Коктебель — это то место, которое я представляю себе перед сном, иду в сон с ним. Это то место, в которое я пойду умирать.
Но это тот, старый, первозданный Коктебель, конца пятидесятых ― конца восьмидесятых годов, в котором ещё не было палаток ублажения плоти, убийства необычных роз и деревьев, выращенных терпением и любовью в прекрасном парке Дома Творчества, разделения парка на частные клетки мелких гостиниц с машинами, прибившими в камень плодоносную землю парка. Это тот Коктебель, в котором царил высокий дух!
Пойду умирать в Коктебель ― к едва плещущему у самых ног морю, к Кара-Дагу, к пьянящим запахам воды, трав, неповторимых цветов, деревьев, к несмолкающему, бессонному говору цикад и уханью птиц, к профилю в скале дорогого мне, вернее, родного человека ― Максимилиана Волошина, к созданному Волошиным микроклимату, миру духовности, который вошёл в мою жизнь, когда мне было шестнадцать, да так и остался со мной на всю жизнь, к его голосу, который доносит мне ветер, где бы я ни находилась в данную минуту:
В нас тлеет боль внежизненных обид,
Томит печаль, и глухо точит пламя,
И всех скорбей развёрнутое знамя
В ветрах тоски уныло шелестит…
Или:
Изгнанники, скитальцы и поэты, ―
Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…
У птиц ― гнездо, у зверя ― тёмный лог,
А посох ― нам и нищенства заветы...
Или:
…Если сердце горит и трепещет,
Если древняя чаша полна… ―
Горе! Горе тому, кто расплещет
Эту чашу, не выпив до дна…
Или:
Я глаз, лишённый век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и отражать…
И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их задержать…
Или:
Здесь всё теперь воспоминанье,
Здесь всё мы видели вдвоём,
Здесь наши мысли, как журчанье
Двух струй, бегущих в водоём.
Я слышу Вашими ушами,
Я вижу Вашими глазами,
Звук Вашей речи на устах,
Ваш робкий жест в моих руках.
Я б из себя все впечатленья
Хотел, по-Вашему, понять,
Певучей рифмой их связать
И в стих вковать их отраженье…
Последнее стихотворение ― любовное, но для меня и оно, магически связанное с Волошиным, ― философское, как большинство его стихов.
«Я слышу Вашими ушами», «Я вижу Вашими глазами» не только его обращение к любимой, к жене ― Маргарите Сабашниковой (Волошиной)…
В Коктебеле я слышу, вижу, чувствую так, как видел, слышал, чувствовал Волошин. Читая его стихи, вглядываясь в его картины, я снова и снова заново приникаю к источнику, неиссякаемому, каждый раз неизведанному и чистому, и пью его. Волошин открыл мне совершенно особый мир, который и сейчас живёт во мне. Именно к сумасшедшим краскам Волошина, к его философскому осмыслению мира, к его трепетной лирике я иду каждую ночь в Коктебель.
Волошин ― родоначальник духовности и радости, творчества и шалостей в Коктебеле, дававший приют многим творческим людям ― Цветаевой, Замятину, Мандельштаму, Алексею Толстому и многим, многим другим.
А его стихи ― учебник моей жизни.
Я не просил иной судьбы у неба,
Чем путь певца: бродить среди людей
И растирать в руках колосья хлеба
Чужих полей…
Благодарю за неотступность боли
Путеводительной: я в ней сгорю.
За горечь трав, за едкость соли
Благодарю!
Алексей Толстой назвал Волошина «Поэтом ритма Вечности».
Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями.
Всё воспринять и снова повторить.
Ритм Вечности ― это для меня ровное биение пульса Земли, со всеми её созданиями ― природы и живых существ, не травмированное и не нарушенное разрушениями, завистью, жестокостью, а в Крыму это слияние вместе Кара-Дага, с его скалами, терпкими цветами, безжалостными колючками, и пронзительных цветов моря ― только в Коктебеле видела такие под солнцем!, и музыки звуков, и постоянно меняющего цвет Хамелеона, зависимого от местонахождения солнца… и ― состояние великого покоя в душе, какой бывает только при полной гармонии с самим собой.
Только гармония в душе и вокруг порождают бескорыстную любовь и доброту, а они вливают в Вечность живительные силы.
Волошин был абсолютно гармоничный человек: ни зависти, ни воинственности в нём не было, он наполнен был любовью и добротой и нёс их людям, помогал всем, кому мог. В годы Гражданской войны он спасал «белых», когда побеждали «красные», и «красных», когда побеждали «белые», потому что для него прежде всего важен человек, с его короткой жизнью, с его духовным миром. И для него важны человеческие «создания», в которые вложены и творческие, и душевные силы: произведения искусства, книги, памятники древности. Во время Гражданской войны он, рискуя жизнью, встаёт и на их защиту.
Слова Цветаевой о Волошине очень точно выражают и моё восприятие: «Макс сам был планета…».
Богатый внутренний мир, знание самых разных областей науки, культуры, литературы и вместе с тем яркий талант в самых разных сферах жизни. Он и художник, и поэт, и литературовед-критик, опубликовавший более 250 статей о русской и французской литературе, и историк, и философ! Но самое главное в Волошине: это мир его души, в котором жило столько самых разных миров! И столько разных душ!
Каждый человек для Волошина ― мир, к которому он лично имеет прямое касательство. Многим людям он бескорыстно помогает: в одних высвобождая из-под пут талант, других поддерживая в трудную минуту.
Так и вижу их всех вместе (В. Брюсова, А. Белого, О. Мандельштама, М. Цветаеву, Н. Гумилёва, К. Богаевского, С. Эфрона, В. Ходасевича, М. Пришвина, Е. Дмитриеву и многих других, приезжавших к Волошину в гости) ― молодых, с прекрасными, счастливыми лицами, весёлых, с неиссякаемым источником творческой энергии, придумывающих шарады и игры, разыгрывающих сценки, перевоплощающихся, устраивающих мистификации, пишущих одновременно стихи все на одну – заданную - тему!
«Макс сам был планета, ― повторяю слова Цветаевой. ― И мы, крутившиеся вокруг него в каком-то другом, большем круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали. У него была тайна… Это знали все, этой тайны не узнал никто».
Тайна иногда прорывается наружу:
«Я хочу только бросить горсть новых идей и посмотреть, как взойдут. Зачем непременно класть на мысли клеймо моих доказательств… Пусть читатель найдёт собственное, и тогда он будет считать эти мысли своими. И только тогда они дадут всходы».
Его дом стал и домом поэтов, художников, музыкантов, философов, литературоведов (творческое содружество) и всех тех, кто умел, распахнув широко глаза, открыв рот, внимать классической музыке, литературным спорам и стихам поэтов Серебряного века, звучавшим в Доме Волошина и на некоторых террасах Дома Творчества.
И для меня с близкими мне людьми в Коктебеле творился праздник жизни духовной. Мы не видели, и нас не интересовало, кто во что одет, как совершенно не интересовало это тех счастливцев, что делили с Волошиным свою юность и зрелость и своё горение, нас не интересовали деньги и еда, мы друг другу передавали переписанные стихи тогда ещё запрещённых поэтов, незнакомые стихи новых пришельцев-поэтов - припадавшим к тому миру, в котором ничего выше поэзии, музыки и искусства не могло быть.
Этот дом так близок к Коктебельскому заливу, что порой во время шторма волны лижут его стены и слышен богатый, многообразный голос моря, и болтовня купающихся. Окна мастерской Волошина смотрят на море, на столе лежит подзорная труба. На стенах ― акварели Волошина, портреты, на полках - громадная библиотека (много тысяч ценных книг всех времён и народов), в центральной нише ― прекрасное лицо египетской царицы Таиах (гипсовый слепок головы).
И в его кабинете Маруся (как она просила называть себя), Мария Степановна, вдова Волошина, однажды дала мне в руки пожелтевшие, пахнущие прошлым и тайной чужих жизней страницы стихов тех поэтов, которые бывали у Волошина. Тогда ещё девчонка, я всё-таки понимала, что происходит в моей жизни, и брала те листочки осторожно, испуганно. До сих пор помню то состояние: что-то случилось со мной тогда, когда Маруся вложила их мне в руки и усадила меня за маленький столик.
Ничего не зная о прошлом, абсолютно тёмная и глупо романтичная (наверняка Чарская тогда рукоплескала бы мне), я вдруг ощутила в себе пульс той, прошлой, но сохранившейся в этих листках жизни.
Тогда я ещё их всех (потом идущих ежедневно со мной по жизни) не знала ни по именам, ни по строчкам, ни лиц их ещё не видела, это было первое прикосновение, но ощущение тех листочков в руках до сих пор живо: сошлись прошлое и настоящее, прошлое перелилось в настоящее, ибо с этой минуты моя настоящая жизнь стала зависимой и соединённой с жизнями прошлыми.
И Гумилёв, и Цветаева, и Мандельштам, и сам Волошин, и другие всегда теперь рядом, их стихи я постоянно бормочу, хорошо мне или плохо, а их судьбы пронзили меня самой реальной, самой настоящей болью. И так и живут во мне и удивление Гумилёва перед несуразностью, бесчеловечностью собственной гибели, и потерянная Цветаева ― голодная, униженная, выброшенная из всех спасительных возможностей, подведённая к краю ничтожными, мелкими людишками, решающими, кому жить, а кому умирать, и безнадёжно измученный властью Мандельштам, доведённый до гибели…
Они все для меня присоединились к кровоточащей ране из-за не проживших до конца своих жизней и не успевших создать то, без чего сильно оскудела наша культура, самых любимых, лично моих людей ― Пушкина и Лермонтова. Но насколько драматичнее и безысходнее оказалась судьба гениальных поэтов двадцатого века!
Первыми близкими для меня людьми в Коктебеле стали прежде всех Маруся, Мария Степановна Волошина, Алла Басаргина и её мама, изначально вросшие в Коктебель, Мирель Шагинян, Виктор Цигаль, её муж, Леонид Домрачёв, водивший нас (большие компании влюбившихся в Коктебель) в горы, художники и скульпторы, жившие в Коктебеле, ― Ариадна Арендт и Анатолий Григорьев, у которых я любила бывать (до сих пор помню запахи их садика).
Близким, душевно родным человеком стал мне литературовед, педагог, занимавшийся Лермонтовым, Виктор Андроникович Мануйлов. Мы любили разговаривать. Всегда улыбающийся, в тюбетейке, невысокий, кругленький, он олицетворял собой тот тип людей, который так близок Волошину. Это пир интеллекта. Стихи Лермонтова, Пушкина и ― сразу Волошина, Цветаевой, других поэтов Серебряного века, и судьбы русских поэтов нашего столетия, и бесконечные рассказы о своей работе над документами, письмами, воспоминаниями современников, и бережность в обращении, словно перед тобой не глупая девчонка, а сосуд, который никак нельзя разбить.
Выступали в Доме Елизавета Ауэрбах, Анастасия Цветаева и многие другие.
К Марии Степановне приходила Ольга Берггольц.
В столовой, с большим деревянным столом, звучали Рахманинов, Чайковский… Исполнялись они не только великими композиторами и музыкантами, но и моими ровесниками, подружками, летом занимавшимися музыкой здесь, в стенах, освящённых творчеством больших мастеров! Попробуй тут схалтурь!
Истёртые, деревянные ступеньки в доме Волошина были волшебными: на них часами сидела я рядом с Марусей и слушала её подробные рассказы о шарадах, мистификациях и играх на берегу и в доме, о Пра, матери Волошина, о том, как Волошин прожил Гражданскую войну и советские годы, как умирал, как спас О. Мандельштама, которому грозил расстрел, как тяжело болел, о войне Отечественной, когда для Маруси важнее всего на свете было спрятать содержимое дома и сохранить сам дом.
Маленькая, хрупкая женщина, вдова необычного, одержимого творчеством и добротой человека, главным для которого была любовь к людям (так же, как и для неё), сотрясала маленькими кулачками перед лицами немцев и собой закрывала дверь в свой дом.
Так же она сотрясала кулачками перед лицом одного из директоров Дома Творчества, очень просила не заваливать бесформенными, серыми и большими булыжниками пляж, на котором родились и десятилетиями радовали всех нас яшмы и сердолики…
Но, в отличие от немцев, пощадивших дом, этот самодовольный директор не пощадил Коктебельского пляжа и засыпал его безобразными камнями, похоронил под ними яшмы и сердолики.
Рассказывала Маруся о том, как рождались те или иные стихи и акварели.
Маруся меня одну водила по дому. Щедрая, добрая, она могла потратить несколько часов ради девчонки, влюбившейся в Волошина.
Не только для меня, для многих Маруся была родственницей, готовой помочь и открыть то, что знает сама.
Не только в этом - во всём они были близкими людьми: Волошин и его жена.
Марусе посвящены слова Волошина на одной из акварелей:
Землетрясенья, голод и расстрелы,
И радость, и людей мы вынесли с тобой.
И я всегда был горд своей подругой смелой,
Как ты подчас в душе гордилась мной.
Родина для Волошина была одна. В опасный для жизни момент А. Толстой звал его уехать навсегда за границу. Волошин ответил: «Когда мать больна, дети её остаются с нею». И в январе 1922 года, пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, остался верен ей:
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой ―
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
(«На дне преисподней»)
В течение многих десятилетий каждое лето вместе со своей семьёй ― отцом, мужем и детьми я приезжала в Коктебель в Дом Творчества писателей (первым Домом творчества ― бесплатным - был дом Волошина), созданный ПРИ Доме Волошина.
Нигде никогда у меня не рождалось столько образов и столько ситуаций, как в Коктебеле. Казалось, во мне все страсти и все мысли начинают бушевать, как только я оказываюсь в Коктебеле, и просятся вырваться, и меня тянет к белому листу.
А в это время дети плавают, играют в теннис, целуются ― впитывают в себя целебный воздух и целебный голос Коктебельской земли. Я уверена, что и выросли они прекрасными, чистыми людьми во многом благодаря той Вечности, которую чувствовал и пытался отобразить в своих стихах и картинах Волошин. И для моего мужа самыми лучшими, счастливейшими моментами жизни были месяцы, проведённые в Коктебеле.
Смерть Марии Степановна (декабрь 1976 год) многое нарушила в Духовной жизни Коктебеля, так как постепенно перестали приезжать «божие! одуванчики» ― старые, порой тяжело больные, прекрасные люди ― особой ― Волошинской закваски, прожившие в Коктебеле много прекрасных минут, великие литературоведы, писатели, художники из Ленинграда и Москвы.
Но инерция Вечности притягивала и Коктебель оставался местом, освящённым особым светом, имел свою собственную ауру, местом, где можно было приобщиться к корням нашей особой культуры, к необычному миру Волошина и тех, кто был связан с ним.
В моей жизни огромную роль играли террасы Дома Творчества. На одной читает свои стихи любимая мною Олеся Николаева, красивая, необычная, ярко одарённая девочка. На другой читает свою не напечатанную вещь Владимир Тендряков, родной мой человек, с которым столько было переговорено во время прогулок по дорожкам Коктебеля: и о его решении написать, наконец, о войне, которую он видел совсем не так, как о ней в то время писалось, и о моём прадеде Глебе Успенском, которого Тендряков любил и о котором уговаривал меня написать книгу, и о моих опусах, и о только что прочитанных нами произведениях! На третьей Приставкин читает куски из своей новой вещи. Чтения на террасах (как разговоры на кухнях) тоже Дух Волошина, определяющий тягу всех нас к высшей жизни ― жизни духовной, которая много важнее материальных благ и совсем не понятная, вовсе незнакомая многим сегодняшним людям.
Брожу по дорожкам Коктебеля с Наташей Асмоловой, красивейшей женщиной нашей страны, женой и другом Тендрякова, которую он беспамятно много десятилетий любил, и моей близкой подругой, до сих пор соединённой со мной неразрывно и духом Коктебеля, и духовностью России, до последнего нашего вздоха оберегаемой нами от материального мира обездоленных людей.
Вот снова и снова бесконечно говорю с Анатолием Приставкиным. Это мой близкий друг с моих семнадцати лет и до момента его последней женитьбы. Сколько часов мы провели вместе и в Переделкино, в моём доме, и у него дома (метро Аэропорт), где он любил угощать (сам готовил, сам закатывал банки с помидорами, огурцами, кислой капустой, ягодами), и в Коктебеле! Сколько радости получили мы вместе от хороших книг, от никак не кончающихся разговоров! Сколько тепла и любви подарили друг другу!
Вот опять спорю с Лёней Жуховицким. С ним почему-то всегда возникали острые разговоры и никак не кончались. Но его жадность ко всему новому и к чужим творческим проявлениям, его горячность и страстность до сих пор согревает меня: мало людей, которым интересны другие миры.
Вот Алла Гербер, как всегда возбуждённая, заводная и острая, с которой тоже интересно говорить и которую интересно слушать. А самое главное: Алла ― не равнодушный человек, чувствует чужую боль и безоглядно кидается помочь, даже если это вредит ей самой.
Вот Виктория Токарева… талантливый, интересный человек, тоже острый и яркий.
Часто звучали в те годы стихи со сцены летнего зала под яркой луной и многочисленными звёздами. На сцену выходили любимый мной Николай Старшинов, который часами бродил вдоль берега и собирал яшмы и сердолики (до булыжников), очаровательная, мужественная Юлия Друнина, эпатажная и талантливая Римма Казакова, Чичибабин Борис...
О нём несколько слов. Бывают люди, которых невозможно забыть и от которых оторваться невозможно. Прошёл войну, в 47–48 годах сидел за крамольные стихи, всегда был нищ и страстен в своей ответственности перед теми, кого обижали. Не могу забыть его стихи о судьбе крымских татар ― «Чёрное пятно».
Сегодня эти стихи снова актуальны. Читала в Интернете, слышала от нескольких людей, что вроде бы новое руководство Крыма предложило татарам из Крыма убраться. И вроде как даже угрозы прозвучали: иначе они будут уничтожены. Так это или не так, неважно. Важно то, что Крым — это родина и татар. И татарам должно быть хорошо в Крыму, как и тем, кто сегодня тоже считает своей Родиной Крым: русским и украинцам! Неужели всем детям Крыма не хватит места в благословенной земле?
Вот стихи совестливого и любимого мной человека ― Чичибабина о Крыме и татарах:
Я видел Крым без покрывала,
Он был как высохший родник,
хоть солнце горы нагревало,
Но горем веяло от них.
Росли цветы на камне твёрдом
И над волной клубился пар,
Но в девятьсот сорок четвёртом
Из Крыма вывезли татар.
Сады упали на колени,
Земля забыла имена, ―
Была в неслыханной измене
Вся нация обвинена.
И корни радости иссякли
И возродиться не смогли,
Когда с землёй сравняли сакли
И книги вещие сожгли…
Чтоб нам в глаза смотрели дети
Без огорченья и стыда,
Да будет всем на белом свете
Близка татарская беда.
Их всех от мала до велика
Оговорил и закатал,
Как это выглядит не дико
Неограниченный владыка
и генеральный секретарь.
Доныне счёт их не оплачен
И не покончено со злом ―
И чайки плакали их плачем
Над уничтоженным жильём.
Они в слезах воображали
Тот край, где много лет назад
Их в муках женщины рожали
И кости прадедов лежат.
Не Русь красу его раскрыла,
Он сам в легендах просиял,
Не отлучить татар от Крыма,
Как от России россиян.
От их угрюмого ухода
Повсюду пусто и темно.
Там можно жить кому угодно,
а им бывать запрещено…
…Постыдных дел в добро не красьте, ―
Живым забвенья не дано, ―
скорей с лица советской власти
сотрите чёрное пятно!
Не удержать водою воду,
не загасить огня огнём, ―
верните родину народу,
её душа осталась в нём.
Перекличка.
Разносится над Коктебелем голос совести Волошина.
Разносится над Коктебелем много лет спустя голос совести Чичибабина.
Тот же накал боли за других! Боли за каждого человека, за его бесценную жизнь.
Строчки есть у Волошина:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Звучали стихи со сцены, звучали стихи и проза на вечерних террасах, и точно так же, как когда-то Волошин и его многочисленные гости, замирали мы перед новым, острым, талантливым словом, расширявшим пространство наших душ, вызывавшим сострадание, пробуждавшим «чувства добрые»!
И, пусть не ступали больше на деревянные, истёртые ступени Дома Волошин и его Маруся, но продолжали жить в Доме Таиах, и акварели, и тот Дух, который породил в нём необыкновенный человек, мужественный и трепетный, ― Максимилиан Волошин. Сменялись директора Дома, но Дом Волошина продолжал жить: вереницей шли люди, приобщались к Духовности человека, который идёт рядом со мной по всей моей жизни.
Пишу я о 50-х ― 80-х годах прошлого века. Как пережил Дом и мой Коктебель Перестройку и сегодняшнее время, не знаю. Но для меня он навсегда останется тем Коктебелем, в котором гармонично сочетаются Вечность, необычный мир природы, с запахами трав, моря, с Кара-Дагом, и мир Волошина, звучащий стихами и прозой, музыкой и незабываемыми разговорами, плещущий красками картин. К этому миру духовности и соединенности с Вечностью я иду в свой сон и пойду умирать, чтобы навсегда остаться с этим миром.
Сентябрь 2014 года
Комментарии
Вопрос автору
Хотел бы задать Татьяне Львовне вопрос: а Крым чей?
Отклик на статью
Вот такой удивительный я получила сюрприз: рассказ Татьяны Успенской о Коктебеле той же поры, когда и я стала в свои студенческие каникулы добираться в это чудесное место. Читаю описание, и оно так живо, что осязаю запахи трав, степи, гор и моря- редкостное соединение в природе.Читаю дальше, и вновь охватывает волнение от воспоминания о той особенной атмосфере, особенном духе людей, приезжавших туда отдыхать без расчета на минимальный комфорт.Стоило выйти на набережную, и пройти немного, и увидишь дом, стены которого похожи на апсиды храма, так построил свой дом М. Волошин.Татьяна Львовну я видела тогда издали- тоненькую, русоволосую, светлую и светящуюся изнутри. Познакомились мы много позже, уже в Америке, и, когда я поняла, к кому я обратилась на случайной дорожке с маленькой просьбой, и взглянула в её лицо, то охваченная радостью, вскрикнула: Я знаю, кто Вы! Вы дочь Льва Ошанина! Я видела вас вместе в Коктебеле! Нигде я убеждена, не царила такая простота в общении, открытость, и острая заинтересованность в слове письменном и устном. В доме Волошина еще жила Мария Степановна, вдова Волошина, и по оставленной им традиции в этом доме устраивались чтения новых произведений молодых поэтов и прозаиков и их обсуждения. В этом доме собирались для игр и разыгрываемых шарад. Участниками были интеллигентные люди с запасом знаний и образованием. И действительно никто не придавал значения тому во что мы все были одеты.Носить тогда и было нечего. Кеды и шорты для прогулок в горы. Сарафаны из ситца на вечерние встречи. Я не увидела уже искаженного парка, на территории которого стояли корпуса Дома писателя( письменника.) Но помню, что вечерами у ворот стоял знаток творчества Волошина молодой Купченко, и читал при свете фонаря какие-то фолианты.Дом Волошина много раз власти Крыма хотели национализировать, но Мария Степановна отстояла этот дом, и добилась, что он стал музеем Волошина. В Коктебеле весной цветут тамариск и сирень. А в августе пахнет полынь. И во все времена годы в Коктебеле молодые люди влюблялись друг в друга, и страсти кипели нешуточные. В Коктебеле постоянно жили удивительные старушки, некоторые дворянского происхождения, согнанные судьбой из столиц, и создавшие в маленьком поселке очаги культурных общений. Спасибо автору за чудесное посвящение Коктебелю! А на вопрос Самсона Кацмана, обращенный к Татьяне Львовне о том, чей Коктебель, ответ в её тексте: и русский, и украинский, и татарский. Это, как поняла я. Возможно, автор уточнит. Нас с нею упоминание о Коктебеле немедленно сблизило. В этой приверженности несомненно есть нечто объединяющее.
spasibo !!!!
spasibo !!!!
Добавить комментарий