225 лет Вильгельму КЮХЕЛЬБЕКЕРУ. Чудаковатому и возвышенному поэту, глубокомысленному критику. Жизнь его и участь, а также и собственно творчество известны читателям по любимой многими с детства книжке Ю. Н. Тынянова "Кюхля" и по его же статьям, исследованиям. Так что добавить по существу вроде бы и нечего. Но вот любопытный факт: одно из изданий сочинений Кюхельбекера вышло в свет в Веймаре в 1942 году. Потому, что был немец. Но ведь какой же он немец, этот прямой предшественник славянофильства, которого Ермолов,переиначивая фамилию, иронически называл "Хлебопекарем"! В этом случае припоминается и кажется столь же уместным написанное Пушкиным о другом русском немце Фонвизине: "Он русский, из прерусских русской!»
Нацистская цензура знать не знала,конечно, об анти-немецких, написанных в защиту уничтожаемых эстов стихах К. ("Наши нивы тучные /Кони немцев топчут, /Под бичом мучителя /Старцы тщетно ропчут. /Девы обесславлены, /Юноши в неволе, /Кости наших витязей/ Тлеют в чистом поле»). Не знала о его огромных "библеических" поэмах (тут еще неоцененная часть его наследия!).
Для нас он, понятно, прежде всего друг Пушкина и необходимый ему собеседник."Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,/ Мой брат родной по музе, по судьбам?" Ну такая "характеристика" даётся на века!.. На ложный слух о возвращении Кюхельбекера из сибирской ссылки Пушкин отозвался дивными, великими стихами - вольным переводом из Горация ("......Теперь некстати воздержанье:/Как дикий скиф хочу я пить./Я с другом праздную свиданье,/Я рад рассудок утопить".
Но ведь и собственные стихи Кюхельбекера бывали хороши.
Вильгельм КЮХЕЛЬБЕКЕР
ИЗ ПОЭМЫ «ДАВИД»
* * *
Суров и горек черствый хлеб изгнанья;
Наводит скорбь чужой страны река,
Душа рыдает от ее журчанья,
И брег уныл, и влага не сладка:
В изгнаннике безмолвном и печальном
Туземцу непостижная тоска;
Он там оставил сердце, в крае дальном,
Там для него всё живо, всё цветет;
А здесь… не всё ли в крове погребальном,
Не всё ли вянет здесь, не всё ли мрет?
Суров и горек черствый хлеб изгнанья;
Изгнанник иго тяжкое несет.
1829
МАГДАЛИНА У ГРОБА ГОСПОДНЯ
Мария, в тяжкой горести слепая,
Назвала вертоградарем Того,
Кто, гроб покинув, ей вещал: «Кого
Здесь в гробе ищешь, плача и рыдая?»
И отвечала: «Тела не нашла я…
Ах! Господа отдай мне моего!»
Но вдруг он рек: «Мария!» — и Его
В восторге узнает жена святая…
Не так ли, больший, чем она, слепец,
Взывал я с промыслом всевышним споря:
«Почто меня оставил мой Творец?»
А Ты — Ты был со мной и среди горя!
Я утопал, но за руку, Отец,
Ты удержал меня над бездной моря.
1832
КЛЕН
Скажи, кудрявый сын лесов священных,
Исполненный могучей красоты,
Средь камней, соков жизненных лишенных,
Какой судьбою вырос ты?
Ты развился перед моей тюрьмою —
Сколь многое напоминаешь мне!
Здесь не с кем мне — поговорю с тобою
О милой сердцу стороне.
О времени, когда, подобно птице,
Жилице вольной средь твоих ветвей,
Я песнь свободную певал деннице
И блеску западных лучей;
Тогда с брегов смиренной Авиноры,
В лесах моей Эстонии родной,
Впервые жадно в даль простер я взоры,
Мятежной мучимый тоской.
Твои всходящие до неба братья
Видали, как завешанную тьмой
Страну я звал, манил в свои объятья, —
И покачали головой.
А ныне ты свидетель совершенья
Того, что прорицалось ими мне, —
Не ты ль последний в мраке заточенья
Мой друг в угрюмой сей стране?
1832
РОДСТВО СО СТИХИЯМИ
Есть что-то знакомое, близкое мне
В пучине воздушной, в небесном огне;
Звезды полуночной таинственный свет
От духа родного несет мне привет.
Огромную слышу ли жалобу бурь,
Когда умирают и день и лазурь,
Когда завывает и ломится лес, —
Я так бы и ринулся в волны небес.
Донéльзя постылы мне тина и прах;
Мне там в золотых погулять бы парах:
Туда призывают и ветер и гром,
Перун прилетает оттуда послом.
Туман бы распутать мне в длинную нить,
Да плащ бы широкий из сизого свить,
Предаться бы вихрю несытой душой,
Средь туч бы летать под безмолвной луной!
Всё дале и дале, и путь бы простер
Я в бездну, туда, за сафирный шатер! —
О! как бы нырял в океане светил!
О! как бы себя по вселенной разлил!
1834
19 ОКТЯБРЯ
Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый.
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
Блажен! Лицо его, всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит, как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.
А я один средь чуждых мне людей,
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт…
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет.
Не принесет он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши,
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям —
Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним.
Пора и мне! — Давно судьба грозит
Мне казней нестерпимого удара:
Она того меня лишает дара,
С которым дух мой неразрывно слит.
Так! перенес я годы заточенья,
Изгнание, и срам, и сиротство:
Но под щитом святого вдохновенья,
Но здесь во мне пылало божество!
Теперь пора! — Не пламень, не перун
Меня убил; нет, вязну средь болота,
Горою давят нужды и забота,
И я отвык от позабытых струн.
Мне ангел песней рай в темнице душной
Когда-то созидал из снов златых;
Но без него не труп ли я бездушный
Средь трупов столь же хладных и немых:
1838
* * *
Я простился с Селенгою,
Я сказал: прости, Уда!
Но душа летит туда,
Где я сблизился с тобою,
Где, философ и поэт,
Где забыл коварный свет.
Там, где подал ты мне руку,
Там и я было забыл
Жребий свой — изгнанья муку…
Я взглянул, полууныл:
Чувств прервалось усыпленье;
Пробудилось на мгновенье
Что-то прежнее во мне;
Прежний друг мой — вдохновенье
Пронеслось, будто во сне,
Над моей седой главою…
Незабвен мне дом певца:
Исфраил живет с тобою!
Холь же милого жильца,
Береги: он ангел света;
Он Эдем создаст тебе;
С ним, с хранителем поэта,
Ты в лицо смотри судьбе!
Песнь его не та ли Лета,
Из Элизии река,
Коей сладостные волны,
Дивных волхований полны,
Плещут в райские брега?
Там не область испытанья,
Там не помнят чтó страданья,
Там неведома тоска.
1840
УЧАСТЬ РУССКИХ ПОЭТОВ
Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию:
Для славы и Рылеев был рожден;
Но юноша в свободу был влюблен…
Стянула петля дерзостную выю.
Не он один; другие вслед ему,
Прекрасной обольщенные мечтою,
Пожалися годиной роковою…
Бог дал огонь их сердцу, свет уму,
Да! чувства в них восторженны и пылки:
Что ж? их бросают в черную тюрьму,
Морят морозом безнадежной ссылки…
Или болезнь наводит ночь и мглу
На очи прозорливцев вдохновенных;
Или рука любовников презренных
Шлет пулю их священному челу;
Или же бунт поднимет чернь глухую,
И чернь того на части разорвет,
Чей блещущий перунами полет
Сияньем облил бы страну родную.
1845
