Поэзия Алексей Митрофанов

(Иван Сидоров)

Чем можно удивить современного, под завязку напичканного информацией читателя? Читателя, избалованного предыдущими поколениями гениальных и просто талантливых авторов? Читателя, который устал от любого “в лоб”, которому “страшно сделаться лобным местом?” Исключительно нюансами, но не перечислением, интонацией, но не констатацией. Перед вами именно такие стихи. Стихи, в которых автор вроде бы не открывает Америк, — он пишет о том, что мы все и так знаем: немножко о погоде, немного о дороге, немного о праздниках и много-много о любви. Но пишет он настолько по-своему, что дух захватывает — как же раньше-то не замечалось, что “январский рассвет… скорее брусничный морс”, что “будет принц, значит, будет Дания” и “что порой любовь как не отчаянье уставшего вконец от одиночества”.

Вам повезло: вы еще не читали стихов Ивана Сидорова. Это значит, вам еще предстоит попробовать на вкус, покатать языком, потереть о нёбо иронически-терпкие, слегка горьковатые тексты этого питерского автора. Я вам завидую, честное слово, — это большое удовольствие.

Лариса Грановская (Москва)

* * *

И почему тебя не зовут Ефросиньей,
а другим обычным именем-словом,
Ефросинья — это ведь очень красиво,
да что там красиво, — это же просто клёво!

А вот еще есть волшебное имя Марфа,
напоминающее морфий и приворотное зелье.
Давай отпляшем последние числа марта,
словно веселые варвары в развалинах Колизея.

И ты меня непременно зови Евлампий,
что значит не лапай, да я не об этом, дура!
Выпьем мятного чаю при свете зеленой лампы
под шелковым с бахромой абажуром.

А утро уже вот-вот и рванет апрелем,
пообещай, что будешь всегда мне верной,
и если родится сын, давай назовем Аврелий,
а если девочка — Даздрапермой

Или вот еще, кстати, улётное имя — Дуся.
Не помнишь такого? Да ты в голове поройся.
Ладно, шучу, шучу, извини, не дуйся.
Просто сядь рядом и обними меня крепче, Фрося.

* * *

Что бы ты ни сказала: “Прости, не люблю, прощай”, —
что-то иное вынесенное из книг.
Время уже раскручивается, как праща,
только в него вместо камня заложен последний миг,
который вылетит пулей, если не в лоб, так в глаз.
И словно мелочь, брошенная на чай
за борт твоего корабля, я выпаду как балласт
в одно из вот этих: “Прости, не люблю, прощай!”

* * *

Не сменить ли имя на Рамон —
Себастиан-Гарсия-Пабло-Торрес,
душераздирающий роман
закрутить со смуглою Долорес?

Buenas dias Буэнос-Айрес...
Скоро буду, полчаса на сборы.
Пьяный заползу в авиарейс,
а с утра у трапа встречу город.

Солнца, где все улицы полны
взглядами неистовых красавиц,
груди их, как дивные холмы,
голоса медовее халвы,
где Долорес с черными глазами.

В мочке уха носит медальон,
ревновать готова к каждой встречной,
с ней любовь не порастет быльём,
нож она скрывает под бельём,
очи её пламенны и речи.

Вместе мы уйдём туда, где бриз,
в бухту океанского залива.
Постоять в пыли соленых брызг,
пить Мальбек и кушать бурый рис
с ветвью свежесорванных оливок.

Я сорву рубаху и носки
под её немилосердной лаской,
с неба поплывут зари мазки,
превратятся над водой мостки
в остов древней рыбины гигантской.

Подхвачу я на руки её:
“Твой Рамон, — шепну, — приехал, цыпа”.
Обмакнут нас волны в теплый йод,
и она мне шею обовьёт,
как монетки, звонкий смех рассыпав...

* * *

Давайте станцуем, Вера,
полночную Босса нову,
наденем шляпы из фетра
и туфли на босу ногу.

А лишнее просто снимем,
останемся в самом нужном,
приличья, не черт ли с ними,
решайтесь my lady, ну же!

Вы чувствуете сейчас,
как резво запрыгал пульс,
хотите, устроим джаз,
а можно — дуэтом блюз.

Пусть это всего лишь, Вера,
коротковолновая страсть,
но клетки каждого нерва
сияют сейчас, как страз.

Искрят от огня желаний,
как сок золотого корня,
и вы, Вера, — всё жеманней,
а я, Вера, — всё покорней...

И пусть это чуть гротескно,
как жаль, Вера, — я не шейх.
Но Вы — всё равно принцесса,
давайте станцуем шейк.

* * *

Воротившись в свои пенаты
раз бессчётный, как самый первый,
прежде бывшие средь пернатых,
а теперь порастратив перья.

Мы находим и тот же дождь, и
воздух, кажущийся усталым,
зная: здесь нам никто не должен...
Видим, кто-то чуть-чуть не дожил,
и других, кто, дорвавшись в дожи,
заправляет отныне балом.

Из распахнутой настежь дали
залетаем птенцы, орлы ли,
на картину, где нас не ждали,
аккурат в натюрморт приплыли.

Там, где Репин нам кажет кукиш,
и ни мягким, ни жёстким вводом,
дважды в речку уже не ступишь,
кто-то Главный сменил в ней воду.

 

* * *

Предпоследний вагон, тамбур,
в нём с обеих сторон двери,
пьяным можно упасть за борт,
лучше буду курить перед.

В перестуках колёс-лезвий,
в одиночестве перегонов
непристойное в мозг лезет
в виде пышных девиц, голых.

Под вагонами лязг, грохот,
равнодушно лежат шпалы,
а по телу скользит похоть,
сердце бьет по груди впалой.

На пол тамбура плюнув смачно,
(и за что мне сия участь?),
достаю сигарет пачку —
нет со мною других попутчиц.

Вот уж ночь обняла землю,
тьма за стеклами — глаз выколь.
Я стою и тоске внемлю
и дымлю, как Норильск-Никель.

Пачку Winston-а, как девчонку
разминаю в руке жадно.
И стою, ворошу чёлку,
и себя мне слегка жалко…

Рассевшись в кресле, молча пей с
закуской водку,— если не с кем,
порозовеет бледный face,
залезет в окна шумный Невский.

Потом под вечер выйдь on street,
пусть дует влажный ветр в затылок,
а над Невою закострит
закат пятном багряно-стылым.

Перемеряя Летний Сад
неторопливым пьяным шагом,
броди к решеткам и назад,
таская за собою shadow.

Зажми в ладонях теплый пульс,
бросая взор к туманным далям,
а все, что жгло, отпустит пусть...
И будет только love, my darling.

* * *

До чего же денек весеннь,
словно первая нота в октаве,
а ведь есть и другие семь,
просто им пока не оттаять.
Но уже абсолютный ноль
перетек в абсолютный плюс,
зазвучал абсолютным блюзом,
стал диезом, хоть был бемоль,
шубу снега подъел, как моль,
и рассматривает в бинокль
лето в вырезах женских блузок.

* * *

Скажем прошлому: “Отвяжись!”
Будет принц, значит будет Дания.
Пусть нас вылечит доктор Жизнь
в пику доктору До Свидания.

Пусть не плачет по нам холоп,
ни вельможа, что здесь проездом.
Не целуй осторожно в лоб,
страшно сделаться лобным местом.

Пусть плечом подопрёт медбрат,
медсестра поцелует в губы,
и раствор под названьем Март
вгонит в вену. Еще три куба!

* * *

Январский восход багров,
в глубокую наледь вмерз,
но он не похож на кровь,
и он, не зловещ, как Марс,
скорее, — брусничный морс.

Густой земляничный сок,
разлитый за горизонт,
созревший в снегах лесов
особый морозный сорт...

 

* * *

Что есть слова, не больше чем молчание,
которому безмолвия не хочется,
и что порой любовь, как не отчаянье
уставшего вконец от одиночества.