15 января 1930 года. Место действия: Москва, Страстная площадь. Напротив, на другой стороне Тверской за сквериком купола Страстного монастыря. За памятником Пушкину горластые торговцы с лотками на шеях мешают проходу в один из последних частных магазинчиков, оставшихся от нэпа.
(Нет давно монастыря, на его месте кинотеатр, памятник переехал на сторону монастыря, на месте того самого магазинчика некое заведение «Тик-так».)
Под памятником знаменитый в Москве поэт в модном с иголочки пальто, светлой шляпе постукивает концом трости по носку необычного добротного ботинка, смотрит на бронзового кумира, кланяется одной головой. Его приятель в тёплом клетчатом пальто, называемом в Замоскворечье шубой, в ушанке из обезьяньего меха, взял его под руку, повёл в сторону магазина.
- Надо спешить, Володя. Нора обещала прибыть ко мне в восемь, мы должны быть на месте, вы один знаете её вина, её десерты.
-Сретение, зима с летом встречается, водкой, заломом отмечается.
-Не волнутесь, Валюн, возьмём мотор.
-А колбаски, кому свежие колбаски? Лето зиму по щеке ударяет, «полно тебе, зиме, зимовать, пора мне, лету, летовать».
Перезвон колоколов, большое оживление на Тверской. Двое в красных колпаках, в скоморошьей манере, растопырив руки, шутя загородили им вход в лавку:
-На сретение кафтан с шубой встретились, а цыган шубу продаёт.
Поэт тростью отодвигает загородивших двери. Входят. В лавке широкий прилавок буквой «Г»,короткая его часть начинается от самого входа, идёт в глубину зала, на углу дверь во внутренние помещения, прилавок же продолжается влево до стены. За прилавками высокие витрины красного дерева, на них вина, копчености, сласти, красивые фрукты.
Сцена, имевшая место за десять минут до описанной. В ту же лавку с дамой, не будем томить читателя, со своей женой вошёл другой поэт, не столь знакомый москвичам, но впоследствии включённый в «большую четвёрку» поэтов России. Одета пара была более, чем скромно, да и странно. На поэте было тяжёлое кожаное пальто с меховой подкладкой, затруднявшее движения его далеко не богатырской фигуры. Он взмок, нервно ходил по пустому залу, говорил раздражённо.
-Барышня, нам три бутылки Абрау, дюжину груш и …
-Вам большую или малую корзиночку? Мягкую, из цветной рогожки, из соломки, лубяную? – корзинки эти были фирменной упаковкой элитной лавки, ими потом пользовались москвичи по нескольку лет.
-Нам вообще-то… (Продавщица уже уложила три бутылки в папиросной бумаге внутрь корзинки, начала заворачивать груши).
-Ося, возьми две бутылки, твои деньги ещё понадобятся, сам знаешь. И не надо корзины, она стоит, как бутылка вина.
-Какие две? Саша, Женя, да и Аня в Москве, может нагрянуть вдруг. Ты же, как всегда, сетку не взяла? Растяпа! Бутылки в карманы, а груши куда? Барышня… Что ты хочешь, Надя?
-Я хочу хотя бы кружочек краковской. У тебя хватит денег?
-Как денег, каких денег? Все деньги у тебя. Позавчера ты забрала к себе все наши деньги, разве не так? У тебя один рубль? Какой позор! Через час магазины закрываются, идти занимать некуда! Какой позор! Куда ты дела деньги? Я не пойду домой, я буду ночевать на чердаке!
Звякнул колокольчик, вошла пара, описанная ранее. Продавщица расцвела, вышел бородатый с улыбкой во всё лицо хозяин. Восторженные приветствия, междометия, риторические вопросы – «как дела, как здоровье? Над чем сейчас работаете, Владимир Владимирович?» Девица перешёптывалась с огромным поэтом, хихикала, наполняла корзинки, его спутник мялся у двери.
-Попробуй у Катаева – зашипела Надежда Яковлевна – он пока один.
-При нём не могу.
-Тогда нам конец, назвали людей…
-Что делает он?
-Шепчется с девкой, пишет что-то, может, автограф.
-Хорошо – Мандельштам подошёл к Валентину Петровичу, через мгновение вернулся.
-Нет!.. День моего позора.
Барышня прошмыгнула за спину Маяковского и грубо рывком забрала корзину, собранную ранее для Осипа Эмильевича. Нервы его не выдержали, он вскочил, задев локтем Маяковского, из его груди непроизвольно вырвалась высокая, как визг, нота. Маяковский повернулся, доброжелательно глядя чуть вниз на Мандельштама, тот же в крайнем раздражении, запрокинув голову, в гордой позе верблюда впился глазами в глаза мнимого обидчика. Это комическое противостояние в течение долгих пяти-шести минут запомнилось присутствующим. Валентин Петрович Катаев, свидетель этой сцены, любил показывать её в лицах.
При этом магазинная дива не переставая, тараторила:
-Владимир Владимирович, дорогой, прочтите что-нибудь. По вашему выбору, ну хоть коротенькое, ну, пожалуйста! Очень просим!
-Хотите самое лучшее? – спросил Маяковский, не отрывая взгляда от застывшего в столбняке Мандельштама.
-Самое лучшее, самое лучшее – девица в восторге захлопала ладошками.
Маяковский читал, читал великолепно, прямо глядя в глаза Мандельштама. Надежда Яковлевна пришла в себя, очнулась только в начале третьего четверо-стишия:
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах.
Квадриги чёрные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах
Верная Надежда Яковлевна растерялась, по свидетельству воспоминателей шипела, как кобра, фальцетом: «Ося, Ося, он же плагиатор!», пыталась влезть в щель между их животами, оказавшимися как из железа, хваталась за голову.
- Ещё волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.
Всё перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Всё перепуталось и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Последние слова Маяковский произнёс уже стоя на высоком пороге, как на трибуне, изящно взмахнув кистью левой руки над головой. Вышел.
Надежда Яковлевна не могла прийти в себя, она, как в шоке, сжимая голову, бормотала «Да что же это, что происходит, как он посмел, о, времена!», пока Осип Эмильевич не гаркнул: «Надя, прекрати! Немедленно!» Она взглянула на него, как будто в первый раз в жизни: «Но он же читал твоего декабриста!?»
-И как читал!
В её глазах появилось какое-то осмысленное выражение, она кивала головой, даже улыбнулась.
-Граждане, магазин закрыт, прошу вас…
На пороге ненавистная им девица сунула в руку Осипа Эмильевича большую и довольно тяжёлую корзину.
-Это от Владимира Владимировича, к празднику – и захлопнула за ними дверь. В корзине, как рассказали, было семь бутылок лучшего Абрау, колбасы, булки, фрукты, восточные сласти. А ещё и записка в конверте, тот самый «авто-граф», и деньги. Вышедшие замерли у порога. Поэт стукнул кулаком в запертую дверь – «Послушайте, барышня!» - Тишина. – «Эй, мадам!» - они стояли, «главы понурив».
-Ты что, это можешь взять? От него?
-Давай подумаем. Если он друг, то почему не взять? А если супостат, то тем более! Тогда это военный трофей! Наши репарации! - и он улыбнулся своей редкой, «мандельштамовской» улыбкой, которую так любила она и все друзья их, улыбкой, делающей его молодым, каким его помнили не многие.
-К чёрту трамвай, пойдём пешком. Наша ноша тяжела, мы ведь богачи.
-Дай мне конверт, я положу в сумочку.
-Э-э, Наденька, на этот раз деньги будут у меня…Сегодня совсем не холодно. Давно хотел, не спеша пройтись по Тверскому бульвару. Это вороны или галки?.. Уверен, только дурак считает, что можно купить нищего Мандельштама. Всё наоборот. Володина выходка…впрочем, он нашёл самый тактичный способ всучить нам ..да что я говорю, помочь в трудную минуту. Ты видела, он не выказывал жалости, сочувствия, смешанного с кладбищенской печалью. Друг не спрашивает с постным лицом «ты ничего не ел?, дать тебе на обед?», он шутливо тычит тебе кулак в плечо или в живот – «что-то я проголодался, старик, пойдём, чего-нибудь перехватим?»…Несмотря на эту его сегодняшнюю акцию (приподнял корзину), как не подходи, а есть в этом элемент унижения, я люблю этого человека, и высоко ценю его поэзию. Его высоко оценивают и Аня, и Борис, а Марина просто обожает. Согласен, многим кажется, что он пишет не то. Но как!
-А кто кричал на весь зал с трибуны: «Маяковский – пробный оселок нашей поэзии!?»
-Да-да, помню, мне показалось, что о нём высказались непочтительно…Ну вот мы и дома…
Записка эта, по рассказам, фигурировала в деле Мандельштама, в досье Маяковского она не попала, оно почему-то хранилось в личном сейфе председателя КГБ.
«Осип Эмильевич, дорогой, мы ведь любим друг друга! А сегодняшняя встреча, говоря высоким стилем, истиное сретение.
В.Маяковский»
Добавить комментарий