Трифонов и Горенштейн. Мои размышления о феномене «совка»

«Среднего класса средняя жизнь пристойна

дай бог, не вызовет у истории интереса

из отпусков пёстрые снимки везёте в стойло

на них деревья, за ними не видно леса

вы непричастны, просто кругом лихие

вы домолчались, вот и пришли за вами

но проморгают лучший снимок в архиве:

одинокое дерево и горизонт завален».

Юлия Пикалова, Горизонт Завален.

«Это дали?»

Сергей Довлатов, «Заповедник».

Presentation1.jpg

Я застал агонию советского проекта. Ни я, ни Советская Власть не знали о том, что СССР дышит дыханием Чейн-Стокса на запрещенный большевиками ладан. Среди тех, кто об этом догадывались, были Юрий Трифонов и Фридрих Горенштейн. Наши дети читать их не будут.

Советский интеллигент, инженер бесчисленных КБ, трясущийся по утрам в пропахшем мокрым ратином и синтетической кожей сидений автобусе, обнимающий облысевший портфель со свежим выпуском «Иностранной Литературы», слушатель Высоцкого и Окуджавы и почитатель Трифонова, вымер, предварительно погубив советский космос, и все, что его наполняло. А я вот еще жив, и настолько пропитался советским духом, что без конца перечитываю Трифонова и Горенштейна. Мне понятны насельники их повестей, мне памятны запахи тухлого, осклизлого, розоватого, мороженого, колючего хека, единственного обитателя прилавков харьковских продуктовых лавок, и запах пота оттаивающей с морозца кроличьей шапки.

А как рассказать детям о советском больничном запахе, смешавшем ароматы гноя, немытых тел и хлорки? А как поделиться цветами советского проекта? Цветом зелено-бурой масляной краски, крывшей стены, или сиянием голубоватого нижнего дамского белья? Я помню жирный, черный снег, выпадавший вокруг громадных харьковских заводов, гремевших железом, «не нужным никому, ни пьяным, ни тверезым».

А мир чувств, ощущений, страхов? Страх перед зубной болью и обессиливавшие походы к садистам-стоматологам, смачно и со знанием дела описанные в «Маленьком Фруктовом Садике» Горенштейном. И вот это основополагающее: «главное, чтобы не было войны». Но кто же мог подумать, кто мог знать, что то, что придет всему этому на смену, окажется значительно хуже? И окажется, что более всего русские захотят именно войны. 

Горенштейн и Трифонов знали. Укладывание Трифонова и Горенштейна в общий файл кажется механическим, надуманным. Объединяет их то, что именно они проникли в душу советского человека, поняли ее строй, лад и гармонию (о ней чуть позже). Я написал эти строчки и запнулся, ведь душу большевики отменили. И ладно бы на ее месте большой хрен вырос, но выросло совсем другое. 

Советской власти удалось-таки вывести нового человека, которого сегодня презрительно (и совершенно напрасно) именует «совком». Почему напрасно? Потому что совок никуда не делся, он внутри нас, внутри меня, приклеился намертво, его не вытравишь, не задушишь, не убьешь. Всего два писателя проникли в сознание совка: Трифонов и Горенштейн. Но Трифонов писал с оглядкой на цензуру и это зачастую губило его прозу. Там, где Трифонов не оглядывается на Главлит, он бесподобен. А Горенштейн вообще пишет, как будто цензуры нет. Разница – огромная. Но в чем же он - «феномен позднего совка»?

В его основе полное, всеохватывающее лицемерие. Никто не верит в коммунистические заклинания, но губы сами складываются в привычные, затверженные словесные штампы и шариковая ручка идет-бредет сама собой по листу белой бумаги, выводя в предисловии к чему угодно (статье, диссертации, книге): «как сказано в постановлении ЦК КПСС «О….».

Слова полностью утратили смысл: СССР, трясущий над всем миром термоядерным джинном, величается «оплотом мира», строй, при котором все: от обоев до зеленого горошка, - распределяется по спискам, именуется «развитым социализмом», а всепроникающий тоталитаризм – социалистической демократией. Но за пределами этой выцветшей словесной шелухи есть жизнь, ее проживают двести пятьдесят миллионов совков (и они уверены в том, что проживают ее недурно и понятно), а раз есть жизнь, у нее есть и писатели. Ибо важнейшее людское занятие - конвертация жизни в слова, лучшие слова, в лучшем порядке. И эти лучшие слова отыскали Трифонов и Горенштейн.

***

Я буду говорить о малой прозе Трифонова и Горенштейна, о московских повестях Трифонова и повестях Горенштейна. Бросается в глаза суетливая мелочность забот их героев. Горенштейн сразу же очерчивает копеечный горизонт «совка». Повесть «Попутчики» начинается так: «22 июня 1941 года - самый чёрный день в моей жизни. В этот день, в пятом часу утра вернувшись из поездки, я обнаружил в почтовом ящике принесённый почтальоном накануне отказ одного из московских театров принять к постановке мою пьесу «Рубль двадцать».

Этот зачин оглоушивает, 22 июня 1941 года рушится мир, но для Чубинца вся горечь мира в том, что зарубили его пьесу. Мимо Чубинца проходят космические события: Голодомор, Война, Катастрофа, но для него нет ничего, кроме бессмысленного текущего потока деталей, смысла которых он понять и не пытается. Его горизонт плотно завален, дали нет, а смысл существования стерт. Его и вовсе нет, смысла, а есть всепоглощающая воля выжить. И, оказывается, выжить можно везде и в заморенной голодом украинской деревне, и на войне, и в лагере, везде можно выжить. Это один из главных уроков советской жизни: если не высовываться, везде можно выжить. 

Но точно такой же густопсовый горизонт и у насельников трифоновских московских повестей. Ну, давайте вдумаемся: эти люди живут в одной из столиц мира, в громадном мегаполисе, неподалеку от Большого Театра и Института Физических Проблем. Но их интересы не выходят за пределы обмена квартиры и густопсовых карьерных интриг. Сергей из трифоновской «Другой Жизни» рвется за флажки, но оказывается в мире спиритических сеансов, на которых Герцен, общаясь со спиритами, облажается на орфографической ошибке; за флажками - спиритизм и карты Зенера, не более. Столоверчение и псевдомистика-дешевочка – конечная станция. Горизонт завален. 

Собеседник Чубинца, юморист Забродский, вполне удовлетворенный квартирой на улице Горького и белым роялем, столь же грошово мелок, как и его попутчик. 

Чубинец не догадывается, но Забродский знает о том, что горизонт столь же плотно завален и у народных Большого Театра и академиков из Физпроблем. И они, народные и академики, вполне совки и покорно стоят в очереди за венгерским зеленым горошком, и робко выпрашивают в первом отделе разрешение на выезд в Югославию. И если для этого выезда необходимо поширше раздвинуть ноги, ну, так что ж? Таковы правила игры. 

И вот ведь, что объединяет повести Трифонова и Горенштейна: их герои полностью выписаны, окончательно и бесповоротно выражены; никакого второго плана и глубины нет, никакого затекста нет. У них нет даже подсознания. И сознания нет. Они полностью пространственно определены, подобно частицам классической физики. Они в том, что они говорят и делают, и только. Советский Космос отличался тем, что второго плана не предполагал, он был полностью выражен, явлен в пространстве и времени программы «Время». Прорезавшаяся тоска по советским временам – это тоска по утерянным прозрачности и понятности жизни. 

И бесконечности нет, умрешь, лопух вырастет. Бесконечность плохо помещается в конечное человеческое, сознание. Но здесь и помещаться нечему. Дурная бесконечность однородных и изотропных пространства-времени классической физики – скучнее скучного. А другой нам не дадено. Инобытия нет, и оказывается, что, если его нет, то и бытие стекает в пустоту. Как говорил Мераб Мамардашвили: «Во всякой гармонии конечное должно быть сопряжено с бесконечным и быть способным его носить». Совку, кроме авосек с харчами, носить было нечего.

 ***

Герои Трифонова и Горенштейна – люди без свойств, они могут быть жертвами и палачами, доносчиками и пострадавшими от наветов. Чубинцу повезло: он с детства - хром, а не будь калекой, расстреливал бы других Чубинцов в подвалах ЧК, или спихивал еврейские трупы в Бабий Яр. И не нам судить Чубинцов: мы не пробовали котлет из человечины. А куда подевались неразложимые личные свойства Чубинцов? Дело в том, что персонажи московских повестей Трифонова, «Попутчиков» и «Чок Чок» движутся в однородном пространстве, в котором нет вешек, нет реперных точек, а потому и нет свойств. Советская власть убедительно показала, что с человеком можно сделать все, что угодно.

Можно научить человека стучать, писать доносы на друзей, родителей, соседей. Можно отказываться от родителей, мужей, жен. Можно спасаться котлетами из человечины во время Голодомора, как герой «Попутчиков». Аббат Сийес на вопрос: что Вы делали при красном терроре, отвечал: «я оставался жив». Именно так отвечали на тот же вопрос двести лет спустя жители огромной страны. Они оставались живы. А там, где есть жизнь, есть и литература.

В отличие от того, что думал Аристотель, добрый человек добр не сам по себе, но относительного чего-то, и жаден относительно чего-то. А эталоны сгнили еще до 1917 года; Серебряный Век и 1917 год лишь зафиксировали их трухлявость. А новых образцов не выдали. Павка Корчагин, Виталий Бонивур и Мальчиш-Кибальчиш на эталоны не тянули, случись война, - не годятся. Это показал страшный разгром Красной Армии в 1941 году.

Оказалось, что советский человек вовсе не мечтал умереть за Сталина, а о чем же он мечтал? «Знаете, о чём я мечтаю, – сказал старичок Салтыков … – знаете, о чём? Я открываю местную русскую газету и в ней типографским способом набрано слово «жид». Не «бундовец», не «сионист» – «жид». Последний раз более чем двадцать лет назад такое удовольствие видел. Он вдруг схватил откуда-то из-за книжной полки балалайку, уселся на стул и с умилённым лицом, склонив голову к плечу, заиграл: «Светит месяц, светит ясный…» – Светит полная луна, – весело подхватила Марья Николаевна, – Марья, Дарья, Васелина танцевать пришли сюда. – И она молодо топнула ногой. – Я, знаете, – продолжая игру, сказал старичок Салтыков, – когда был студентом Киевского университета Святого Владимира, то ночами ради заработка в ресторане играл, в струнном ансамбле.

Счастливое, молодое было время. Теперь нам с вами, Саша, русским людям, русскому народу предстоит с помощью Европы связать прерванную иудобольшевизмом связь времён. Абсолютно по Шекспиру. В двадцать первом году я пытался уехать в Европу, уехать за границу, и вот теперь Европа едет к нам на германских танках («Попутчики»)». Салтыкову не повезет, писать о нем будет бердичевский еврей, Фридрих Горенштейн, а прерванную иудо-большевизмом связь времён Россия восстановит только сейчас. И мне доведется дожить до сращивания этого черносотенного вервия, на котором только и возможно подвесить Россию. Не ждал, а вот довелось.

*** 

Оставив Россию, Горенштейн в Израиль не поехал. Почему? Он знал, что непременно встретит там все того же «совка», с ним не разминешься, от него не уйдешь. Горенштейн донага раздел оставшегося в живых советского еврея. А если поскрести упрощенного советского еврея, под тонкой, легкорастворимой пленкой проекта Просвещения обнаружится еврей ветхозаветный, Ветхого Завета в глаза не видевший. Об этом - жуткая пьеса «Бердичев». Заскорузлые мысли, ворочающиеся подо лбами насельников «Бердичева», еще помнящих недобитый идиш, - чудовищны в своей мелкости, суетности, пошлости.

 Но Горенштейн догадался и вот о чем: куда как гнуснее ветхозаветной, жлобской, местечковой версии бердичевского еврея, еврей интеллигентный, настоянный на Толстом и Достоевском. Евгений Викторович Пригожин, Сенатор Сандерс, и методолог Кириенко - потомки именно этих, просвещенных евреев. Вся почтенная родня Евгения Викторовича Пригожина – кондовые, советские интеллигенты. 

Малая проза Горенштейна и Трифонова – зеркало нашего поколения, и она совершенно лишена самоугождения и самолюбования, в этом ее огромное очищающее значение. Неча на зеркало пенять… Наше поколение уходит, и смотреться в это зеркало некому. Но мне иногда кажется, что в Горенштейне бился фанатично правдивый диббук Коцкого Ребе. И это вселяет надежду. Надежду на прошлое.