– Пётр, давайте начнём, что называется, с самого начала: как Вы дошли до жизни такой, то есть стали писателем, несмотря на естественнонаучное образование и соответствующую ему специальность (я уж не говорю о жизни за пределами России)? Как это произошло? Были ли какие-то люди, которые на Вас повлияли: учителя, родственники?
– Сразу отвечу на последний вопрос: никакого литературного наставника у меня не было. Никто не читал мои ранние тексты, не делал замечаний, предложений, не давал указаний, ценных и не очень. Что, кстати, не есть хорошо: пришлось учиться самому и затратить на это очень много времени. А насчёт движущей силы, побудившей и до сих пор побуждающей меня к этому самому писательству… Как ни странно (а с учётом моей профессиональной подготовки, то наоборот – вовсе не странно), гены – страшная сила. Особенно, когда они взаимодополнительны и не полностью противоречивы. По своему происхождению я – вполне классический гибрид и, не вдаваясь в детали чисто этнические, скажу о главном: по материнской линии мои дед с бабкой были литературными критиками (дед позже – известным театроведом) с хорошим филологическим образованием, а по отцовской – очень высококвалифицированными врачами (дед, скорее, врачом-естествоиспытателем). И с одной стороны, я, начиная с очень раннего детства, всё время занимался сочинительством, а с другой – прекрасно знал, что пойду заниматься чем-то, связанным с биомедицинскими науками (которые мне, кстати, всегда нравились, сколько себя помню).
Что любопытно, мои научные пристрастия в точности отражались в моих симпатиях к школьным, а позже университетским учебным дисциплинам: я холоднее всего относился к математике, понимая, впрочем, её красоту и основополагающее значение в интеллектуальном развитии человечества; чуть лучше – к физике, которая в какой-то момент залихватски и одновременно чрезвычайно логично переходила из классической в квантовую; ещё лучше – к химии, особенно когда выводимые на доске молекулы становились сверхъестественно длинными и запутанными, а связи между атомами – капризными и непостоянными. Ну а лучше всего – к биологии, но не той, которую несколько неточно принято называть классической (ботаника и зоология), а к её более позднему направлению, созданному где-то в середине ХХ века – биологии молекулярной, наверно, оттого что некоторый существующий в ней по сей день хаос и возможность полифонического творчества близки моим личным пристрастиям и чертам характера.
В литературе же, наоборот, после недолгого увлечения языковыми экзерсисами и необычными формами (и даже жанрами) в самой ранней юности, я стал вполне твёрдым сторонником традиции и даже, как положено косному консерватору, подозреваю, что большинство господ-новаторов пытаются прикрыть разными «измами» и средствами, как в наше время говорят, пиара, свою некоторую (а иногда вполне отчётливую) творческую беспомощность. Это не значит, что нет и не может появиться писателя, который будет чрезвычайно талантливо выражаться на уникальном, ему одному присущем языке. Но какое отношение это имеет к «измам»? Немного заостряю и привлекаю на свою сторону классика: Набоков говорил, что никакого так называемого «нового романа» нет, а есть один великий писатель – Ален Роб-Грийе.
– Раз уж речь зашла о конкретных фамилиях, то: какие писатели Вам близки? Есть ли и был ли у Вас литературный кумир, пример для подражания?
– Наверно, стоит говорить о тех писателях, кто на меня в тот или иной момент повлиял, тех, кто мне этически и эстетически близок, чьим мастерством я восхищался и восхищаюсь. Замечу, что это совсем не то, что говорить о том, на кого я бы хотел быть похожим, потому что здесь ответ прост: ни на кого. И более того, у всех, кого я сейчас попробую перечислить, есть свои грехи – литературные и не только, – что, впрочем, нормально, ибо все мы грешны, а писатели – люди публичные, их грехи на виду, не говоря уж о том, что биографии великих авторов досконально исследованы и даже мельчайшие детали их жизни нам хорошо известны.
В русской классической литературе для меня наиболее близки (не в каком-либо порядке) Толстой, Достоевский и Лесков. И главное качество у них, привлекающее меня, помимо собственно мастерства, – это совершеннейшая творческая бескомпромиссность в поднятии проблем самых сложных, самых болезненных, причём в масштабах не локальных, а общечеловеческих. Дальше, из людей, затронувших проблемы сложные и болезненные, неминуемо идёт В.В. Розанов. В ХХ веке лучшими русскими писателями считаю Булгакова и Солженицына, чуть в меньшей мере Набокова и Замятина, в последней трети или четверти – Стругацких и Искандера. Из иноземных авторов (опять-таки не в порядке важности) мне чрезвычайно симпатичны Бёлль, Камю, Кортасар, Борхес, Унамуно, Пруст, Роб-Грийе, из старых мастеров – Бальзак, Гофман, из писателей-философов – Монтень и Платон. Очень ценю Ролана Барта, уж не знаю, к какому жанру его надо отнести. Как видите, вкусы достаточно эклектические.
– Действительно. А соревнуетесь ли Вы с кем-нибудь из этих мастеров, мысленно или интуитивно? Хотите ли сравняться, превзойти?
– Как я уже сказал, хотелось бы никому не подражать, даже вышеперечисленным классикам, к которым я испытываю вполне реальный пиетет. К счастью, избранный мной в последнее время жанр, который я иногда называю даже не историческим, а псевдоисторическим, ибо отнюдь не все описываемые мной события содержат какую-либо историческую основу – часто они просто выдуманы мной и помещены в некий полуусловный исторический контекст, – имеет не так много выдающихся представителей. Так что бороться почти не с кем. В русской литературе это, в первую очередь, Тынянов, назвать которого я забыл при ответе на Ваш предыдущий вопрос и которого я тоже считаю классиком. Разница, мне кажется, в том, что Тынянов шёл от персонажей к поступкам, а я иду или, по крайней мере, стараюсь идти от поступков к персонажам. Иначе говоря, я всё же, если пользоваться терминологией самого Тынянова, скорее архаист, сочинитель притч, Тынянов же, несомненно, модернист (в хорошем смысле этого слова).
– А какой смысл Вы вкладываете в выражение “модернист в хорошем смысле слова”, которое, кажется, Вами употреблено не совсем случайно? И вообще, каково Ваше отношение к литературной новомодности, если так можно сказать, в том числе современной? И к её разнообразным экспериментам с языком?
– Не буду оригинален: модернист в хорошем смысле слова – это писатель, которому есть что сказать, но который, в силу особенностей собственного дарования и/или характера (важнее первое) может это сделать только путём определённых языковых или стилистических новаций и поэтому вынужден отвергать существующие традиции, по крайней мере, в начале своего литературного пути. Иногда, впрочем, модернизм необходим для переворота в литературе, но сам по себе не выдвигает великих писателей. Что же касается экспериментов с языком только ради эксперимента или чистого эпатажа, то это, на мой взгляд, обречено на творческую бесплодность и читательское равнодушие, ибо читатель образованный и вообще не чуждый новаций, скорее всего, успел воспитать в себе вполне достаточный литературный вкус и ниже своего уровня опускаться не будет.
– Откуда берутся Ваши сюжеты? Как возникают? Есть ли у Вас здесь какой-нибудь творческий секрет?
– В основном, из воздуха. И это не красивая фраза, а, по словам ещё одного классика, «медицинский факт». Иногда просто снятся. Бывает, что приходят во время прогулки (тогда главное – не забыть, как всё начиналось, и по приходе домой немедленно записать). Я люблю говорить, что у меня есть отдельный файл с сюжетами и, доделав какой-либо текст, точнее, от него отделавшись, я этот файл открываю, читаю собственные сюжеты (часто с некоторым удивлением), а потом выбираю, работа над каким их них наиболее соответствует моему нынешнему состоянию духа. Кстати, это вопрос серьёзный: я вожусь с текстами очень долго, но стараюсь их обязательно доводить до некоего завершения, а не бросать в недоделанном виде, поэтому, выбирая какой-либо сюжет, я на него, что называется, подписываюсь по полной.
– То есть творческая лёгкость Вам не свойственна…
– Была свойственна в юности. Вместе с легковесностью, естественно. Теперь я несколько по-другому отношусь к ценности каждого слова. И к отделке собственных сочинений. Как правило, не очень этим удовлетворён. Часто бывает, что откроешь написанное и тем паче опубликованное, начнёшь читать и быстро расстраиваешься. Ведь казалось – все блохи выловил, так нет…
– Тогда хотелось бы спросить вот о чём, тем более что Вы отчасти затронули эту тему: каково соотношение между талантом и трудом в Вашем случае? Конечно ясно, что без таланта – никуда…
– Безусловно. Но и без труда тоже. Мы ведь понимаем, сколько усилий затратили на свои романы Толстой и Достоевский. Более того, очевидно, что их ранние работы заметно уступают текстам более поздним, и, значит, они продолжали расти творчески и в течение долгого времени, что без работы невозможно. Заметьте, что я специально беру в качестве примера классиков мировой литературы: если уж они так вкалывали, то что тогда требуется от нас, грешных? И вот тут наступает очень деликатный момент: а что, если ты не классик, если ты человек способный, одарённый, но не более того? Стоит ли так мучиться? Можно же состряпать какой-нибудь удобочитаемый тяп-ляп, а в веках нам всё равно не оставаться. Кстати, мой дед – литературный критик, если уж кто повлиял на меня, так это он: прочитав мои юношеские опусы, очень точно выразился: «Способности есть. А будет ли что-то большее, сказать трудно». Так вот, что делать нам, людям, всего лишь способным? По-моему, ответ простой: надо работать, а там видно будет. Тем более, что история литературы полна соответствующих примеров: дарований относительно скромных, но развившихся со временем, и наоборот, талантов ярких, но значимых текстов не оставивших или оставивших их несоизмеримо мало по сравнению с тем, что им было отпущено.
– Какой жанр Вам как пишущему литератору ближе: романы, рассказы, эссе, поэзия (Вы ведь и стихи публиковали, если я не ошибаюсь)?
– Естественно, мои творческие возможности отличаются от моих читательских предпочтений. Как писателю мне близки примерно три жанра. Скорее всего, это связано с природой моего дарования, ибо есть какие-то вещи в литературе, которые мне удаются больше, чем другие. Во-первых, что-то вроде развёрнутого исторического эссе, как я люблю говорить, в совершенно исконном монтеневском смысле слова, длительного размышления на некую, достаточно серьёзную тему; во-вторых, художественные сочинения среднего или обширного размера, тоже являющиеся, по своей сути, размышлением, но сделанным путём иного метода и иного набора эстетических и технических приёмов; и наконец, сочинения совсем небольшого размера, почти что зарисовки, либо выдуманные на ровном месте, либо отчасти списанные с натуры. Понятно, что тексты последней категории ограничены количеством поставленных задач (обычно одной, редко двумя). Однако это не значит, что к ним надо подходить без должной тщательности: краткость и камерность не освобождают автора от ответственности.
– Перейдём теперь к предметам более простым. Напомните, сколько у Вас вышло книг и, если не трудно, расскажите, каким образом это произошло?
– Как я люблю говорить, примерно четыре – и у каждого издания своя история, ибо в наше время поиск автором, тем более живущим вне России, издателя есть тема для сериала, причём скорее всего трагикомического. Но постараюсь быть кратким: в жанре исторического эссе книг у меня две: «Долгий миг рождения» (М., 2004; 2-е изд. СПб., 2017) и «Легенда о Вавилоне» (СПб., 2007).
У первой есть подзаголовок: «Опыт размышления над древнерусской историей VIII–X вв.», из которого примерно ясно её содержание. Замечу ещё, что первое издание «Долгого мига» вышло в издательстве РГГУ и благополучно разошлось. Это, впрочем, совершенно не исключает того факта, что мною там по неопытности было сделано множество упущений самого разного свойства. Поэтому я очень хотел их исправить хотя бы частично, и был очень рад, когда петербургское издательство «Европейский дом» взялось мне помочь. Этим вторым изданием я доволен гораздо больше.
С «Легендой о Вавилоне», где я пытаюсь проследить судьбу той самой легенды об исчезнувшем городе – средоточии мощи, роскоши и порока, - от библейского дискурса и вплоть до наших дней, – история совсем другая. Книга эта, по-моему, тоже разошлась, но её ещё и очень быстро оцифровали разные интернет-библиотекари, поэтому когда мне надо поднять собственный дух, я захожу на соответствующие сайты и смотрю на цифры загрузок своего вавилонского опуса (понимая конечно, что действительное число моих читателей гораздо ниже).
Теперь вкратце о книгах художественных: первой и отчасти ученической была «Резьба по камню» (СПб., 2002). Там мне сейчас представляются значимыми только два текста, один из которых в переработанном виде вошёл в книгу «На самом краю леса», вышедшую в прошлом году в Москве в издательстве «Стеклограф». У этой книги есть аннотация, которую я рискну здесь привести. «Сборник исторических новелл, действие которых происходит в разные эпохи – от первобытного мира через античность и средневековье до наших дней – и которые связаны несколькими общими и не такими уж новыми идеями: а) как быстро с течением времени меняются одни вещи и как постоянны другие; б) как часто мы ошибаемся, когда думаем, что знаем всё о своей жизни и о своём окружении; в) как невозможно предугадать последствия даже простых и, тем более, относительно сложных событий; г) какова суть власти человека над человеком и что движет теми, кто ей подчиняется, теми, кто ею обладает, и теми, кто против неё восстаёт».
В этом же издательстве должен в скором времени выйти и роман «Век просвещения», у которого тоже есть что-то вроде аннотации: «Три предмета, без которых не обходится история империи: война, государственный переворот и повальная эпидемия, что в точности соответствует трём частям романа и вопросам, с которыми сталкиваются его герои. Почему русская армия не проиграла самое знаменитое сражение Семилетней войны? Отчего Пётр III потерял трон и какой смертью он в действительности умер? Кто спас Москву от чумы? Впрочем, есть вопросы и более сложные. Главная тема книги: столкновение, взаимодействие, соперничество и сотрудничество России и Запада. Чем дальше автор писал роман, тем современнее он становился».
Была ещё поэтическая книга «Перемены цвета», вышедшая аж двадцать лет назад в городе Эдинбурге, но это, скорее, творческое отклонение, по крайней мере, с позиций сегодняшнего дня. Вот, кажется, пока и всё.
– Понятно. Всё-таки один уточняющий вопрос: исторические размышления в Ваших текстах – плод ли они в чистом виде раздумий автора или чего-то ещё, чтения, например, текстов исторических или философских? Или есть ещё какие-то внешние стимулы?
– И то, и другое. Я по своему внутреннему складу – экстраверт, поэтому мне и для размышления, и для творчества нужно внешнее воздействие. И нет в этом смысле ничего лучше, чем умный классический текст. Отлично стимулирует и мышление, и воображение. Не питаться же политическими соображениями (или того хуже, эмоциями) наших дней!
– Ну раз уж мы о политике…
– Ой, не надо!
– Нет, всё-таки давайте попробуем, но осторожно, без всякой злободневности. Как вы считаете, должен ли писатель быть политически или идеологически ангажирован?
– Не буду оригинален: писатель может, а иногда и должен придерживаться каких-то политических взглядов, но это не должно отражаться на объективности изложения им событий или взвешенности суждений, особенно по вопросам сложным и не всегда разрешимым математически (героям-то, конечно, «всё позволено»), тогда он только выиграет. Точнее выиграют его тексты, а ещё точнее – их читатели.
– Тогда напоследок об этих самых читателях. На какого рода публику, по вашему мнению, рассчитаны Ваши рассказы? Или Вы об этом вообще не думаете, создавая вашу прозу?
– Если честно, то не очень думаю. Главное, чтобы мне самому было интересно. Тогда, скорее всего, будет интересно ещё кому-нибудь. Но делать вид, что ты хочешь жить в литературном вакууме, не стоит (хоть наша нынешняя жизнь очень похожа на тот самый вакуум).
Впрочем, сейчас у меня этой проблемы нет, поскольку я одновременно пытаюсь свести в одну книгу такую кучу разнородных текстов, связанных с отношениями между мужчинами и женщинами, что результат просто обязан быть интересным, а также редактирую воспоминания моих родственников по отцовской линии: деда и его отца-священника, моего прадеда, погибшего в лагере, который находился на месте Кирилло-Новоезерского монастыря (не путать со знаменитым Кирилло-Белозерским монастырём). Тексты эти сохранила и привела в порядок моя двоюродная сестра, а я посильно помогаю ей с редактурой и примечаниями. Дело это непростое, но духоподъёмное. Видите ли, прадед мой с 1918-го по 1932-й пережил примерно шесть арестов (и не пережил седьмого, в 1937-м), поэтому, читая его подробное описание учреждений ЧК и ГПУ, я понимаю, что нынешняя наша жизнь прекрасна и удивительна, несмотря на небольшие временные затруднения.
– И в заключение расскажите, пожалуйста, о Вашей семейной жизни в Вашем симпатичном уютном доме в Кембридже, когда уехали из Союза, чем зарабатываете на жизнь. Не думаю, что на доходы от изданных книг. И помогла ли сделать карьеру в США вторая половина "гибрида" Ваших пристрастий? И еще я заметила в Вашем доме невероятное количество книг, полки с которыми занимают, кажется, больше места, чем вся остальная мебель. Это что: любимое чтиво или, хотя бы часть, для общего образования?
– Так, давайте по порядку. Женат, и жена уже шестнадцать лет терпит моё «гибридное» существование, поэтому считаю, что женат успешно. Об остальном лучше спросить её саму. Уезжал я дважды, в 1990-м и 1991-м, и оба раза в командировку, ибо времена уже изменились. В первый раз вернулся в Москву, защитил диссертацию и полетел обратно в ту же лабораторию Гарвардского университета, в котором суммарно отработал почти десять лет. Зарабатываю, конечно, той самой наукой, ведь, как известно, именно она «юношей питает» и «в дальних странствах не помеха» – здесь ничего не изменилось с первого дня заокеанской жизни. Насчёт карьеры пока непонятно, но я стараюсь, хочется ведь, продолжая цитировать классика, иметь отраду в старости. Касательно перекоса в сторону книжных полок Вы заметили верно, и мы уже некоторое время пытаемся исправить этот дисбаланс (но не путём избавления от печатной продукции).
Думаю, что мою библиотеку можно разделить на четыре неравные части: книги, которые я люблю, книги, о которых мне достоверно известно, что они хорошие, но до которых пока не было времени добраться, литература, как Вы точно заметили, гуманитарно-образовательного характера и, наконец, монографии, справочники и источники, которые я использую, что называется, по прямому назначению. И если бы я начинал собирать библиотеку сейчас, в эпоху развитого интернета, а не 25-30 лет назад, то книг последней категории в ней было бы гораздо меньше. Но классики и вообще люди, наделённые неведомым мне знанием или умением, будь они писатели или учёные-гуманитарии, меня скорее вдохновляют, нежели подавляют, так что я и здесь не в накладе.
– Спасибо Вам за беседу.
– А Вам – за интересные вопросы.
Комментарии
На месте модератора я бы
На месте модератора я бы сходу банил трамвайных хамов. В том числе и автора предыдущего комментария
Добавить комментарий