...А этот день между тем иссякал. День, голубой купол с солнцем посередине, начал заметное движение к горизонту.
И вот небо надо мной, над лесом и лугом стало прозрачнеть, синеть, открывалась космическая даль; над моим домиком полз по небу одинокий розовый крокодильчик, решивший, видно, еще до темноты пересечь глубокий океан, на дне которого посверкивали затерянные кем-то сокровища – звезды.
Потом крокодильчик взял да и превратился перед тем, как скрыться за верхушками деревьев, в розовый же платочек. Махнул мне на прощание и исчез.
По лугу, по земле у моего крылечка разливалась прохлада. Прохлада пахла травами, водой, лягушками.
Я скажу, какая перемена успела произойти со мной здесь в маленьком домике на краю леса и луга, на чем я поймал себя. Я стал больше доверять себе, себе, как оказалось, мало мне известному, тому, кому я лишь изредка давал волю, тому, кто лишь время от времени показывал свое лицо.
Я стал подчиняться неожиданным своим порывам, внезапным желаниям, думая, что они могут быть хороши и, главное, правильны.
Мне захотелось сегодня вечером разжечь небольшой костер в лесу, у ручья, где мне всё больше нравилось бывать, и я не стал с собой, осторожным, боязливым, пугливым (костер в лесу опасен!), и т.д. спорить. Я этого предусмотрительного просто-напросто послал куда следует.
...В армии, разговаривая с придирающимся к тебе сержантом, мы отводили душу, произнося вот что: «Ну меня на х..., товарищ сержант!» Смысл в этом был: требуемое моментом слово все-таки произносилось. - «Что?!» орал сержант. - «Ме-ня, - уточняли мы, - ме - нях...». И с этим сержант не мог ничего поделать и никому из командиров пожаловаться. Не доложишь же командиру, что рядовой имярек в моем присутствии послал себя на х... Смешно! С этой заковыкой сержанты, как правило, не справлялись, а мы торжествовали: и рыбку, мол, съел, и лапоть не замочил.
То же самое сегодня сделал я. Послал себя, осторожного, на х... и принял решение. Рекомендую этот способ другим.
Я пошел к ручью, набрал по дороге целую охапку сушняка, сложил сучья у подножия дуба.
Когда начало темнеть, я посмотрел на шоссе: поток машин увеличился, задние красные огоньки превратились в две огненные реки, шоссе, напрягшись, как чугунная труба под сильным напором нефти, гудело, сотрясая воздух вокруг. Людей в машинах не было видно. Возможно, машины шли сами собой. Шествие пустых машин. Куда, зачем? Наше будущее...
Я оставил свет в комнате, проверил, есть ли в кармане спички, запер дверь. Включил фонарик и пошел к месту в лесу, где начиналась моя тропинка. Там два дерева образовали ворота, они служили как бы пилонами этих ворот. Я входил в лес, таким образом, как в храм.
Каждый раз, когда я входил в него, у меня сам собой получался глубочайший вздох. Здесь царила тишина, а сложившийся за день запах - коры деревьев, мхов, травы, малочисленных цветов, земли, прошлогодней листвы, каких-то невидимых грибов, древесной плесени, муравьиной кислоты, тлена упавшего дерева – создавал впечатление помещения. Точнее, старого-старого дома.
Для костра я разгреб прошлогоднюю сухую листву, обнажив влажную черную землю, уложил аккуратной горкой хворост. И когда поджег комок бумаги под ним, вспомнил недавний эпизод. Друзья подарили мне, зная меня, на день рождения большой электрический камин. В нем при включении «загорались» угли и пускали вверх синие огоньки. Зрелище, на первый взгляд, было очень красивое. Раскаленные угли и огоньки были как настоящие.
Через три дня я камин передарил – отнес дочери.
Мой огонек поднялся, лизнул сухую веточку. Примется ли? Получается, получается!
Вот и костер передо мной. Он вырос и стал шаманить, а я начал постепенно впадать в транс. Огонь теперь то плясал, приседая и разбрасывая полы одежд, то вскакивал, будто собираясь улететь, и платки пламени отрывались и уносились вверх, то, ухая и стреляя, кидался из стороны в сторону, чтобы отпугнуть меня, слишком приблизившегося, или просто напугать, помогая ворожбе...
...верно, с него, с огня костра, подумал я, с повторения его пляски, и начались многие магические человеческие плясеи, плясовицы – шамана, колдуна, ведьмы, ворожбита, знахаря, кудесника, жреца...
За бесконечно разнообразную игру огня в костре и в настоящем камине мы и любим его – за бесконечно разнообразную игру пламени, она завораживает, не отпускает от себя ничьего взгляда; она не может наскучить, как... как, скажем, не может надоесть игра хорошего человеческого ума.
(Электрический камин я немедленно передарил: в нем всё те же шесть-семь огоньков выходили из все тех же щелей между «углями», не обещая никакой игры, и ясно было, что некие мастаки всучали любителям каминов фуфло, подделку под настоящее. Дочери некогда вглядываться в «огонь», да и вообще камин ей, мерзлячке, нужен был как дополнительный источник тепла, да и вообще она мало на меня – и слава богу – похожа...)
Я сидел перед костром не сводя с него глаз.
Сидел, пока не понял, что что-то случилось.
Неизвестно, что случилось, да, наверное, ничего особенного и не случилось – ничего заметного для глаза или слуха, но только слух мой вдруг обострился, словно огонь-шаман повелел мне: а теперь смотри, внемли... Была уже огромная, на полмира ночь вокруг, ночь-страна, ночь-государство, до чьих границ шагать-не дошагать, но я вдруг почувствовал ее пространство; было надо мной неизмеримо и страшно высокое небо, небо звезд, но рядом был Огонь, начало всех начал, Огонь, у которого я пригрелся душой, к которому я припал, чье бормотание я слушал, быструю его речь... В костре, горя, выговаривались деревья, открывая, должно быть, какую-то тайну, которую – опять! – не поймет до конца это странное, так много, казалось бы, умеющее существо, человек. Единственное, что им, людям, не всегда удается, - это слушать. Надолго замолкнуть, замереть, прислушаться, вслушаться в незнакомые звуки и вдруг понять чужой язык, чужую душу и слушать, слушать, слушать...
Пережив то, что мне было нужно, то, в чем я, оказывается, нуждался (и был прав, послушавшись порыва), я дождался смерти костра - он умирал долго, величаво, накрываясь пеплом, как одеялом, укрываясь ото всего...
Я забросал сырой землей мягкий пепел и, включив фонарик, пошел сквозь папоротник домой. Вздрагивающий круг света засвечивал белых бабочек-мотылей, перелетающих с ветки на ветку.
Хотя я и смотрел на мелькание этих бабочек, все равно бормотал невесть откуда взявшиеся слова:
-Забытые боги... Забытые боги...
Комментарии
Костёр
Давно не испытывал такого удовольствия от описанного автором его благоговения перед тишиной леса, благотворного воздействия на душу букета разнообразных запахов. Особенно проникся я описанием костра. Казалось бы – ну костёр и костёр: около него согреваются, на нём можно вскипятить чай, сварить уху, но превозносить его? Огонь – он и есть огонь…
А вы вчитайтесь: «Огонь… то плясал, приседая и разбрасывая полы одежд, то вскакивал, будто собираясь улететь, и платки пламени отрывались и уносились вверх, то, ухая и стреляя, кидался из стороны в сторону, чтобы отпугнуть меня, слишком приблизившегося, или просто напугать…». Чувствуется, что автор, описывая «бесконечно разнообразную игру огня в костре», действительно «пригрелся к нему душой» и сделал это просто, без чрезмерной восторженности, яркой красивости и звучных, часто излишних эпитетов.
Я вспомнил, как вечерами после нелёгкого походного дня физическая усталость отступала и заменялась расслабленностью, трудно передаваемым чувством общности с товарищами, с природой, с низкими крупными звёздами, такими неожиданно близкими на иссиня-чёрном южном небе. Очаровывал костёр – его яркое пламя, иногда – треск поленьев и сноп искр, как выстрел в небо. Мы до поздней ночи любовались завораживающими огоньками, перебегающими по догорающим углям. Но мне не приходило в голову такое образное сравнение угасания костра с его смертью – он «умирал долго, величаво, накрываясь пеплом, как одеялом, укрываясь ото всего...».
Спасибо автору за такое редкое удовольствие.
Добавить комментарий