Продолжение: cм. «Чайка», июль 29, 2016
Директор
Коллектив сотрудников оказался уникальным. Начну с директора.
Максименко Борис Михайлович – высокий, худой, руки и плечи в постоянном движении перемещались вверх и вниз, как вёдра и коромысло на плечах водоноса - обладал маниакальной страстью к порядку. Каждое утро он начинал с обхода открытых площадок завода, в цеха заглядывал редко, и... собирал бумажки и окурки, которые, как на любом нормальном советском предприятии, валялись везде, но только не в урне. Я скоро заподозрил, что рабочий люд старался не оставить директора “без работы“. Не забывал Б.М. и туалеты, в которых, дёргая за верёвочку, проверял работу унитазов, чтобы не было утечки воды.
Б.М. не любил женщин, он их не ненавидел, а презирал. Говорили, что причина в бывшей жене-актрисе, но без женщин на заводе не обойдешься, поэтому терпел, но держал их в страхе и строгости. Не любил он и мою начальницу, но нас местами не менял, осторожничал, к тому же я быстро провинился, сообщив ему о своей женитьбе и попросив отпуск на три дня. “Ну и дурак”, – в сердцах отметил директор, подписывая отпуск, но благожелательности его я, кажется, лишился.
Вторая встреча не добавила мне авторитета в его глазах. Мне полагался отпуск, так я думал, за тот месяц, который отработал слесарем, потеряв отпуск после окончания института. Директор думал иначе. К тому же был обнародован его приказ, что никто не может быть отпущен в отпуск, пока не завершится намеченный план исследований на август. Войны уже нет, но любовь к героизму осталась. “В жизни всегда есть место подвигу”. Тут у меня не было согласия ни с Горьким, ни с директором.
Вместе с инспектором отдела кадров, держа заявление в руке, я вошёл в кабинет директора и убеждал себя, что не уйду без подписанного отпуска. Всё, что было дальше, превратилось в спектакль.
Последовало томительное изучение заявления. “ Знаком.. ли ..этот м- мо -лодой человек с моим приказом?” – заикаясь и растягивая слова, громовым голосом вопросил директор кадровика. Последовала почтительная демонстрация документа с моей подписью. Подергивая плечами и руками, директор встал и, показав пальцем на дверь, произнёс: “Можешь идти, м-м-мой д-д-дорогой!”
- Борис Михайлович, я женился...
- З-знаю, м-мой дорогой! – рука по-прежнему указывала на дверь.
- У меня п-п-утевка. на пароход. Когда покупали, вашего приказа не было. У жены тоже от-оотпуск, – лепетал я, уже сам заикаясь и мало надеясь на успех.
- П-п-путёвка? К-к-ка-ак, от-ткуда? – голос набирал силу.
У м-молодого и-инженера есть такие деньги? Ты т-только начал работать.
- Нам подарили родители. Это свадебный подарок.
- П-пп-ередай родителям, я это не одобряю. Тебе надо учиться работать, м-мой дорогой. Иди. Отпуска не будет.
В дверях появился главный инженер, и я счёл за лучшее удалиться. Позже мне рассказала Зина-секретарша, что Моисей Михайлович Зориков услышал, войдя в приёмную, что директор кого-то отчитывает, и поспешил на помощь. На следующий день сцена повторилась, но в присутствии Зорикова.
Зориков: “ Борис Михайлович, надо подписать”.
Максименко: “Н-не м-могу. Р-р-рука не под-днимается”, – берёт в руку перо, поднимает его высоко вверх, подёргивая плечами, опускает перо к бумаге (я облегчённо вздыхаю) и … отбрасывает перо в сторону. – Н-н-не могу. Н-н нет. Не м-могу”.
На лице директора отчаяние. В самый раз его пожалеть. А Зориков, по-видимому, давно привыкший к таким сценам, ласково говорит: “Борис Михайлович, надо подписать”.
Трижды повторялся спектакль, трижды звучало “не могу”, трижды опускалась рука, но бумага продолжала лежать не подписанной. Зориков продолжал сидеть, я стоять.. Максименко ещё раз произнес “не могу”, встал: “Приходи завтра. Я должен подумать”.
Назавтра я получил желанный отпуск, напутствуемый словами: “Отдыхай. Отцу не рассказывай (он знал моего папу и работал с ним в довоенные годы)”.
Неужели стало стыдно?
Другой эпизод два года спустя. В лаборатории со мной работал хороший инженер, способный, знающий, трудолюбивый. У нас были приятельские, почти дружеские отношения, какие нередко складываются в маленьких коллективах, кроме того нас сближал “пятый пункт”, отношения были доверительные.
Но однажды меня вызвал директор. В кабинете уже находился руководитель сомнительной научной программы, довольно вздорный человек, а также мой коллега, который обеспечивал приборную поддержку его исследований.
Директор предложил сесть и с обычными словами “м-м-ой дорогой” поведал, что со мной работает талантливый инженер (имелся в виду мой коллега), а я, его начальник, этого не понимаю и не даю ему возможность, по мнению известного учёного (имелся в виду научный руководитель), который проводит исследования исключительной важности (кивок головой в сторону жалобщика), реализовать блестящие замыслы.
Сказать, что я опешил, – значит, не сказать ничего. Я успел только вскинуть глаза на участников, как услышал продолжение тирады.
“От руководства тебя отстраняю. Инженер Р. будет работать самостоятельно. Обеспечь его всем необходимым. Можешь идти”.
У меня не было опыта поведения в абсурдных и хамских ситуациях. Я вышел из кабинета. Дальше мною руководили эмоции, а не здравый смысл.
Моя служебная записка через несколько минут лежала на столе секретаря директора, а я, остывая, отправился обратно в лабораторию. В записке написал, что считаю разговор хамским, что директор, не зная и не понимая существа работы, принимает решения, которым я не подчинюсь, пока он не освободит меня от ответственности за план работ.
Вхожу в комнату, где сидит наша инженерная группа, и вижу взволнованные и растерянные лица. Даже моя бывшая начальница, а теперь заместитель, светилась “доброжелательным” сочувствием: “Звонили от директора. Срочно - к нему. Он ждёт”.
И я в третий раз за последний час иду в заводоуправление. В приёмной меня ждёт Зина (секретарь директора), лицо красное, как будто её кто-то очень обидел.
“Иди (вздох). Он взбешён…... Что ты наделал?”
Не дослушав, я открыл дверь кабинета. Речь директора пересказать не могу: сплошной мат, исходящий из уст сумасшедшего, непрерывно жестикулирующего, дёргающегося человечка, нависшего над письменным столом. Думаю, что прошло минут десять. Затем внезапно наступила тишина.
“Нам надо не ругаться, а работать. Делай, как знаешь. Иди, м-м-мой дорогой”.
Ни с Сашей Р., ни с директором этот эпизод после не обсуждался. Но и хамских выпадов со стороны директора больше не было. К сожалению, по мере накопления жизненного опыта, мне не удавалось больше так уверенно и успешно отстаивать свою позицию.
За три года работы с Борисом Михайловичем Максименко я стал понимать его лучше, оценил его принципиальность в серьёзных делах, доброту и ранимость, которых он стеснялся, его силу и слабость.
…Через несколько лет я оказался в командировке на одном заводе, на котором в это время директорствовал Борис Михайлович. Проходя по территории, увидел знакомую фигуру, поднимавшую окурок. Не подошёл. Было жалко и стыдно.
Был он жертвой или героем нашего времени?
Зориков
Не хочется начинать рассказ о Зорикове Моисее Михайловиче с казённого титула “главный инженер”, поэтому и назвал рассказ просто его именем.
В кабинет к Моисею Михайловичу можно было проникнуть запросто, минуя секретаршу. Для этого следовало приоткрыть дверь в кабинет, просунуть голову и, если нет отрицательной реакции хозяина, войти и сесть. Так можно было провести у главного инженера полдня, подремать и отдохнуть, пока по какой-либо надобности не вызовут.
Услышав о такой возможности, один из новых мастеров с удобством устроился в кабинете и закурил. Зориков не курил, все старые сослуживцы об этом знали, и никто не нарушал негласное правило. Моисей Михайлович посмотрел на нарушителя и покачал головой: “ У меня не курят”.
Наглец, продолжая курить, недоуменно произнёс, оглядываясь по сторонам: “А где надпись “Не курить”?
Это был единственный случай, когда непрошеный гость был удалён из кабинета. Но не за нарушение, а за глупость.
Зориков пришёл на завод после 20 лет, проведённых в лагерях. Сидел или за то, что учился в Технологическом институте вместе с Николаевым, убийцей Кирова, или за то, что побывал в командировке за границей и не мог не стать шпионом.
Специалист по химическим технологиям, Зориков в лагере был инженером цементного завода, обслуживаемого заключенными. Он рассказывал, что все совещания проводились стоя, сидел только начальник завода – офицер НКВД. Возможно, поэтому Зориков не терпел, когда стояли в его присутствии, а отсюда возник ритуал сидения в его кабинета без вызова.
Мне кажется, благодаря Моисею Михайловичу, на заводе существовала обстановка доброжелательности, о которой спустя десятилетия я и мои коллеги вспоминаем с большой теплотой.
Шилов и Тыщук
Эти имена следовало бы забыть. Но для меня они ассоциируются с первым столкновением с откровенным цинизмом и наглой насмешливостью, связанной с ощущением вседозволенности для представителя великого русского народа по отношению к жидам, которых надо использовать в своих интересах.
На заводе евреев было "много". Завод не был оборонным предприятием, и не было формальных препятствий для приёма евреев на работу, особенно молодых специалистов, которых распределяли на работу по направлению, и бывших репрессированных.
Шилов был неглуп и понимал, что бывшие репрессированные, ещё не реабилитированые (шёл 1959 год), и евреи не хотят конфликтов, и этим можно пользоваться с известной осторожностью. Он был старшим производственным мастером, инженером и, полагаю, относил себя к интеллигенции.
Тыщук не был интеллигентом и скрывать свою неприязнь к еврейской администрации и жидам-инженерам не считал нужным. Он был начальником цеховой электрослужбы.
Эти два человека с пользой учили меня жизни.
Сначала познакомился с Шиловым. Шёл по цеху и, проходя мимо гидрохимического участка, столкнулся с долговязым мастером, который намеренно преградил дорогу. “Ты в КИПе работаешь? – и, не смущаясь своего “ты”, продолжал. – Посмотри, может, что-нибудь придумаешь, как пристроить автоматику на насос, а то держим рабочего, чтобы следил за баками. А ночью он спать уходит, и баки нередко переливаются”.
Шилов показал оборудование, я задал несколько вопросов и ушёл к себе озадаченный и обрадованный. Решение оказалось простым. Надо только найти подходящие приборы, сделать эскизы и дать заказ монтажникам.
Через несколько дней схема заработала, и я застал Шилова, глубокомысленно стоящим у одного бака и ожидающего, когда насос сам отключится. Увидев меня, Шилов отвернулся и ушёл.
Назавтра было воскресенье (тогда была шестидневная рабочая неделя), а в понедельник меня дождался после ночного дежурства слесарь и сказал, что схема отключена и выброшена. Кто это сделал, он не знает, так как его самого вызвал ночной мастер и пожаловался, что схема не работает, а рабочего, наблюдавшего за баками уже поставили на другой участок. В результате были переливы, потеряли много раствора и сорвали планируемые исследования.
Я бросился в цех. У злополучных баков стоял главный инженер, начальник цеха, исследователи из института и мастера.
Юрий Германович Хавкин, начальник цеха, повидавший за свою металлургическую жизнь немало аварий, увидел меня, и кивнув в мою сторону, сказал, обращаясь к свите: “Пришёл виновник”. До сих пор не понимаю, почему не сложились у меня хорошие отношения с Хавкиным. Позже они потеплели, но хорошими так и не стали.
Зориков не стал разбираться на месте, а попросил зайти к нему. Я вернулся к себе, рассказал начальнице о происшедшем и неожиданно получил полную поддержку.
“Это Тыщук. Он всегда мешает. Мы с ним постоянно разбираемся. Иди к Зорикову. Хавкин обычно на стороне «Хвищука». Не хочет портить с ним отношения. Боится что ли его?” Последнее замечание походило на правду.
Ситуация для меня стала проясняться. Антогонизм между КИП-овцами и электриками – почти традиция, признаваемая и уважаемая. Тыщук не желал разбираться, полезна ли схема. А навредить инженеру-еврею, прикрываясь инструкциями, просто благое дело.
Схему восстановили, написали соответствующие бумаги, что Тыщук не несёт ответственности за эксплуатацию схемы, и здесь можно было бы поставить точку. Но всё повторялось всякий раз, когда создавалось что-то новое.
Наладить отношения с Тыщуком не удалось, и всё больше росла уверенность в его саботаже.
Руки опускались. Моя тогда ещё начальница интересовалась моим творчеством, если что-то в работе механизмов отказывало, или привыкшие к новшеству мастера или рабочие жаловались. Хавкин, в цехе которого внедрялись разработки, держал нейтралитет и в конфликты не вмешивался, хотя, подозреваю, моей работой и ситуацией был доволен.
Через пару месяцев после описываемых событий меня вызвал главный инженер и спросил, оформлял ли я свои “придумки” как рационализаторские предложения. “Естественно, нет. ” – ответил я. Зориков улыбнулся: “А вот Шилов оформил. Он действительно участвовал в разработке схемы для насоса?”
Я рассказал, как встретил Шилова, как он предложил подумать об автоматическом управлении насосом, и о завершении истории, которой он, Зориков, был свидетель. “Хорошо, я поговорю с Шиловым”, – сказал главный инженер.
На стене появился приказ: Шилову и мне за внедрение схемы дали по 300 рублей.
Получив в кассе награду, встречаю Хавкина и вижу его широкую улыбку с издёвкой: “Получил премию? Молодец. Надо было тебе и Тыщука взять в соавторы”.
С тех пор ни одно своё рационализаторское предложение и изобретение, а позже - статьи, я не подавал без соавторов. “Наука” оказалась полезной и позволила внедрить на заводах страны большинство моих изобретений.
Добавить комментарий