5 февраля 42 года умер от голода мой отец Борис Семенович … Умер в старом ленинградском Пассаже, одной стороной выходящем на угол Невского (тогда «Проспект 25 октября») и Садовой улицы, прямо напротив классического полукружия Публичной Библиотеки (работы архитектора Егора Тимофеича Соколова) будущей моей alma mater и того трамвайного перекрестка, где в июле 1917 в упор была расстреляна мирная демонстрация солдат и рабочих Петрограда, запечатленная фотографом Карлом Булла.
На фотографии отчетливо и почти вживую видны трупы, смерть, беготня безоружных людей от бешеных пуль. Мне она страшно не нравилась. И едва ли не с той самой поры и по сей день (подумать только) эта фотография красуется на страницах школьных учебников истории, как предтеча победы Октября и большевиков, хотя до сих пор никто не знает, кто отдал приказ …
Так вот там на втором этаже студеного полупустого бывшего торговой зала – галереи со стеклянным потолком и почти на той же точке, где стояла тренога знаменитого фотографа, в конце 41 года был разбит мужской госпиталь и лазарет для больных дистрофией и безнадежно раненых от бомбежек и истощенных от безнадеги горожан. Скорее – морг. Одних приносили прямо с улиц, другие, истощенные, потеряв близких, приходили сами или их приводили родственники, кто-то получив подкрепление (больше – моральное) покидал его кое-как живым/
… Любому поступившему давали немного воды, толику хлеба из его же карточки, какое-то лекарство. Но почти все они, не приходя в себя – умирали. Потом на каждого заполняли стандартную справку «свидетельство о смерти»: фамилия - имя - отчество. И дату. И труп иногда, кто жил поблизости, отдавали родным (хороните сами, как сумеете, зимой легче, на саночки – и по прямой в Лавру, там примут или нет …) а остальным, как было принято, полуторка – кузов и путем. Карточки же, как правило, пропадали. Причину смерти тоже, как правило, не указывали.
Писали просто «у м е р » (то есть, человек этот не п о г и б в прифронтовом городе Ленинграде от бомбежек, как тот же солдат в своем окопе - на линии фронта - от вражеской пули, хотя война для всех война и каждый взрослый человек на войне - военнообязанный он или нет – трудящийся солдат), а так, мол, заболел и умер в больнице на койке, разве что не на домашнем диване. Унас дома действительно был диван. И по рассказам мамы – это было любимое место папиного отдыха – они оба назвали его «турецким. Я об этом диване родимом где-то писал или рассказывал, помню, что он был с валиками, весь в заплатах и с оборками по низу (мелкий факт на задворках моей биографии).
Вот она - «сила слова !!!»: погиб, значит – умер, значит просто умер, то есть так или иначе, а человек не на этом свете, а уже на том, откуда, как известно, обратного ходу нет, еще никто не вернулся к домашнему очагу …
То есть к чему я клоню. А вот к чему: с этой справкой у м е р никакой ты, мой папа, не герой и твоим малым детям в будущем полагается пенсион в категории «за потерю кормильца» в т р о е меньше, чем тем детям, моим сверстникам, чей отец по справке из воинской части п о г и б на поле брани.
Дикая отвратительная несправедливость, мерзкая сталинщина в полный рост, вот она, послевоенная экономия, вот отчасти за чей счет (в том числе) этот усатый таракан (мой старший друг, ленинградский художник – карикатурист Владимир Гальба считал, что в «Тараканище» своем Корней Иваныч «видел» или мог видеть Хозяина) снижал цены. По деньгам разница между нами и ими не такая большая, да и всем было одинаково трудно в первые послевоенные годы жить-поживать, не в том суть вопроса.
Или вот еще – эпизод из той же несправедливости. На 7 ноября или на 9 мая приходят в школу какие-то дяди и тети с мешками, ходят по младшим классам и по классному журналу (там на последней странице были списки, кто из нас растет без отцов, но с оглядкой на помянутый выше «героизм», кому положено т.н. «вспомоществование» в виде ботинок, галош, рубашек и картузов, а кому кукиш на постном масле; отмечу одну характерную деталь, другого случая, боюсь, не представится, что на этой странице классного журнале стояла графа «национальность», где против моей фамилии (и еще троих наших) было написано слово «еврей», вызывающее у меня одновременно тревогу и гордость, одно дело двор, а тут – документ, как паспорт. И как они – мои же друзья, «кашники-однокашники» - бравировали этим геройством (та же «сталинщина»), щеголяя перед нами в этих новых рубашках и картузах. Но не тут-то было: я помню, как Бела Захаровна Гузман - «училка» моя любимая на всю жизнь – краснела, кашляла, запиналась и мяла мокрый платок, вызывая «к мешку» очередного сына героя войны.
И вот пришел день, когда таракан тот издох и мы лишились настоящего отца – и сразу со всем народом, кто же теперь будет денно и нощно печься о нас? Одна такая мамина портниха Сысоева говорила, что вот ученые придумают такое печенье и что Сталин будет жить вечно. И добавляла, осеняя себя крестом, «как Бог»! Но я скажу, как я видел своими глазами что далеко не все, не все в нашем дворе и на кухне – рыдали и бились головами об стену от горя.
Сейчас этот памятный Невский угол с тем окном госпитальным, Пассажем, Карлом Буллой, Публичкой и трамваями – живехонек и орудует на полную катушку. Но опять – немного обидно за отца. За моего папу. Обидно - до глупости. И всегда, и в эти дни майские - особенно.
Посудите сами: над самым козырьком этого «моегопапиного» широченного высокого в резной раме окна бывшего госпитального прибежища (места памятного, смертельного) днем и ночью, во всю его длину во весь опор горит слово «Б р ы н з а» (на другой стороне по Садовой и не близко совсем – дымится ресторан узбекской или иной - восточной кухни).
Дорогие друзья! Поверьте, я не против ни той целебной брынзы, ни тех, кто употребляет ее чаще, чем все остальное ленинградское человечество. Но ей-ей за папу немного обидно. Вот есть там часы - и пусть они отсчитывают время для опоздавших на свиданья парочек или на футбол.
Но – брынза, чебуреки, хачапури, горящие синим газом днем и ночью, летом и зимой, и по периметру этого угла, и в самом центре города, словно его визитная карточка...
Нет, как-то это не очень к месту, даже если бюджет города не ахти какой и требует постоянно заплаток, даже если забыть на минутку (только на минутку), что было здесь в смертельные месяца осады города и какая тому - цена.
И еще – главное на сегодня. Я смею напомнить всем нам и патриотам столичным, всем гонителям и хулителям тех, кого называют чужими понаехавшими и так далее, - какую колоссальную живительную бескорыстную помощь оказали деды, бабушки, прадеды и прабабушки – простые жители городов, сел, деревень и аулов республик Средней Азии эвакуированным из блокадного Ленинграда. Это их внуки (по нашей отчасти воле и вине) ныне влачат жалкое существование и унижаются ради любой работы в Москве и Ленинграде.
Но Паша Луспекаев прав (я его знал и могу позволить эту фамильярность по отношению к народному артисту) – ей-богу, «за державу обидно».
И вот снова (уже послезавтра) 9 мая и будет чуть больше 75 лет как погиб от истощения в осажденном фашистами прифронтовом городе Ленинграде (в числе невероятного количества имен погибших героев, работающих и боровшихся за себя и за жизнь близких и города из последних сил) Борис Семенович, скромный инженер планового отдела Ленгорисполкома (кстати, недавно узнал и почти случайно, что как экономист и быстрый счетовод он был в самой первой бригаде инженеров, привлеченных к расчетам для обустройства «Дороги жизни», бомбоубежищ и укрытий исторических зданий).
Конечно, дата не круглая, никакая и уж точно не попадает в створ нашей каждодневной тревожной богатой юбилеями жизни, но как говаривал Твардовский, «все же все же все же».
И – последнее.
Когда маму мою, потерявшую мужа в самом начале войны и пережившую всю блокаду, от корки до корки, с двумя малыми детьми спрашивали, как это могло случиться, что мы не умерли и не сдались – с неохотой, но отвечала: «Помогали друг другу, кто чем; у кого судьба такая – жить; а еще – просто ресурс!»
Добавить комментарий