Черным-черны крохотные оконца в просторном доме цадика. Глубокая ночь на дворе, лишь одинокие вспышки молний озаряют спящее местечко, да плети дождя, словно кнуты египетских надсмотрщиков по спинам еврейских рабов, свирепо хлещут по ветхим крышам. Но ярко, дрожащими язычками множества свечей, озарён центральный зал. Вот, посреди комнаты, рухнувшая на колени, рыдающая невестка: в ночной рубахе до пят, крупная, пышнотелая, полногрудая – одной из этих своих злосчастных, налитых грудей она и учинила злодейство. Вот худосочный мальчик-муж: растрёпана жидкая бородёнка, тонкие, измазанные чернилами пальцы с обкусанными ногтями всё ещё стискивают раскрытый том Талмуда. Заикаясь и кашляя, он пытается защитить молодую жену: ведь не нарочно же, не со зла совершила она сей тягчайший грех! Тщетные потуги: отец его, Шах, неумолим в гневе своём и отчаянии. Сорока пяти лет от роду, он выглядит на все шестьдесят. Слёзы струятся по жёлтым, морщинистым щекам, сурово насуплены мохнатые брови, подпрыгивает в такт произносимым словам длинная серая борода. Шах безостановочно семенит вокруг несчастной; содрогаясь и потрясая кулаками, он извергает жалобы небесам, вперемешку с призывами сурово покарать преступницу.
- Женщины, - захлёбывается старик, – вот кто исчадия зла, вот кто источник скверны в этом скорбном мире! Чего ещё ждать от них, от лукавых дочерей Хавы, кроме попрания святых заповедей да сплошной череды несчастий?
Всё больше распаляется безутешный цадик, и, наконец, разъярившись до предела, громогласно провозглашает: да прокляты будут сама она, невестка, и семь поколений женщин – потомков её! Ослепительная белая молния взрывается над испуганными домишками, и, под тяжёлое урчание грома, фигуры людей застывают в своих напряжённых позах. Меркнут свечи в зале, и тогда вся сценка, словно старинная, коричневая фотография, медленно бледнеет и уплывает назад, в прошлое…
* * *
И к старости не утратила В.И.К. той ориентальной аристократичности, которая, из каких только племён занесённая, возьмёт вдруг да и полыхнёт, словно разноцветный блик по алмазной грани, на лице чистопородной еврейки. Её тёмные, удлинённые к вискам глаза, точёные, словно из слоновой кости, черты живо вызывали в памяти образы со старых японских гравюр. Нечто восточное, пожалуй даже, буддистское проступало и в невозмутимой доброжелательности В.И., в её молчаливом стремлении исподволь, не привлекая ничьего внимания, распространять добро. Приехавши вот к младшей дочке в Америку погостить, прихватила она из Москвы полный чемодан контрабандных узлов и пакетов, - за которыми то и дело подъезжали теперь друзья, знакомые, а то и вовсе мало знакомые товарищи.
Получив предназначенную мне посылку, я ощутил сильное желание сказать В.И. что-нибудь приятное.
- Какие у вас дочки замечательные! – (Не так уж часто, - подумалось, - выпадает возможность сделать комплимент, не покривив душой). - Что одна, что другая! И умницы-то они у вас, и красавицы!
- Эх, Серёжа, - В.И. тяжко вздохнула, - спасибо на добром слове… Если б только вы знали, до чего жизнь у них тяжёлая!
- У кого ж она нынче лёгкая?
- Нет, я не в банальном смысле. – В.И. помолчала. - Вы, может, слышали: мой внук, младшей дочери единственный сын, родился с тяжёлым генетическим дефектом. У нас, в СССР, болезнь эту не лечили, надежды вообще никакой, - обречён был мальчик! Тут, конечно, вся семья напряглась, мобилизовали последние силы, привезли его сюда, в Штаты. Сделали, одну за другой, несколько сложнейших операций, - выправили, слава Богу, спасли! Чуть только внук на поправку, – муж дочку оставил… - Благородное лицо В.И. мучительно исказилось, так, что смотреть больно. – У старшей дочери всё поначалу хорошо складывалось: и девочка здорова, и муж на сторону никогда не глядел. Как вдруг, подумайте только: сам он, зять, заболевает, очень серьёзно, неизлечимо… Лучшие врачи руки опустили! Какая уж работа, - на улицу даже не выходит, одна она семью тянет…
Меня пронзила острая, бессильная жалость.
- В.И. очень вам сочувствую! Прямо не знаю, чем помочь…
- Да разве этому, Серёженька, поможешь? – она призадумалась на секунду. – Хотите, пока А.Л. не слышит (А.Л. - это муж В.И.), раскрою вам страшную семейную тайну? – В.И. опасливо покосилась на дверь. - Тогда слушайте. Вы, верно, и не подозревали, что К. - прямые потомки Любавичских Ребе, по женской линии. Шах, пра-пра-прадед А.Л., был одним из первых Любавичских Ребе; в середине 19 века он жил и правил в Лядах. (Если кто позабыл, Ляды - это местечко в Белоруссии, где с 1801 года до прихода французов обитал сам Шнеур Залман, или Алтер Ребе, основатель Хабада, любавичского хасидизма). И вот, на склоне лет, подвергся Шах тягчайшему испытанию: невестка Ребе во сне нечаянно задавила своего первенца, первого внука Шаха. Насмерть! Ребе ужасно разгневался и, в бешенстве своём, проклял невестку и всех её потомков женского пола. На семь поколений вперёд! А мои дочки – только пятое поколение…
- Кошмар какой-то, прямо фильм ужасов! – ничего умнее мне в голову не пришло. – И что же, сбывается проклятие?
- Ещё как сбывается! Вообразите: у всех девочек, девушек, женщин, прямых потомков той самой невестки, – которые нашему А.Л. тётками приходятся, бабкиными сёстрами, бабкой, прабабкой, – буквально у каждой случилась какая-нибудь трагедия! Одна утопла, молоденькой совсем, у другой ребёнок погиб, у третьей муж покалечился, и пр., и пр. (В.И. называла имена, годы жизни, обстоятельства смерти, - только я, к сожалению, деталей этого мартиролога не запомнил). У всех, без исключения! – В.И. надолго замолчала. - Теперь вот – доченьки мои,… - это она добавила совсем тихо.
Не успела В.И. договорить, как с треском распахнулась дверь, и в комнату, словно внесённый порывом той давней грозы, мощно ворвался сам А.Л.К., здравомыслящий, боевой ветеран войны, а до войны ещё – мастер спорта по спортивной гимнастике. Он принялся топать ногами в тёплых тапочках и кричать (вполне, впрочем, благодушно), что всё это глупость, нелепость и что современному человеку верить в подобную ерунду - просто курам на смех.
* * *
Как раз в те времена увлекался я, не сказать, чтоб особо успешно, богоискательством. В числе прочего – пару лет исправно посещал лекции, или, может, семинары, которые вёл любавичский раввин, глава русскоязычной общины Балтимора, рабби Велвл Белинский. Было рабби чуть за тридцать: маленький, подвижный, в меру носатый, с тёмной курчавой бородкой. Облачённый, как и положено, в полную ортодоксальную униформу: широкополая чёрная шляпа поверх кепы, чёрные брюки, блестящие чёрные ботинки, белая рубашка под чёрным пиджаком, белые кисти-цицит, свисающие из-под пиджака. Короткими, порывистыми движениями, вообще всеми своими повадками рабби походил на весёлую, чёрненькую птичку-попрыгунью, говорливую, эрудированную и приятную в общении. Чтоб удержать внимание своей разномастной аудитории, то и дело отпускал всякие разные шуточки, перемежая ими серьёзные теологические рассуждения. На вопрос, например, как случилось, что ленинградский мальчик из интеллигентной семьи, закончивший физико-техническую спецшколу, сделался хасидским раввином, отвечал: «Шёл, упал, очнулся в гипсе». Закашлявшись, изрекал: «Ленин умер, Сталин умер, вот и мне что-то нездоровится». Ну и так далее. Помимо Торы, Талмуда, Каббалы, всей прочей хасидской премудрости, рабби свободно владел четырьмя языками (ивритом, идиш, русским и английским), блестяще знал еврейскую историю, еврейских писателей, еврейских учёных, - кажется, вообще всё, прямо или косвенно к еврейству относящееся. Делу своему предан был чрезвычайно: дабы наставить на путь истинный дюжину постсоветских неучей, зачастую вдвое его старше, каждую среду мотался в Роквилл и обратно, больше часа в один конец. А чтоб мы, по глупости, не забросили его душеспасительных лекций, обильную духовную пищу подкреплял земными яствами: то угощал чайком с печеньицем, а то и рюмкой водки – знай наших, хасидов!
Именно рабби Белинскому и поведал я, с позволения В.И., мрачную, вполне в духе Эдгара По, историю об еврейском родовом проклятии. Рабби охотно задержался со мной после семинара; усевшись верхом на стол и болтая ногами, он слушал с большим вниманием, хоть и не без едва уловимого выражения скептицизма. Дослушав, напрямую выложил свои соображения. Ни с чем подобным сталкиваться ему, за всю его хабадскую карьеру, не приходилось. Не говоря уж о том, что такого рода проклятия практикуются хасидами крайне редко. Но главное – в другом. Не существовало никогда Любавичского Ребе по имени Шах! Да и обитали в ту пору Любавичские Ребе уже не в Лядах, а в Любавичах.
- Судите сами, сколько в вашем рассказе исторических неточностей! – он тонко улыбнулся. Впрочем, невзирая на явные противоречия, рабби Белинский весьма заинтересовался услышанным. Обещал порыться на досуге в старых книгах, докопаться до истины.
На следующую лекцию, неделю спустя, мы явились втроём: со мной были В.И. и А.Л., который, под мягким напором жены, несколько утратил свой антиклерикальный пыл. Снова тронула меня эта идиллическая чета: полвека протекло после свадьбы, а всё ещё ходят они взявшись за руки! Не под руку, для взаимной поддержки, как многие пожилые,– а ладонь в ладонь! Рабби Белинский тоже был впечатлён: он прямо-таки источал приветливость. Подробно расспросил стариков об их московском житье-бытье, о дочках, о внуках, о тяжело давшихся зятьях. Затем, не спеша, переключился на предков. Рабби уже навёл все справки. И вот что, представьте себе, оказалось. Жил, и вправду, в Лядах хасид по имени Шах, слыл известным цадиком, имел свой «двор», пользовался огромным уважением среди евреев. Только вот - не был Шах Любавичским Ребе: наипервейшую хабадскую должность занимал сперва его отец, а после - брат. Не считая одной этой, хоть и немаловажной, детали – сошлись-таки с концами концы в стародавнем семейном предании!
Разобравшись с далёким прошлым, рабби Белинский, со всей решимостью искушённого пастыря, до конца постигшего премудрости и хитросплетения жизни, взялся за будущее. Собственноручно начертал – какими-то особыми чернилами, на ветхой, неведомо где раздобытой бумаге, - специальное письмо. На иврите, разумеется. Письма того я не видел, да и увидал бы – не прочёл. Знаю только, младшая дочь В.И. отправилась с этим посланием в Нью-Йорк, и там, на священной могиле седьмого и последнего Любавичского Ребе, рабби Менахем-Мендла Шнеерсона, изорвала депешу в мелкие клочья. Обеспечив тем самым прямую доставку эпистолы в Царство Мёртвых. Теперь-то уж проклятию, воленс-ноленс, придётся потерять его губительную власть над ни в чём не повинными людьми!
* * *
Даже не пытайтесь отыскать в Торе изображение Царства Мёртвых – всё равно не найдёте! Но вот однажды, на зыбкой грани меж сном и явью, привиделась мне, к собственному моему недоумению, странная картина. Наперекор многолетней привычке агностицизма, открылось предо мною удивительное, невероятное пространство, без края и горизонта, без хляби и тверди, без начала или исхода. Словно парную в гигантской бане, вместилище распирают разноцветные, искрящиеся клубы: то ли пара, то ли, может, и дыма. Как вихри тополиного пуха ранним летом, или круговерть гусиных перьев из распоротых при обыске подушек, волны пара вздымаются и бурлят, растекаясь во все стороны. Бело-голубые, нежно-розовато-серебристые, они переливаются, отблескивая полной цветовой гаммой, от ультра-фиолетового до инфра-красного. Лучи света с трудом пробивают себе дорогу сквозь ватную гущу. Исходит свет от ярчайшего, нельзя взглянуть, ослепительного Столба, пронизывающего пространство по вертикали и теряющегося где-то там, далеко вверху и внизу, средь клубящихся толщ. Едва приметные в пылающих тучах, суетятся, разлетаются фейерверками маленькие, зеленовато-золотистые огоньки. Это - души праведников; сразу чувствуешь, как хорошо и привольно душам в их бездонной, многоцветной парной. Светлячки снуют и перемещаются не хаотически, а в некоем замысловатом танце, то сближаясь, почти сливаясь друг с дружкой, то разбегаясь. Соединяются, образуя диковинные, подвижные фосфоресцирующие фигуры, которые тут же рассыпаются. Может статься, конечно, и пар этот – не пар, и огоньки – не огоньки, - всего лишь образы, проецируемые не поддающейся описанию потусторонней феерией на посюстороннего наблюдателя. Разве постигнешь, какие невообразимые, прихотливые взаимодействия душ отображают все эти пиротехнические построения? Иногда, набрав внезапно скорость, какой-нибудь из огоньков устремляется к своему источнику, Столбу, чтоб слиться с Его немеркнущим светом, - а после, побывав внутри, побыв частью Целого, вновь отделиться от Него, вернуться назад. Неожиданно нарушается сложная хореография танца: это, плавно кружась, будто лепестки вишни в безветренный полдень, только не падая, а подымаясь, возникают из глубин клочки разорванного письма. Они медленно возносятся средь послушно расступившихся облаков и, кажется, вот-вот исчезнут в мерцающей вышине. Но тут, чуть помешкав, один огонёк выделяется из толпы, подплывает к парящим обрывкам – и, покруживши вокруг, превращается в человеческую фигуру. Да ведь это сам реб Менахем-Мендл Шнеерсон, последний Любавичский Ребе, адресат послания! Многие хасиды носят чёрную шляпу и лапсердак, многие отрастили длинные белоснежные бороды, но лишь у Ребе – такой пронизывающий, всё понимающий, всех обнимающий взгляд! Опёршись об эфемерность туч, словно о монолит скалы, Ребе медленно простирает руку – тотчас бумажные лепестки слагаются в изначальное, неповреждённое письмо, которое покорно ложится в его ладонь… (Маловероятно, конечно, но чего в жизни не бывает! Коли попадут эти строки на глаза тому из хасидов, кто полагает Ребе Менахем-Мендла мессией, кто не признаёт его физической смерти, – покорнейше прошу извинить за подсмотренную картину!). Ознакомившись с посланием, Ребе застывает, нахмурясь, погружённый в глубокую думу. Наконец, приняв решение, призывно машет рукою - тотчас из хоровода огней вырывается ещё один светлячок. Он стремительно приближается и, подлетев, оборачивается другим бородатым старцем… в коем нельзя не признать Шаха. Беседы двух цадиков не услышишь, но, судя по жестам, Ребе пытается уговорить, убедить упрямого собеседника. Многократно потрясает он посланием, несколько раз указывает перстом куда-то вдаль – немного наискось и вниз. Шах неохотно возражает сперва, но потом, сражённый безупречной логикой Ребе, кивает, соглашаясь, и лёгким движением кисти как бы освобождает, отпускает на волю. В тот же миг оба старца вновь становятся точками света и спешат упорхнуть, затерявшись средь коловращения миллионов огней. Можно, кажется, вздохнуть с облегчением: отсечённое от питавшего его источника, словно разрубленный у корня ядовитый плющ – от земли, наконец-то разожмёт проклятие свою зловещую хватку, утратит разрушительную силу!
* * *
…И что ж? – спросите вы.
Минуло с той поры никак не менее десяти лет. Чудес и исцелений, увы, не произошло, зато и катастроф дополнительных тоже никаких не случилось. Все живы… не скажу, что абсолютно здоровы – в их-то зрелые годы. Отпраздновал славное 90-летие неугомонный А.Л., приближается к такому же юбилею и добрейшая В.И. Выдали замуж московскую внучку, закончил колледж и нашёл приличную работу американский внук, новым мужем обзавелась младшая дочь. Не дождутся никак старики правнука, но есть ещё время, есть…
Добавить комментарий