Оригинал: Журнал "День и ночь" , 4, 2016
Беседа с Ириной Чайковской – прозаиком, драматургом, литературным критиком, главным редактором журнала «Чайка»
Дорогая Ирина, давайте поговорим об эмиграции, точнее – о писателе в эмиграции. Есть люди, творцы в том числе, словно не созданные для эмиграции. Здесь они трагически - иногда навсегда -теряют себя. Есть другие – их спасает в эмиграции жадный интерес к новому: перемены не угнетают, но дают жизненный импульс. Кажется, именно так было с вами. Ваша первая эмиграция была в Италию. Вы обрели там друзей, выучили язык. А Америка подарила вам «легкое дыхание» как литератору. Здесь вы начали не только много писать, но – наконец-то – много публиковаться. Кому-то трудно переехать в новый дом. А вы, на первый взгляд, с завидной естественностью перебираетесь из страны в страну, из города в город. Долго жили в Бостоне, теперь – в Вашингтоне. Печатаетесь и в самых авторитетных журналах России («Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Вестник Европы», «Нева», «Вопросы литературы»), и в наших эмигрантских изданиях – по правде сказать, мало кому известных. Но что вы сами думаете о своих эмигрантских годах? Какими видятся они вам теперь, когда уже пройдены и пережиты?
- ...В 1992 году моя семья оказалась в Италии. Мужу, химфизику, дали малюсенький грант в университете Анконы. А потом, в 2000-м, мы таким же образом попали в США. Не считала никогда, что это – эмиграция. И даже если придется остаться в Америке навсегда, душой я живу в России. У нас с мужем два гражданства, я связана с Россией многими нитями, и их не обрываю.
Уезжали мы с пятилетним сыном и дочкой-подростком. Мне все говорили: на писании нужно поставить крест, тем более что в России у меня - к моему тогда уже срединному возрасту - не было опубликовано ни строчки. В Италии я преподавала русский язык и –все-таки продолжала писать, надеясь: когда-нибудь эти вещи будут востребованы. В Италии нет русскоязычных изданий, а в России в 1990-е авторов из-за границы, если это было не «литнаследие», не публиковали. Все изменилось для меня с переездом в Америку. Здесь есть русскоязычные общины, есть печатные издания. Да, им приходится нелегко, да, их немного, и все же... Первые мои рассказы появились в исчезнувшем ныне ежегодном альманахе Игоря Михалевича-Каплана «Побережье». Помню, как он позвонил в Солт Лейк Сити, куда мы поначалу приехали, представился, сказал: мои рассказы ему понравились, он их напечатает. Это было начало, и это было счастье. А в Россию - тоже в 2000-е годы - ворота для меня открыл еженедельник «1 сентября». Благодарна до сих пор этому изданию, основанному незабвенным Симоном Соловейчиком. В «толстом» журнале первым начал меня публиковать Борис Никольский, ныне покойный редактор питерской «Невы». Сохраняю дружбу с «Невой» по сию пору: ныне на посту главного Наталья Гранцева, с которой мы дружим через океан - «по переписке».
Вспоминаю наш путь как очень-очень тяжелый, несколько раз казалось: не выдержу. Один такой период пришелся как раз на Солт Лейк Сити, мне там было как-то ужасно худо физически, но еще хуже – морально. Тогда дети еще не были самостоятельны - и надо было «жить и выполнять свои обязанности», как сказано в «Разгроме» у Фадеева. Но вот печататься я там начала, какой-то лучик блеснул, стало посветлее и повеселее...
Помню, как впервые всю ночь читал в "Знамени" и "Неве" ваши эмигрантские записки. Оторваться оказалось трудно - так они притягательны и интересны. Одновременно это было печальное чтение: понял, какими тяжкими – как и у всех нас - были ваши дороги. Позже появилась ваша замечательная повесть «Афинская школа» («Нева», 2014, №2), также созданная на автобиографическом, эмигрантском, материале. Как переплавлялся в прозу ваш собственный опыт? Имела ли эта работа для вас и психотерапевтическое значение?
- Конечно, конечно, имела! Писание спасает. Фрейд прав, когда говорит о «сублимации».Ты передал бумаге свои мысли, состояния, коллизии собственной жизни – и есть ощущение, что найдется в этом поколении или в новом тот, кому это нужно, кто поймет и переживет как свое. С таким чувством пишу - прямо как Баратынский, мечтавший о «сношеньи» своей души с душой какого-нибудь современного ему или будущего читателя. Кстати, далеко не все мои вещи автобиографичны, у меня много исторических персонажей: Тургенев, Белинский, Некрасов, Авдотья Панаева... Но если через себя не пропустишь чужую жизнь, все будет мертво, вместо героев - манекены. А те вещи, что вы назвали, они так и задумывались как автобиографические. Из очерков, опубликованных в двух журналах, сложилась книга «От Анконы до Бостона: мои уроки». Две ее части называются: «Мои итальянские ученики» и «Мои американские ученики». А в промежутках уместилась и моя собственная жизнь. Нечто похожее в «Афинской школе», только более объемное и масштабное. Жизнь ведь она и есть школа, в ней ты и учитель, и ученик. В трех главах этой повести я попыталась рассказать о тех людях, которые для меня важны и дороги, – это и Юлия Добровольская, и Наум Коржавин, и Валентина Синкевич, хотя их имена в тексте не называю; говорю и о своих учениках – итальянцах и американцах, даже описываю уроки... Одна читательница сказала про повесть, что это учебник русской, американской и грузинской литературы. Мне не кажется, что она права, но размышления над литературными произведениями там есть. Смею думать, что все-таки не занудные, да и как можно занудно рассказать о «Египетских ночах» Пушкина?
Летом 2014 года скоропостижно скончался Геннадий Крочик, главный редактор балтиморского журнала «Чайка». Знаю: вы долгое время помогали ему – отбирали из самотека тексты, редактировали, вычитывали чужие материалы. И, конечно, являлись одним из ведущих авторов. Вы трогательно простились с Геннадием Крочиком на сайте журнала. А потом... признаюсь: я никак не мог понять того, что произошло потом – внезапно вы подхватили эстафету, продолжили выпускать «Чайку». Правда, в электронном виде. Зачем вам это? Я знаю по себе, что такое редакторская доля. Неблагодарная, безразмерная, как песня киргиза. Свои собственные литературные планы откладываешь на «после», а в конце концов о них забываешь. Словом, мой вопрос «почему» по-прежнему обращен к вам.
- Действительно, никогда не думала, что придется стать редактором. Или придется отказаться от уроков, которые давали прибавку к нашему бюджету. Геннадий ушел из жизни неожиданно, со мной сразу связался его брат – сказал, что последние слова Геннадия были: «Позвоните Ирине». Я это поняла как завещание. Нельзя было прекращать выпуск журнала, хотя для издания бумажной «Чайки» у нас не было средств. Выход? Начать издавать журнал в электронной форме, сохранив название и архив старой «Чайки». Поначалу я смотрела по сторонам: кто подойдет на роль главного, предложила этот пост двум или трем литераторам – отказались. Как сказал мой коллега по выпуску электронного журнала, Саша Болясный, «дураков нет». И правда, работа бесконечная, настоящий perpetuum mobile, при отсутствии платы.
И авторам я бы хотела платить гонорары - пусть символические, как это было у Крочика. Хотя сейчас большая часть эмигрантских журналов безгонорарные, а есть и такие, что за публикацию требуют денег с автора. Верю: найдется великодушный человек, готовый нас спонсировать. Журнал часто благодарят читатели, это - поддержка. Назову и своих помощников. Мой муж Александр Марьин, он работает в университете, но все свободное время отдает журналу, даже пишет статьи для раздела «Новое в науке». Еще он освоил необходимое для нас ремесло - делает макет бумажного альманаха, что чрезвычайно важно: денег на это у журнала нет. С благодарностью назову Марка Мейтина, размещающего статьи на сайте. Он высококвалифицированный специалист, может помочь и делом, и советом. Рекламой и раскруткой в соцсетях занят Вадим Массальский, он же наш автор, а также наш человек на радио «Голос Америки», где работает редактором. Все остальное – делаю сама. Если будет невмоготу – придется отказаться от журнала: пока не вижу преемника. Писать свое действительно стало гораздо труднее, но, если есть задумка, и она не отпускает, ты все равно напишешь - в каких бы условиях ни находился.
Конечно, в конце концов я понял вашу внутреннюю потребность в выпуске журнала. Стремление воспрепятствовать гибели «Чайки». Ведь журнал в эмиграции – это одна из главных форм существования эмигрантской культуры, реальный способ духовной реализации писателя. Как бы вы сегодня определили миссию новой «Чайки»?
- Миссия журнала все та же – помогать людям жить, давать им чтение, питающее сердце и ум.
Но вернемся к проблеме существования и выживания журнала в эмиграции. Существование это эфемерно, зачастую держится, что называется, на волоске. В любой момент может трагически прерваться. Рано или поздно может произойти то, что случилось с Геннадием Крочиком: он надорвался. Отсутствие спонсоров, одиночество, необходимость, кроме редактирования, самому делать еще множество вещей. Наконец, очевидная необходимость зарабатывать на жизнь в другом месте и с помощью совсем другой профессии. Я могу припомнить немало подобных сюжетов, перечислить сейчас названия многих погибших изданий. Почему вспомнил «Чайку»? В эпоху, когда явно заканчивается время Гутенберга, вы, по-моему, нашли оптимальный вариант издания в эмиграции. «Чайка» теперь существует и непрерывно пополняется в Интернете. А дважды в год выходит «избранное» - солидные бумажные выпуски. Как вы считаете, в чем привлекательность именно такой формы издания?
- Вы сами все и назвали. Да, электронная форма освобождает от многих обязанностей – например, от необходимости рассылать журнал по почте. Читатели ежедневно приходят к нам на сайт, где каждый день - новые материалы. Кто-то пользуется нашей еженедельной рассылкой, но в ней мы размещаем не все статьи и рассказы, а только «самые-самые». Аудитория наша неизмеримо выросла со времени бумажного журнала, и львиная доля читателей сегодня приходится на Россию. Нас также читают молодые и не очень молодые люди из Америки, Германии и Израиля, Украины и Казахстана. Гугл говорит, что у нас есть читатель даже в Кении.
Вы – по-настоящему активный литературный критик. Что тоже по-своему удивительно. Во-первых, вы обильно тратите время, которое могли бы отдать собственной прозе или драматургии. Во-вторых, профессия литературного критика почти вымерла сейчас, как вымерло многое в новой литературной реальности. Это констатируют писатели и редакторы метрополии – что уж говорить о мире эмиграции, который всегда схож с пустыней! Сколько сейчас в нашей эмиграции литературных критиков? Говорю не о случайных рецензентах, не о тех, кто занимается литобслуживанием друзей и знакомых. О профессионалах, отслеживающих и оценивающих литературный процесс. Вы – одна из совсем немногих. С радостью вспомню также профессора Анатолия Либермана. Всемирно известный лингвист, он обладает также редким критическим талантом. Долгие годы Либерман был обозревателем «Нового журнала», сейчас публикует свои обзоры в «Мостах» (Германия). Жаль, в Россию и в Америку «Мосты» (издатель и редактор Владимир Батшев) почти не попадают. Очень многие ваши статьи и рецензии посвящены литературе эмиграции - открывают читателю имена и книги, служат сохранению культуры Зарубежья. Эту свою страду вы тоже ощущаете как призвание?
- Призвание - высокое слово. Конечно, пишу не по обязанности, а когда что-то сильно заденет. Это главное побуждение. Жанр рецензии - тяжел, и не только потому, что требует проникновения в глубь материала, эрудиции, кругозора, но и по причине... обид и недоразумений, возникающих в маленьком эмигрантском мирке. Часто писатель, чью книгу рецензируешь, ждет не рецензии, а апологии, восхвалений. Я такого не пишу, не умею, стараюсь душой не кривить, читателей не обманывать. А как жанр рецензия очень для меня привлекательна. Влечет небольшой размер и - задача на нескольких страничках написать нечто настолько интересное, чтобы книга, которую еще не прочли, притягивала.
Неизменно читаю ваши недельные колонки на сайте «Чайки». Почему вы часто обращаетесь здесь к передачам телеканала «Культура»? Мне кажется, в начале 21-го века Вы переоцениваете, перепроверяете литературные и театральные репутации. Вы также продолжаете в Интернете дискуссии, начатые на «голубом экране». И при этом умеете внимательно слушать других, представить без искажения чужую точку зрения. Вот, к примеру, цитируете собеседника Александра Архангельского из передачи о создании новых школьных учебников по истории в России: «Задача воспитания патриотизма – это антинаучная задача". Звучит, вроде бы, странно. Но - именно так в России, где несмотря на уверения и декларации нет уважения к другим народам и культурам. Впрочем, и к собственной истории тоже. Всегда думаю: из этих эссе складывается интереснейший дневник. Не собираетесь ли издавать его?
- Мои колонки - это тоже своеобразное испытание. За пять лет не пропустила ни одной недели, так как сказала себе: читатель привык получать в определенный день твою колонку, он ждет. Волей-неволей в четверг вечером сажусь писать – и часто при этом в голове полный сумбур. Но пишу наверху заглавие – и начинаю разматывать клубок мыслей. Иногда более удачно, иногда – менее. Всегда по окончании работы, когда через три-четыре часа встаю из-за стола, испытываю чувство неудовлетворенности. Мне кажется: ничего не получилось. Успокаиваюсь только тогда, когда, вскочив среди ночи, нахожу на компьютере чей-то отклик. Радуюсь: значит, чье-то сердце это задело! Благодарна сестре, которая критическим оком смотрит на написанное и никогда не скажет неправду, благодарна Лейле из Лондона (Лейла Александер-Гаррет, друг и переводчица Андрея Тарковского, автор «Чайки» - ЕЦ ), называющей мои колонки «пятничным подарком». Это стимулирует. А насчет издания – думаю.
В эти годы вы провели десятки интервью с писателями, поэтами, режиссерами, актерами. Среди них – видные деятели культуры эмиграции. Причем к некоторым из своих собеседников вы возвращаетесь постоянно – например, к писателю и искусствоведу Соломону Волкову, к артисту Борису Казинцу. Однажды вы заметили: «Интервью – это пьеса, а я изначально драматург, мне очень важна форма, важны рифмы, внутренние пересечения, соразмерность... Возможно, это придает моей работе в жанре интервью некоторую динамичность. А диапазон – он возникает сам собой, я не стремлюсь его искусственно расширять». Но я воспринимаю эти ваши интервью как важную часть современной истории культуры Русского зарубежья. Только возникает вопрос: нет ли в этой вашей работе элемента стихийности? Может быть, стоит составить программу подобного интервьюирования? Увы, все проходит – уходят и люди.
- Да, люди уходят. У меня много интервью с переводчицей и мемуаристкой Юлией Добровольской, моей старшей подругой из Милана, которой в этом году – даст Бог - исполнится 99 лет. Несколько интервью взяла у поэта Наума Коржавина, тоже уже 90-летнего патриарха, у артистичного и галантного кавалера - народного артиста Грузии Бориса Михайловича Казинца, ему, как ни странно, пошел 86-й год, чего никогда не скажешь! В сентябре 90 лет исполнится близкому для меня человеку, поэтессе из Филадельфии Валентине Синкевич. С Валентиной Алексевной нас связывает дружба по переписке и по телефону, а точнее – по душе, по привязанностям, по группе крови. Валентина Синкевич – одна из последних ныне живущих представительниц второй эмиграции. С нею я провела несколько интервью, которые печатались в «Чайке», записывала ее стихи для размещения в интернете. В планах - поехать в Филадельфию, сделать с ней видеоинтервью.
Очень важными были для меня беседы с Соломоном Волковым. Мы с ним говорили о литературе и литераторах, которых он знал лично, - это и Сергей Довлатов, и Лев Лосев, и Иосиф Бродский. У нас с Соломоном разный взгляд на многие вещи, но как раз это и создавало определенную драматургию в беседах с ним, некое натяжение, которое лишало наши разговоры скуки, делало их содержательно и эмоционально насыщенными. Последнее записанное мною интервью было посвящено собственной судьбе Волкова, он отвечал и на мои «некорректные» вопросы. А я среди прочего спрашивала о Шостаковиче, о создании книги «Свидетельство», из-за которой Соломона столько травили в советской печати, да и не только в советской... К сожалению, это интервью пока не опубликовано.
Что до программы интервьюирования – Боже упаси! – никаких программ. У меня вполне русская ментальность – не люблю планировать.
В своих интервью вы неизменно пытаетесь проникнуть в творческую лабораторию писателя. Что ж, если позволите, попробуем заглянуть и в вашу. Как повлияла на ваше творчество эмиграция? Употребляю это понятие, хотя вы его – для себя – перечеркиваете. Я имею в виду даже не сюжеты и героев некоторых ваших вещей – об этом интересно поговорить, однако сама по себе смена декораций и «предлагаемых обстоятельств» вполне понятна. Между тем речь о другом. Эмиграция дает творцу особую свободу и особый взгляд на человека и мир. Это своеобразный эффект отстранения: обычно его долго добивается писатель, а в эмиграции отстранение редко минует кого бы то ни было и возникает естественно. Мне кажется, даже такие ваши вещи, как повести и рассказы о писателях девятнадцатого века, могли родиться только в эмиграции. Это был эксперимент, связанный с вашей работой литературоведа. Трудный и очень плодотворный для вас эксперимент, законы которого сформулировал гениальный Тынянов: «Там, где кончается документ, там я начинаю».
- Тынянов мною любим - и как писатель, и как исследователь литературы. Следую его методу. Насчет того, что повести о Панаевой, Белинском, рассказы о Тургеневе, Герцене могли родиться только в эмиграции, – может быть, вы и правы. К тому же здесь, как ни странно, каких-то материалов больше. Вот Герцен. Я прочитала книжку о нем на английском, в ней были приведены письма его жены Натальи Александровны, адресованные Гервегу. И по этим письмам поняла: привычная картина отношений этой троицы Герцен-Наталья-Гервег, которую мы знали по эпическому герценскому мемуару «Былое и думы», не соответствует действительности. (Герцен мог всего не знать, а мог и не хотеть знать). Герцен написал в известной главе «Круженье сердца», что жена вернулась к нему, в Италии свершилось их примирение, а Гервега она якобы возненавидела. Но по сохранившимся письмам Натальи Александровны к Гервегу видно: она любила его до последнего дня...
Уже говорила, что пишу, воспринимая все случившееся с моими героями как свое. Если через себя эти истории не пропустишь, ничего не получится. Так что я – и Белинский, и Наталья Герцен, и Авдотья Панаева. Более того, уверена: то, что породила моя фантазия, имело место, просто не могло не иметь места - в реальности.
Когда я читал вашу пьесу «Звездные мальчики» («Нева», 2015, №11), пронизанную нежностью к человеку уходящему, не раз вспоминал теорию литературы: драматургия и поэзия глубинно родственны. А еще думал о философии иудаизма: время в иудаизме не линейно, события прошлого и настоящего могут органично переплестись. Действие «Звездных мальчиков» происходит «в конце света» . На сцене – два старика, эмигрировавшие из России в Америку. Мир скоро погибнет, но пока к дедушке и бабушке приходят в гости ... их еще не родившиеся внуки. Этих парней-близнецов спасли малышами: они росли в бункере, а сейчас, зная будущее, торопятся познакомиться с предками, с восхищением рассматривают земные богатства – лес, птиц, речку, сад. Эсхатологическая тема закономерна в современной литературе. Но почему она так усилена, так своеобразно трансформирована в вашей пьесе темой эмиграции?
- Эта пьеса написалась в сложный для меня момент – переезда в новый штат Мэриленд, начала работы над электронной «Чайкой». Времени не было катастрофически, а пьеса писалась и написалась, несмотря ни на что. И в ней вы найдете многие реалии нашей новой жизни: ручей Twinbrook, «Близнецовый ручей», он протекает поблизости от нашего жилья, здесь и наш скромный садик, и наш сосед – ветеран Вьетнамской войны... Все так и все иначе, как это и бывает в художественной реальности. Мы переехали весной, мир вокруг был так хорош, птицы такие певучие, а ручей такой звонкожурчащий, что мысль о возможности чего-то ужасного – грядущей ядерной войны, например, о которой без дрожи в голосе говорили на российском ТВ, была нестерпима. Отсюда и пьеса. Сюжет, герои – все производное от этой эмоции: несказанной красоты мира, которую так легко разрушить и потерять.
Как складывается ваш рабочий день?
- Из работы. Все прочее к ней примыкает и ее сопровождает.
Что радует и что огорчает вас в нашей эмиграции?
- Радует многое. Огорчают смерти.
Ваша семья отправилась "странствовать" благодаря вашему мужу Александру Марьину. Эмиграция определила судьбы ваших детей. И – во многом – вашу судьбу и ваше творчество. Думаете ли вы про себя: я – эмигрантка? Или все еще считаете свои странствия растянувшейся на десятилетия творческой командировкой: рано или поздно она закончится.
- Как я уже сказала, никогда не была и не чувствовала себя эмигранткой. Когда уезжали, думали: вернемся – как только в России наладится жизнь. Увы, не наладилась до сих пор, да и оказалось, что жизнь в Америке дает возможность не отрываться от русской культуры, а этого «отрыва» я боялась больше всего. Мне в России многое не нравилось и не нравится. Америка тоже страна не идеальная, но она - и это правда – каждому дает то, что он хочет. Здесь гораздо больше пространства в твоей власти, больше того, что зависит только от тебя. И жизнь в Америке не мучительна, как было привычно в России, не выживание из последних сил... К тому же, Россия - место, где человека постоянно унижают, где отсутствует воздух для нормальной жизни – в переносном смысле, хотя иногда и в прямом. Получается, что здесь у нас своя маленькая Россия, но гораздо более приспособленная для человека, чем реальная.
Напоследок вопрос, который порой задаю себе и другим: есть ли будущее у литературы эмиграции?
- Конечно, есть. Это русская литература определенного периода, созданная в Америке или в Германии, или в Австралии. Катулл писал латинские стихи и был римлянином - живя в Вероне, на озере ди Гарда и в Азии. То же с Овидием. Сосланный к дакам, он оставался латиняном, римлянином. Цветаева в эмиграции, в Чехии и во Франции, осталась русской поэтессой. Бродский – русский поэт. Мы, пишущие в Америке на русском языке, принадлежим русской литературе. А у нее пока конец не предвидится.
В Бостоне есть чудный человек, издатель, Миша Минаев. Он издал книгу моих рассказов «Любовь на треке». Приехал – и сказал, что хочет меня издать на свои - очень небольшие - средства. Для чего? Он объяснил, что у него задача создать библиотеку писателей русской эмиграции. Представляете? Если среди нас есть такие люди, то и у американской русской литературы есть будущее. Она сохранится для потомков. Это в метафизическом смысле, в плане истории. Но, как я понимаю, вы говорите конкретно о сегодняшней литературе эмиграции. О том, что старики уходят, а дети переходят на английский... Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Жизнь неизмеримо богаче нашего воображения. Что она готовит - это ее тайна. Разгадать ее не берусь.
Добавить комментарий