Филармония Жана Нувеля – архитектурный шедевр/монстр?
Строительство громоздится отдельным холмом, если сверху б смотреть, например, с вертолета, – на мгновенье увидел его через ветровое стекло, когда спускался по Периферику – по кольцевой дороге Парижа – с Бельвильского склона. Видение странное было: новое здание Филармонии. Но замедлить бег невозможно, автомобили рычат недовольно сзади и справа, и слева.
Чудовище вновь появилось: Филармония свои бока показала на съезде к Пантенским воротам. Сама в себе контрапункт: казалось бы, дом, но не имеет ни крыши, ни стен вертикальных; в его облике нет ожидаемых параллелей. Крыша нарочито поехала, оправдывая игру слов немного зловещую; ее разделил на две половины тяжелый гребень, – так делит он шлем пожарника надвое.
В солнечный день июня я высотку искал, откуда открылся бы вид. Бельвильский холм – самая высокая точка Парижа, там Воздушный Телеграф возвышался в 19 веке, а теперь водонапорная башня рядом с Бельвильским же кладбищем, – говорю ради топографической ясности. Везде горизонт домами закрыт, не подступиться. Лишь если встать у подножья больницы Робера Дебре, то меж тополиных верхушек, качаемых ветром, мелькнет утомленный собой динозавр Филармонии, но времени взгляду нет рассмотреть.
Велосипед хоть пронырлив, но не помог. Объехав больницу, я поднялся к Нотр-Дам де Фатима, – нестарой церкви, пятидесятых годов. И с ее бельведера монстра не видно.
Вид на него впечатляющ от Пантенских ворот, куда я в конце концов прибыл и под мостом Периферика въехал в Париж. Трамвайные линии путались под ногами, пересекая авеню Жореса. Оно в старину называлось Немецкая дорога. По ней и входили немецкие части, Париж наводнившие дважды; в 1815-м – вместе с русскими братьями по оружию.
Немцы музыканты известные. Теперь тут разбит Город Музыки, Cité de la Musique, и зал концертный, и выставки тут. И прибавилась в этом году Филармония, песнь лебединая, возможно, архитектора Жана Нувеля: он в тот возраст вступает, как и я, когда жанр сей становится главным.
Не без участия Пьера Булеза, ныне 90-летнего, вдохновителя и, кажется, пробивателя проекта. Оставить видимый след в царстве эфемерном звучаний! Впиться если не в уши, то в зренье потомков. Главный урок его учителя, великого Мессиана, думается, не в этом.
О, Филармония. Замысел фараонический, как любит сказать Француз.
Циклопический, скажем. Загадочный. Чудовище желает что-то выразить видом своим, но не может. Мне нужно себе его объяснить. Зачем оно здесь? Для чего вообще? Почему оно связано с «музыкой», да еще с «филармонией», с «любовью к гармонии», то есть?
Почему не музей он, не академия брадобеев, не министерство железных дорог?
Заношенное изречение Шеллинга, Гёте, мадам де Сталь – «архитектура – онемевшая и застывшая музыка» – сюда не подходит. Если прямо спросить: что же за музыка тут застыла? Кто онемел? Громы органа, басовый водопад, омывание моря, грохот волн? Пожалуй, ничем очистительным не отзовется.
Монстр ли души проступивший?
Чем наполнить это гигантское ухо посередине? Шумом каким? Или шелестом?
Громыханьем машин (отрезанным двойными стеклами?)
Быть может, вдохновенье не в музыке, а в обыкновенном Хичкоке. Архитектура ужасов. Однако не крики, не томные стоны Кьеркегора, а вопль, упавший в бетон человечества. И затвердевший.
Опасаюсь войти в новую филармонию: вдруг это просто бассейн с непростым резонансом.
Чешуя на крышах – их несколько, крыш или днищ кораблей, покрытых чешуёй ли, проказой. Вблизи разглядел, что форма пластинки покрытия – птица, прилетевшая с рисунков Эшера.
Монстр зовет подойти: соблазняя ли, от болезни ли освобождаясь, выбрасывая ее вон, подобно гаргуям на крышах соборов, – сии выплевывали мерзость людскую. В наачале прошлого века мы, впрочем, узнали, что мерзости, собственно, нет, есть лишь нарушенье пропорции, концентрация злая в отдельной душе, или опьяневшая власть имущих.
Выражает ли зодчий презрение к миру, воспользовавшись предлогом строительства – громождения – Филармонии новой, а музыка не при чем?
Возражал ли подозрению в шарлатанстве? Сначала нелепому, а потом обоснованному, с суммами евро в руках подрядчиков.
Есть ведь города тело, которому противопоказаны – парижскому телу – иглы иль камамберы, но ведь смотря где воткнуть и куда закатить.
Филармония отдаленно похожа на треуголку Наполеона: подсознание ли строителя ее примеряло; мое ли подсознанье ее разглядело, – чья же она? С легкостью ему уступаю, но ведь он вдруг не захочет, откажется, тускло посмотрит.
Отчего же я никак не могу успокоиться... Загадка вслух не произнесена, здание немо, вот и всё. Красноречие камня отменено, бетон глух и нем.
Прочность, торжественность, солидность романской церкви даже самых малых размеров. Окна-бойницы, чтобы не повредить нерушимости стен. Такова империя римского духа.
Устремленность храма готического, открывшего, что для порыва к небу нужно равновесие форм, соразмерность пропорций, а толщина не к чему.
Орган зазвучавший храму подобен. Бах возносился, несомый столпами нефа. И там, где сияли и переливались красками витражи розы, там услышал звучания Моцарт.
А Филармония эта – немая, язык ей отрезан, она рот открывает, и обрубок мычит, и вот что: «Общство разговаривать перестало, разлилась болтовня вернисажа, ее нужно не слушать».
Добалтывайте про золотое сечение, – рассечение брызгает красным. Если не видит никто, то потому что никто и не смотрит.
Архитектура, допустим, онемевшая музыка. Они обе отсылают к числу.
Я на число отзываюь, – но чем? Должен ведь тоже – числом, – ударов сердца в минуту, скоростью жидкости, орошающей здание тела.
Мрачная карикатура Филармонии меня уязвила: это сфинкс без религии, пародия. Рисунок абстрактный, однако он должен узнаться. Так гость должен мне ответить на вопрос «кто ты?», если он постучался в дверь моего бытия.
Архитектор, конечно, творец не индивидуальный, он предводитель команды, подобно дирижеру оркестра. Или захвативший в городе плацдарм оккупант.
Среди простой геометрии стен и тусклых раскрасок Пантена забредшее чудовищее разлеглось, разложилось, смердит уж, возможно. И вправду: трудно дышать – а как легко душе было с Моцартом! Он, щедрый гений, дарит, взмывает, несет нас, бедных детей. Жан Нувель не оттуда, его дом звучаний – интересный, завораживающий, может быть, непостижимый, к несчастью. Пророчество, вероятно.
Не здание, не дом, а оракул живущим: разгадаете – возможно, спасетесь.
Притянутое к земле тяжелое облако марса войны.
Рот ли, влагалище ли, чтоб проглотить или выродить
Глаз смерча. Око тайфуна.
Поразить воображение чувств до той степени, когда нервы теряют чувствительность.
Если нагроможденье – громоздить не строить – нагромождение потрясло отсутствием принципа – краеугольного камня; узнаваемости архитектор сказал «нет».
Вот резон возведения: нигде ничего подобного не было
Другими словами, построить Загадку. Дворец мистерии. Его обходя по кругу, обнаруживать новые части и снова загадочные, и опять интересно уму: апофеоз непохожести здесь. Непохожесть как принцип, неузнаваемость как программа. Отсутствие параллелей и стоя, и лежа.
Что-то такое от Гетеанума: помню ощущенье болезненности, когда я впервые увидел то здание в Дорнахе.
Тут этого нет, тут возглас тайного смысла, и пока есть надежда его обнаружить, горожане будут водить вокруг него хоровод, аколиты выведут слов вереницы, делая вид, что им-то известно, им-то некто шепнул с того света во сне.
Возможно, впрочем, что мы вступили в период – скажу-ка элегантней, – в эон сопротивления авторской прихоти, своеволию индивидуального мозга. Ибо, возможно, тайного смысла и нет, есть лишь порыв удивить. И насколько удивления хватит, – на пять раз, на десять? И потом начнется стираться профиль короля на медной монете сюрприза.
Однажды я музыку слушал внутри творения Жана Нувеля, во Дворце концертов и съездов Люцерна (1999). Играли симфонию Малера в день столетия – день-в-день – смерти композитора.
В Париже все видели Институт Арабского мира (1987) или Фондасьон Картье на бульваре Распай, или Музей на набережной Бранли (2006). Этот последний строился 11 лет, поскольку работы прерывались раскопками, – здесь в 1937-м располагалась Всемирная выставка, знаменитая пропагандистским противостоянием двух павильонов великих тираний ХХ века, нацистской Германии и Советского Союза.
Мне еще предстоит посмотреть знаменитый Nemausus (латинское название города Ним) Нувеля, – жилой дом (1987, 114 квартир) с нормальной (умеренной) платой. Архитектор поставил целью: максимально дешевая – но не за счет эстетичности – постройка, и добился этого. Парадокс в том, что квартплата оказалась выше, чем в обычном блочном доме, поскольку она начисляется с квадратных метров жилплощади! Дешевые квартиры Жана Нувеля слишком просторны...
А слава архитектора достигла того, что именем его называют детей, – киноактриса Ангелина Жоли назвала свою дочь Нувелью. Но он знает и неудачи: его упаковка для шоколада Нестле вызвала недовольство любителей, протест экологов и паденье продажи. Марка вынуждена была от обертки сей отказаться.
Теперь век зданий-одиночек. Даже мысленно собрать все эти постройки вместе, в один квартал, – похолодеешь от ужаса. Они возможны лишь в контексте нормального города параллелей стен и крыш. Здание Филармонии странностью живо, другими словами – здание-паразит на обычности окружения.
Удивление стоит денег. Оно начинается с величины самой суммы, утроившейся с 2001 года, с тех пор, как составлена первая смета в сто с чем-то миллионов, и прошли двенадцать лет строительства. Истрачено 380 млн евро. Удивление властных лиц уже несколько раз оборачивалось негодованием, столь бурным однажды, что строительство грозили остановить, заморозить. Впрочем, ясно, что остановиться уже нельзя. За удивление надо платить, – это лозунг искусства современного, эфемерного часто, скоропортящегося, – как все свежее, вкусное. Съел и пошел.
Однако намерение было другим. Архитектор его видел как «des nappes immatérielles de musique et de lumière», «нематериальные покровы музыки и света».
Внутри «застывшей музыки» хотели музыку заиграть. Любовью к гармонии насладиться. Гармония – дар, а тут снова работа, опять зовут вслушиваться в результат вычислений. Он интересный, и выдержит любое истолкование.
Мне оно не удалось. Я по-прежнему не знаю разгадки ни высокой, ни низкой.
Кажется, впрочем, я выразил охватившее меня смятение перед произведением сим.
Прощайте, дамы и господа, меня зовут братья и сестры. Или, быть может, они на бельведер поднялись, на крышу Филармонии полюбоваться закатом.
Добавить комментарий