Большое природное дарование, исключительное литературное чутьё, врожденное чувство ритма, умение вносить жизнь и свежесть в уже примелькавшиеся, ветшающие слова, вот - свойства пронзительной лирики, да и блистательной прозы Игоря ШКЛЯРЕВСКОГО, которому исполнилось 80 лет. Время ужимается, и как-то в одном критическом перечне постаревших поэтов я обнаружил свою фамилию рядом с его фамилией. Но разница в возрасте всё же существенна, а когда-то была велика. Будучи провинциальным юношей, не чуждым муз, я прочитал одно его стихотворение в "Дне поэзии", набитом номенклатурным мусором. Оно (едва ли там не единственное) меня поразило и на общем фоне и само по себе.Хотя, как выяснилось впоследствии, было еще далеко не из самых замечательных стихотворений уже завоевавшего известность в Москве выходца из белорусского Могилева. Я запомнил фамилию автора. И строчку, произнесенную деревом вдогонку уплывающему облаку, - "Махну ему зеленою рукой..."
Сказано: "Поэт, это - характер". Значительным поэтам часто нелегко живется со своим изнуряющим характером. Трудно приходится и соприкасающимся с такими самородками, тяжелыми, резкими, но вот, как ни глянь, - состоящими из драгоценной породы. Находясь на почтительном расстоянии, я хочу сказать, что молюсь за здоровье Игоря Ивановича и убежден, что его стихи останутся в русской поэзии.
Удач у Шкляревского много. Ниже я привожу его стихотворения, которые первыми пришли в голову, стало быть, врезались в память.
Игорь ШКЛЯРЕВСКИЙ
Рыжая Майя
В городе ночью шумят листопады.
Воздух трещит за стеклянной стеной.
Я засыпаю, лечу под канаты
и, просыпаясь, трясу головой.
Тренер не спит — финалисты продули!
Лучшую «муху», как ветром, смахнули!
«Тяж» разучился удары держать.
Очень страдает. А мне наплевать.
Радостей жизнь для меня не избыла.
Что мне какой-то проигранный бой?
Вечером слава меня обделила,
утром уже окрылила любовь!
Юноши дуют в спортивные трубы.
Кружится мусор вчерашнего дня.
Листья летят. И в разбитые губы
рыжая Майя целует меня.
* * *
Год 52-й
играет на трубе.
Поёт над головой
в сиротской синеве.
Стена и двор пустой.
Мелькнул осенний лист.
В окне трубит отбой
детдомовский горнист…
И мы летим во сне.
Летим к себе домой
в сиротской синеве
над отчею землёй.
***
Кто-то в поле срывает стоп-кран.
– Стой, держи! – И опять не поймали.
Он бежит, задыхаясь в туман,
вдоль болота осеннего, к маме.
Отоспится, попьет молока
и, как птица, взлетит на подножку.
Глаз наметан, и ноша легка.
Сэкономил дорожную трешку.
Проводницы сходили с ума,
машинисты от страха дрожали.
А потом пролетела зима.
Поезд шел, тормоза не визжали.
Может, стал он взрослее к весне
и удача к нему постучалась.
Может, просто на этой версте
Никого из родных не осталось…
* * *
У Елены прохладные руки...
Это вальс Домино
и открытое в небо окно,
и любимые плавные звуки:
Домино, Домино...
У Елены прохладные руки,
улыбаясь у края разлуки,
отраженья мелькают в стекле,
и уже этот вальс незабвенный
я на небе танцую с Еленой,
не простившись ещё на Земле.
* * *
Д. С. Лихачеву.
В стеклянном шкафу отражается даль,
и белое облако вдруг наплывает
на русский Толковый словарь...
Сорока летит, и ее отраженье
мелькает в стеклянном шкафу,
скользя по Ключевскому, по Соловьеву,
на Блока присела слегка,
почистила клюв и с зеленой ограды
планирует за переплет “Илиады”,
а дальше уже — синева, облака...
* * *
Затоплены вербы, луга, перелески...
Вот Игорь Шкляревский
ещё молодой
считает ворон,
а Валерий Раевский
стоит, перевёрнутый вниз головой.
Шкляревский, Раевский...
А где же Елена?
Вот здесь на обрыве
стояла, ждала.
Елена с моих фотографий ушла...
