотылёк. На рассвете, едва только солнечный луч коснулся оконного стекла, он вновь бросился на неприступную прозрачную стену; снова и снова тщательно ощупывал её в поисках спасительной прорехи и решительно атаковал ударами крыльев, пытаясь разрушить. Хрупкий и почти невесомый он бился с ненавистной ему преградой из последних сил, теряя их и ослабевая. 

Время мотылька уходило. Он чувствовал это, знал, что от его жизни осталось совсем немного. Всё явственнее ощущая слабость, он останавливался, чтобы передохнуть и с тоской смотрел на мир за окном. Мотылёк наблюдал за обитателями сада и понимал, что они тоже смотрят на него, видят, как он страдает, как угнетён, но продолжают жить, будто не замечая этого. Такая спокойная холодность, такая понимающая отстранённость и жестокое безразличие почти до физической боли ранили душу мотылька. Принять это ему было невыносимо тяжело, но ещё труднее было осознавать, что тот яркий и живой мир, из которого безучастно смотрят десятки глаз, так и останется для него недостигнутым. Терзаемый муками одиночества и окружающим равнодушием он противостоял уже сам себе, не позволяя смириться. Борясь с усталостью и отчаянием, он вновь бросился на стекло и, не сводя взгляда с ослепляющего его солнца, в последнем порыве осыпал его ударами. 

Внезапно портьера позади мотылька распахнулась. Мутные волны дыма хлынули к окну, и рука хозяина дома настежь отворила форточку. Испуганный мотылёк отпрянул назад, взвился вверх, и, описав кривую петлю над Антоном Ивановичем, полетел по гостиной. С ужасом он метался по окутанной белым туманом комнате, не понимая, где оказался. Всё вокруг мотылька будто перемешалось и он, натыкаясь то на стены, то на потолок, всё больше терял рассудок. Дрожа от захлестнувших его страха и волнения, он то кружил на одном и том же месте, то бросался из стороны в сторону, как вдруг, вновь оказался перед окном.

В исступлении, с яростью мотылёк кинулся к нему, готовый умереть, но стекло, будто внезапно растворившись, выпустило его наружу. Мгновение - и мотылёк был среди благоухающих трав и цветов, ошеломлённый и задыхающийся от свободы. Боясь спугнуть этот кажущийся наваждением миг, трепеща всей душой, он застыл на бутоне розы, но затем, не помня себя, понёсся над садом. Облетев сирень у окна, он тронул сладкий цветок вишни, спустился к утопающей в тени кустов траве, вновь взмыл вверх к пышным и пряным буклям бульденежа и, восхищённый, бросился к сверкающему в небе солнцу. 

Оттуда, с высоты абсолютной свободы, покинутый жизнью в высшей точке возможного для него счастья, мотылёк не увидел как внизу, в старом доме, окружённом цветущим весенним садом, Антон Иванович вновь запер форточку окна и, отвернувшись от ослепляющего его солнца, наглухо задёрнул тяжёлую рыжую портьеру.