Виченца
Потрогать живое тело Палладио.
Он прохладный, но живой!
В безлюдном кафе я повёрнут спиной к великой «Базилике», а лицом – к игральным автоматам, у которых ещё никого нет.
Экраны бесцельно мигают неоном нехитрых игр.
Всё это игры в убийство.
Все они представляют схватку монстров, и видом-то едва напоминающих людей.
На электронном горизонте глухой стенки беззвучно мигает всеобщее карате, а в двух шагах за спиной моей дышит весенним аэрозолем солнца и утренней дымки живой Палладио.
Его мраморная плоть облеплена бесчисленными морщинами трещин – этих бессильных червей времени – но и в морщинах не одряхлела.
Колонны налиты мускулатурой, арки гнутся так упруго, так естественно, как молодое только тело изгибается, а круглые глаза окон выглядывают на площадь младенчески, испытующе... беззащитно.
Но площадь движется мимо вместе со всей разместившейся на ней жизнью – кричит... торгует...
Трудно представить себе, что эти жизнерадостные простаки и Андреа Палладио – веточки одного и того же древа.
Впрочем, ни в одном народе не узнаваемо его великое духовное стяжание.
Свет имеет какие-то свои глубокие и нежные отношения с камнем.
Прямо на моих глазах совершается как минимум две жизни… жизнь-толкотня и жизнь-лобзание.
Эта вторая происходит бесстыдно и тайно.
Она ни от кого не скрыта, но никто не замечает её.
Спешащие по никчемным делам явно равнодушны дымчатой ласке, которой курятся здания, охваченные весенним головокружением.
Только дети напряженно внимательны в глубинах своих колясок.
Но и их катят бессмысленно... не вглядываясь...
... марта 93 г.
Верона
(на набережной Адидже)
...звук долгой тишины, саднящий звук...
Ресниц – и тех – расслышишь тайный шорох.
Писание сбывается, но в порах
ты носишь страх и тайну вечных мук.
День на день набегает чередой,
душа, как побеждённый стяг, обвисла.
Жизнь, тщетно добиваясь смысла,
тиранит совесть, как скалу – прибой...
...марта 93 г.
Бреша
В конце концов ты смиряешься.
Ты понимаешь – они не притворяются, не кокетничают... не ищут отличиться.
Нет... просто они так живут.
Проём они мыслят аркой, а окно – овалом...
Прививка – тот самый момент художественной инъекции – была сделана так давно, что её ещё помнит разве что только коллективный патриотизм, не весть что мнящий о себе в фундаментальных изданиях.
А каждый отдельный итальянец просто несёт в себе свой неосознанный и вечный латинский смысл.
Теперь уже вечный.
С тех самых пор вечный.
Даже когда они строили в высоких стилях, они не подразумевали стиль, не исполняли его, а только пользовались им, чтобы выразить пространство.
В каждой из их церквей обитает частичка космоса.
Они не церковь возводили... они пространство сгущали до очертаний церкви.
Пространство дышит зданием, ритмично раздувая и втягивая его, словно лёгкое.
Боже милостивый, о чём мечтала трёпаная моя юность!
Ведь это всё могло давно сбыться в Италии!
Но в сорок три уже почти невозможно беспричинно любить.
Нельзя эстетически любить, понимая безысходность.
Некоторый романтизм ещё набегает под натиском неимоверной художественности окружающей меня среды, но нет уже детской веры в нужность переживаний.
Я мог бы осчастливить мир одной лишь силой переживания красоты, а ныне сомневаюсь даже в простой надобности привычной моей фотокамеры.
Зачем так подробно фиксировать прекрасное?
Разве можно этим осчастливить мир?
...марта 93 г.
Верона
(вблизи базилики Сан Дзено)
Как наступает итальянское лето?
Врывается горячкой ослепших стен?
Обнажившейся ржавчиной?
Бесконечными ранами устаревших штукатурок?
Итальянцы начинают кричать ещё громче, как чайки – на всплывшего кита.
И будет так ещё не раз... и крику, и весны, обвалившейся в кипарисовую пропасть латинского лета.
И только душа – бедная, робкая душа, кажется, не вынесет этого.
Тот ужас уж совершенно невыносим, когда всё в природе твердит, что лишь единым мгновением отделён ты от свершения, а душа знает... видит предначертанную даль курящейся дороги.
...марта 93 г.
Там же
А почему ж так тянет узнать во всём этом незнакомом что-то давнее?
Почему так преследует тема родного?
То чуждо нам, что не напоминает...
И новое, и даже совершенно невиданное всё равно должно напоминать.
Что получаем мы столь важное в ранней жизни, что делает прошлое такой мучительной душевной нуждой?
И почему непомнящие... нелюбящие своё прошлое вызывают в нас такую яростную жалость?
Пиния ли вынырнет из-за угла, её диковинная шапка для меня – всё хвоя, а хвоя – всё ёлка!
Тот лес, который ты запомнил из страшно далёкого детства...
Он был сосновый и еловый.
А теперь ты сидишь в итальянском кафе, и нету силы, которая могла бы отослать твоё грузное тело туда... назад... где твоя душа шлёпает в сандаликах по ковру из мха и рыжих иголок.
... марта 93 г.
У реки
Лёд и огонь переживания.
Сия минута... всегда только сия!
Только здесь и сейчас ты способен на это...
А не случится под рукой листа и пера, и...
сгинет за гранью сей минуты и смутный нежный день,
и речка с женским именем...
и недодуманность всей жизни...
необдуманность и неизвестность
там
в конце тихой гранитной набережной.
... марта 93 г.
У колокольни Сан Дзено
Величество твоё – истраченная песня!
Лишь в небо остриё – воспоминания шпиль.
Не жизнь и не жильё, но в этом небе весь я!
Мечта?
да ну её!
За миллионом миль
от собственной мечты свобода и спасенье.
Мечта лишь ад творит – вражду культур и вер.
Когда бескрылый ты падёшь под вечной сенью,
– твой Бог заговорит с тобой сияньем сфер.
Солнце в Падуе
Солнце... солнце в Падуе!
И овчарый подросток бодро бежит, и старушка в кафе бодро допивает шампанское, и чернявая падуанка страстно прощается с телефонной трубкой: «Чао...чао, мио каро!»
Селезни заполохали уток на зелёной речке.
Им так хочется своей селезиной нежности... так хочется, и они бьют крылами воду, и воздух одурел от брызг.
Люби меня, падуанское солнце... люби меня!
Люби эту минуту нашего непреднамеренного с тобою единства!
Люби фиолетовое цветение, пробившееся на серой стене под «венецианским» окошком!
Люби боль в моих ногах...
Я посвящаю тебе мою боль и вспененную душу, вдруг гибнущую в языческой бездне накинувшихся на неё воспоминаний: пароход… и папа… и рояль, на котором некто знакомая озвучивает палубу, и отовсюду облака, и пена взмыленной реки, распоротой надвое бегущим пароходиком.
Я отдал бы приказ: всем отцам немедленно слиться в объятии с сыновьями и так остаться навсегда...
Потому что все отцы тоскуют о последнем, самом крепком, уже никогда не разлучимом объятии с сыном.
... марта 93 г.
Церковь Санта Жюстина
(Падуя)
Мы часто сетуем на римлян – дескать, они не художники, а только строители, не эллины-эстеты, а лишь добросовестные инженеры.
Но вот теперь, сидя в Санта Жюстина, пристыженный и блаженный (а как ещё сидеть в Санта Жюстина?), я отдаю себя ясный отчёт в том, что римскому художественному гению и одновременно – инженерной изобретательности принадлежит одно из величайших художественных открытий всех времён.
Римляне изобрели арку!
Арка есть гармония архитектуры.
Всё песенное, всё мелодическое и аккордовое, всё наипрекраснейше звучащее в архитектуре связано с аркой и комбинациями аркад.
При этом – не со стрельчатой готической и не с параболической, как у Гауди, а именно с самой простой циркульной аркой... нехитрым набором клинчатых камней с замком.
В ней – в этой арке – божественная красота.
Римская арка вечна как Библия!
В ней живёт гармония нездешняя, в ней – музыка сфер!
И, кстати, сфера кругла, а круг – это римская арка, удвоенная отражением в непотревоженных водах.
... марта 93 г.
Базилика Дель Санто
(Падуя)
От всего религиозного события – посещения «Дель Санто», церкви мощей св. Антония Падуанского, – события, к которому шел через солнце, через боль ног, через людный Прато делла Валле, через гениальные фрески Джюсто де Менабуои, через бездыханный восторг храмов невообразимой красоты – от всего события остаётся томление невыраженности, невобранности до конца.
Что это – внутренний атеизм?
Или охладелость человечества к церковному ритуалу, всякий раз передающаяся и мне?
Но когда женщина, молодая и современная, молится и скрыто рыдает, припадая к барочному надгробию, тогда на одно мгновение всё совершается.
Есть мир иной с его неоспоримой правдой!
Есть смысл страдать.
Есть смысл изныть в непонятости и неразделённости.
Есть смысл писать то, что никто не читает и, очень возможно, не прочтёт никогда.
Есть смысл отчаянно и немо любить детей.
Да – тогда есть!
На эту одну минуту скрещения наших с нею дорог.
Я ступаю тихо и медленно, а она... плачет и молится почти громко.
О ком?
Об умирающем в реанимации отце?
О ребёнке?
Муже?
Глаза впали, лицо желто, руки мечутся в паутине чёток, и горлом, обращённым к мрамору, она спазматически выбрасывает какую-то страшную правду в форме молитвы на пока ещё незнакомом мне языке.
Правду в форме молитвы – о том, чтобы правда не сбылась.
Её лицо не такое, какое бывает тогда, когда правда уже совершилась... не загипсованное окончательным приговором, а живое и дергающееся... такое, какое бывает, когда страшная правда вот-вот накатит, когда в ужасе перед каждой следующей секундой ты отчётливо видишь конец собственной судьбы.
Совсем рядом, в боковом нефе, малышу меняют подгузник.
Сумерки «Дель Санто» возвращают меня серому падуанскому дню.
Я иду в кафе – убить очередной голод и жаловаться тетради на неадекватность религиозного события.
... марта 93 г
Монтекьо
(отель)
Завершился ещё один итальянский день.
Кончился, и бесполезно стоять у окна провинциального отеля, высматривая в вечереющем небе последние признаки уже закатившегося солнца.
Лечь почитать?
Из окошка чужая жизнь тебе кажется теплее, человечней, полнее твоей.
Нет... и читать не хочется...
«Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души»
Пушкин
День молча канул в силуэт,
и скатерть неба догорела.
А мне, по сути, нету дела
до многозначности примет.
Я предан жизнью и людьми
на угасанье в тихой думе.
Что ж... были старики детьми,
учил Иисус в Капернауме
и на распятье отдан был,
и храмы поседеть успели.
Избытком лет, остатком сил
томится мир в Христовом теле.
Сирень цветёт... Есенин пьет
и обещает застрелиться,
но даже в этот переплёт
не может правда уместиться.
Иванов плачет, бледный Блок
клянёт любовь, любви прикован.
Мой срок томится между строк,
в мечту о смерти замурован.
И бродят звёзды стороной,
и мир, кидая взор украдкой,
следит, как тяжело больной
за их никчёмною загадкой.
... декабря 93 г.
ТРИ ЭТЮДА НА АДРИАТИКЕ
Порто Сан Джорджо
(пляж)
1.
Людей тут мало, много неба,
неуловима моря стать.
И кажется, что даже хлеба...
да ничего! Лишь просто спать.
Неслышно в тени примоститься,
войти в забвенья благодать –
не надо ничему молиться.
не стоит ничего искать.
Душа тоски не постигает,
ей далеки волна и твердь...
Спи – нежный ветер приласкает
твою нечаянную смерть.
2.
Уснул.
И парус вдали
тебя не тревожит боле.
Забытые корабли
колышет сирое поле.
И карт итальянский язык
во сне твоём – птичий клёкот.
Сам Бог, что всегда недалёко,
во сне – только чайки крик.
И юных тел желтизна –
(Понтормо... может, Бронзино) –
и бриз полуденного сплина –
всё бледные маски сна.
3.
Но близится урочный час
и к жизни страшно оживает
носительница тайных глаз –
душа – сама ещё не зная,
чем розовеет горизонт,
какую муку в водах топит
и тень свою куда торопит
зелёно-синий пляжный зонт.
Звенит заката остриё,
о роговицу глаз не гнётся –
всё сожжено... всё не твоё...
и беззаботно бытиё
над адом собственным смеётся.
... июня 93 г.
Милан
(дождь)
Брюки измокли насквозь и представляют продолжение неба.
Ходьба в воде или... плаванье в дождевых облаках.
И простужен, и не выспался, и – что уже совершенно бесит – негде порядочного «Кодаку» купить.
От этого как будто вдавлен в землю, воткан в дождь.
О чём думает намокший собор?
Или просто терпит, равнодушно впитывая время?
Фиалы, фиалы... внизу море зонтов.
А внутрь вошёл – там океан пространства!
Там спят и тихо дышат времена.
Это единственный готический лес без ужаса заблудшести.
После такого не скажешь:
«Каков он был, о как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу».
Грандиозный пятинефный зал.
Кроны сводов где-то высоко вверху.
Сила мирная, нетревожная...
Ясность и благодать нестрогая.
Ширь неспешного плаванья.
Италийский дух отнял у здания суровое «готство», поселил гармонию, дал человеку масштаб.
Он сделал лес этот вещий садом... тенистым садом титанов.
Я хочу оставить себя в одном этом чувстве, которого никогда ещё не испытывал так остро... так полно и сладко: «Ты побывал в саду!
В нём – в саду этом – могли б расти яблоки Гесперид. Так могла бы выглядеть райская Земля – terra divina – непреходящая блаженная сень.
... октября 93 г.
НА КРЫШЕ МИЛАНСКОГО СОБОРА
(дождь)
Я был в лесу, облитом влагой!
Там мрамор пил и выпит был.
Мне не хватило резвых крыл
спорхнуть нечаянной отвагой
на шелест каменной листвы.
Отверзло город подо мною,
Иисус невидимой ногою
ступил в туман.
Рычали львы,
мильонной мукою ветвей
молчал собор в дурмане пьяном,
не узнавая за туманом
души готической своей.
... октября 93 г.
Диалог
... и уезжаешь из Венеции облагодетельствованный и благодарный.
Не юношей и не стариком – ангелом уезжаешь.
Как это происходит?
Когда именно отрываешься от земли?
Чем накипает минута прощания?
Ещё сидя в открытом кафе лицом к Джудекке, ты воображаешь такой диалог:
- Похорони меня в Венеции, любимая!
- Ты так хочешь, любимый?
- Да, любимая, я хочу, чтобы ты приезжала в Венецию не просто, а ко мне...
- Но возможно ли это, любимый?
- А ты сожги меня, любимая, и осоли моим пеплом Джудекку, Большой канал, лагуну... и тогда любая венецианская вода напомнит тебе обо мне!
(....... сожги меня........... пеплом моим.......... напомнит обо мне............ Как всё это возможно? Какие силы воображению надобны, чтобы представить себя своим собственным пеплом? Ведь то, что ты воображаешь – это ты видишь умственным взором, а значит – жив! Значит ты – не прах! Да и к кому, к чему на свиданье станет ездить она, когда твой пепел рассеется? Какое одиночество испытает и как ещё переживёт?
И можно ли рассеять человека?)
- Я сделаю это, любимый!
Джудекка темнеет и, проглотив минуту невыразимого ужаса, ты благодаришь Венецию за вечер надежды, за ласковые плескания набережной, за невозможность (или неспособность) вообразить себя пеплом... за то, что тебе не сегодня ещё предстоит произнести то, чего ты не в силах даже представить.
Ты благодарен дню жизни и красоты за то, что кораблик, на шаткую палубу которого ступает твоя нога, не ладья Харона... что воды, колышущие тебя, – не Стикс, а Большой канал.
Венецианская диффузия.
Два облака навстречу – ты и вечер.
Он спускается на канал осторожно, предусмотрительно касаясь огоньками венецианских окошек...
А ты поднимаешься, мягко вспухаешь и теряешься в священном обмороке блаженства.
Всхлипы – твои?... или волн – о ступени дворцов?
А роскошно, должно быть, живётся в этих дворцах...........
.... .................. ... ................ ....... ................... ........... .................
................. ... .............. ......... ........ ............... ... ..... ........... . .... .........
.....................................
- Я сделаю это, любимый.
... октября 93 г.
Добавить комментарий