Про этот фильм очень трудно писать. Его очень трудно смотреть. Я даже не совсем уверен, можно ли использовать слово “фильм” (не говоря уже - “картина”), рассуждая об этой работе Клода Ланцмана.
Всё в этом фильме странно. Это документальный фильм о Холокосте, но вы не увидите здесь никаких архивных кадров военного времени. Это фильм публицистический, но Ланцман словно бы и не заботится о том, чтобы выйдя из кинотеатра зритель одной хлёсткой фразой мог обобщить увиденное. Да и можно ли вообще ожидать, что зритель решится смотреть десятичасовой фильм?
Ланцман начинает свой фильм сразу на высокой ноте, с эпиграфа из книги Исаи (глава 56-я, стих 5-й): “Дам им вечное имя, которое не истребится”. Но ничего возвышенного в стилистике фильма, в подаче материала и вообще в фактуре этой картины нет. Интервью перед камерой. Ланцман разговаривает с разными людьми. С кем-то в кабинете, с кем-то на улице, на набережной, на крыльце, перед входом в собор, в парикмахерской, в мастерской жестянщика. Зажигая сигарету за сигаретой, задаёт своим собеседникам дотошные, мелочные вопросы. Проверяет какие-то детали. Просит повторить. Никакой философии. Никакой патетики. Ничего глобального.
Его собеседники говорят по-немецки, по-польски, по-английски, на идише, на иврите, по-французски, по-итальянски. Это те, кто случайно уцелел. Это те, кто был рядом, совсем рядом, в нескольких сотнях метров – но ничего не видел. Это те, кто был рядом, видел – и пытался помочь. И это те, кто принимал участие.
Минимум кинематографической изощрённости. Просто рассказ. И в какой-то момент вы начинаете понимать, что рассказ этот построен как глава Книги, точнее, как новая Книга - Книга от Ланцмана, Книга Уничтожения.
Клод Ланцман деликатен со своими героями, но, одновременно, и безжалостен к ним. Думаю, именно убеждённость в эпическом, почти библейском масштабе его миссии даёт Ланцману силы на такую безжалостность. Когда один из героев, парикмахер Абрам Бомба, вдруг прерывает свой рассказ словами: “Я не могу. Это чудовищно.... - и умоляет Ланцмана остановить камеру: – Пожалуйста...” ответ Ланцмана: “ Мы должны это сделать.” Камера Ланцмана бесстрастно безжалостна. По лицу Абрама Бомбы текут слёзы: “Я не смогу ”. “Вы должны это сделать. Я знаю – это трудно. Я знаю и прошу извинить меня.” “Не требуйте от меня этого. Пожалуйста...” “Мы обязаны продолжать”. И Абрам Бомба продолжает. Он был одним из 16 парикмахеров, которые стригли женщин прямо в газовых камерах – две минуты на каждую, –потом парикмахеры выходили и тяжелая дверь закрывалась.
Всего три часа нужно было на то, чтобы принять поезд, с десятью тысячами человек, раздеть, остричь, убить, сжечь и выбросить пепел.
Ланцман разговаривает и с теми, кто вёл поезда, и с теми, кто составлял расписание этих поездов, и с теми, кто руководил разгрузкой. Тот, кто вёл поезд, поляк, – он, конечно, слышал крики, он видел людей и платформу. Но, естественно, он не видел газовых камер. Тот, кто составлял расписание поездов, заискивающе вежливый немец – он был так занят, что и самих поездов-то никогда не видел в глаза. Эсэсовец Франц Шомел рассказывает, что лично он никого не обижал, не тронул пальцем, “но, - говорит он, - Треблинка была адом”.
У нас нет оснований этим людям не верить. И Ланцман никого персонально не осуждает – если он настойчив и даже иногда бесцеремонен, то исключительно чтобы не упустить ни одной детали, чтобы ничего не забыть. Мы обязаны узнать всё.
Ланцман не рассуждает о персональной вине тех или иных конкретных людей, так же и не рассуждает он о том, какое противодействие было под силу простому отдельному человеку. Речь не об этом, а об атмосфере, в которой такое становится возможным.
В польском городишке Челмно Ланцман расспрашивает жителей о том, что они помнят, что они видели и что они могут сказать о бывших жителях вот этих домов, в которых теперь живут они. Да, отвечают, слышали, знаем, ужасно, с таким-то и с таким-то я ходил в школу. Да, женщины были красивые. “И, знаете, хорошо, что их больше здесь нет, – говорит одна разбитная бабёнка. – А то наши мужчины интересовались больше ими, еврейками, чем нами”. Почему? “Еврейки были такие холёные, они же ничего не делали. А мы, польские женщины, мы работали”.
“Сожалеете ли вы, что здесь нет больше евреев?” – спрашивает Ланцман. И ему отвечают: вообще-то нет, потому что евреи жадные и бесчестные. Да, и, конечно, от них пахло. А один, с виду бухгалтер или инженер, с убеждённостью проповедует, что Холокост был евреям наказанием за распятого Христа. Евреи и сами, говорит он, это понимали. И прямо напротив бухгалтера или инженера, окружённый толпой деревенских жителей (ещё минуту назад умильно дружелюбных), стоит Симон Сребник, которого здесь все помнят ребёнком. В Челмно было уничтожено четыреста тысяч евреев. Спаслись двое. Симон Сребник один из этих двоих.
Разговор происходит на площади. Мы видим распахнутые двери костёла. Только что закончилась служба, и эти люди вышли на улицу, просветлённые. Да, было, - но для них всё это слова, абстракция. Этот самый костёл был последней тюрьмой для евреев – именно к его дверям подгоняли специально сконструированные фургоны, газовые камеры на колёсах, загружали фургоны до отказа, фургоны отъезжали, на их место подкатывали новые, новые, новые...
“Я знаю, что там есть четвёрка. Сорок тысяч? Четыреста тысяч?”, - не может запомнить фрау Михельсон, жена немецкого учителя. Они с мужем жили в школе, в 30 метрах от костёла. “Вы говорите – четыреста тысяч? Да, это ужасно”, - произносит фрау Михельсон.
Губы произносят слова, но эти слова не проникают в сознание. “Да, конечно, ужасно”. И всё. И можно жить дальше.
Один из сильнейших эпизодов фильма – монолог Яна Карского, сегодня профессора американского университета, а во время войны – связного между варшавским подпольем и польским правительством в изгнании. Карский рассказывает о встрече с двумя еврейскими лидерами – они просили его сообщить руководству союзников, что происходит с евреями. И один из этих двоих, “похожий на польского аристократа”, сказал: “Я знаю Запад - ваши слова будут восприняты гораздо серьёзнее, если вы скажите, что видели всё собственными глазами”. Яну Карскому предложили совершить экскурсию в Варшавское гетто, и господин, похожий на аристократа, отправился с ним.
“Вернёмся на 35 лет назад, - говорит Карский и голос его срывается, его душат слёзы. – Я не хочу возвращаться туда”, - шепчет он. Перед нами интеллигентный рациональный человек. Он уходит в другую комнату, - мы видим его издалека – садится в кресло, закуривает, он старается взять себя в руки. Он понимает, для чего этот фильм, – исторические факты должны быть собраны и упорядочены. И он говорит. Губы его кривятся в гримасе, по лицу пробегает судорога. Он старается – насколько может - сдерживать слёзы. Камера наезжает – ближе, ближе, подсказывая вам, что самое важное даже не слова, а глаза. Слова, действительно не так уж важны. Что ещё можно сказать словами? Но вы видите глаза человека, который однажды понял то, что людям очень страшно осознавать. Он понял, что всё на чём базируется наше представление о мире, о нравственности, морали, цивилизации, о том, что отличает человека от животного, всё, абсолютно всё может быть разрушено. Человек – не евреи, цыгане, армяне - просто человек, а значит и ты, - может быть уничтожен ещё до того, как остановится его сердце.
Карский вспоминает двух симпатичных подростков в форме гитлерюгенда. Они прогуливались по улицам гетто и время от времени не целясь, почти машинально, стреляли по сторонам. Неужели это человеческие существа, люди?
Однако фильм, который снял Ланцман вовсе не о расчеловечивании, он не о тех, кто убивал, и не о молчаливых свидетелях убийств. И он не о тех, кто выжил и может рассказать. Этот фильм о тех, кто рассказать ничего не может.
Фильм был задуман в 1973 году. В своей автобиографической книге “Патагонский заяц” Ланцман пишет: “я знал с самого начала, что не стану пользоваться архивными фото и
киноматериалами”. Это не было рациональным решением - так ему подсказывала интуиция.
Может ли одна единственная мутная фотография – единственная известная нам – стать голосом 800 тысяч человек, уничтоженных в Треблинке? Голосом 800 тысяч убитых в Белзече, 250 тысяч уничтоженных в Собиборе, 400 тысяч убитых в газовых камерах-автомобилях из Челмно? Ни от Собибора, ни от Белзеча, ни от Челмно не осталось ни одной фотографии.
Ланцман пишет, что никогда не мог ответить на прямой вопрос: «Что вы хотите сказать своим фильмом?» «Никогда больше»? Нет, не то. Абстрактное: «Люди, любите друг друга?» Не об этом речь. «Я не могу на этот вопрос ответить и до сих пор», - признаётся Ланцман.
Мне кажется, что Ланцман понимает – любой прямой ответ даст нам возможность сделать следующий шаг: осудить, заклеймить, объяснить («банальность зла»), посадить в тюрьму. То есть - снять с себя этот груз и оставить убитых в прошлом.
Но нельзя переступить через шесть миллионов человеческих жизней, говорит Ланцман. Что бы мы ни делали, какие бы умные и красивые слова мы ни говорили – шесть миллионов убитых всегда с нами.
В той же книге «Патагонский заяц» Клод Ланцман цитирует рецензента газеты «Либерасьон», который с раздражением пишет: «Господин Ланцман сказал всё, что можно было сказать, показал всё, что можно было показать, и с чем же он оставил нас? Что, предполагается, мы должны теперь делать?»
Рецензент лукавит. Что мы должны теперь с этим делать? – восклицает он, словно не знает ответа на свой вопрос.
Ответа, который даёт Ланцман: с этим жить.
***
Фильм Клода Ланцмана “Катастрофа” (Shoah, 1985) выпущен фирмой The Criterion Collection в двух вариантах на 6-ти DVD-дисках и на 3-х дисках Ble-Ray.
Десять лет назад фильм Ланцмана издавался в Америке фирмой New Yorker Video, но это издание, хотя и было не очень высокого качества, давно исчезло из магазинов.
Добавить комментарий