Утро

Больно почти не было, а было неловко и тоскливо. И вообще, как-то это происходило неправильно. Валька дрожал, суетился, все кончилось быстро, он уткнулся в подушку и замер. Алена увидела, как вздрогнули его бледные лопатки и услышала нелепые кудахтающие звуки. Валька поднял красное от слез лицо:

— Нехорошо мы с тобой поступили! Не надо было... надо было нам сперва пожениться.

Раньше Алене нравилась Валькина старомодность, она даже думала, что любит его — до сегодняшней ночи.

— Слизняк, — сказала она беззвучно и пошла в душ. Смыла кровь, завернулась в мамин халат, вернулась в комнату. Валька все еще всхлипывал, вздрагивал лопатками, похожими на ощипанные крылья. Его было жаль.

— Да ну, Валь, подумаешь, девственность потеряли, делов-то. Семнадцать лет, как бы и пора.

Но оказалось, теперь он плачет уже от счастья.

Алена постояла посреди комнаты и села к окну слушать трамваи. На повороте рельсы гудели долгим, трубным звуком. Открывались двери, выплескивались голоса, шуршали шаги — и улица затихала до следующего трамвая. У соседей заплакал ребенок. Кто-то, сильно топая, пробежал под окном. Ушел последний трамвай, стало тихо. Алена положила голову на подоконник и незаметно уснула.

Она сама не понимала, зачем не прогнала Вальку той же ночью. Домой больше его не звала, хотя мама еще не вернулась из командировки. Валька ждал у школы после уроков, смотрел собачьими глазами, норовил дотронуться до руки и то и дело острил, пытался смешить. Иногда это удавалось, но чаще Алена была с ним резка, раздражительна. Он терпел, не обижался — лишь бы не гнала, лишь бы разрешала плестись следом, нести сумку.

Пришел из армии Валькин брат, устроил пикник с ночевкой для семьи и друзей, Валька едва упросил Алену поехать. Его родителей она знала давно, но сейчас, на пикнике, впервые увидела, до чего неприятно он похож на маму, худую суетливую женщину с красными веками. Только Валька все время шутил и паясничал, а у его мамы чуть что — слезы на глазах.

На поляне под соснами было людно и бестолково. Бегали дети, опрокинули котелок с какао, затоптали в грязь чью-то куртку. Вдруг угомонились, сгрудились около парня по имени Петр. Алена его не знала раньше, он служил с Валькиным братом и ехал теперь домой. В их городе он остановился по дороге. Одной рукой Петр держал большой нож, другой — молодой прутик с гладкой зеленой кожицей. Прорезал спираль, потом вторую, ловко снял шкурку — она тотчас свернулась в тугой серпантин. Дети завопили:

— Мне! Мне! — и умолкли, заворожено следя, как Петр режет новый узор.

Нож в его руках двигался будто сам собой. Пальцы, расширяющиеся у ногтей лопаточками, вертели прут размеренными точными движениями. Алена подумала: такие руки бывают у мастера.

Дети умчались, размахивая узорными палками. Алена занялась бутербродами. Спросила в воздух:

— У кого есть нож?

Петр подал свой тесак рукояткой вперед, держа двумя пальцами зеркальное лезвие:

— Осторожно, острый.

Нож вошел в буханку без сопротивления, будто не в тяжелый плотный бородинский, а в его тень. Алена отдернула руку. Порез был сначала бледным, потом набух кровью, темные капли быстро западали с пальца в траву. Валька засуетился, забегал, стал искать пластырь. Алену раздражало каждое его движение, каждое слово, звук его голоса.

Вечером сидели у костра. Из темноты чья-то рука коснулась плеча — Петр позвал смотреть на луну в подзорную трубу. Алена слегка удивилась, но пошла. Валька проводил их взглядом как пес, которому приказано сидеть.

Фонаря не взяли, пробирались по лесу в полутьме, Петр шел впереди, придерживал ветки. На обрыве он приладил трубу в развилке сосны, настроил резкость. Алена не сразу нашла луну, в объективе мельтешили звезды, а как нашла — ахнула. Почему она раньше не видела этого чуда? И ведь знала о лунных пейзажах, видела фотографии, но картинки, оказывается, ничего, совсем ничего не передают. Они же настоящие, эти горы и впадины, они же такие... по ним хочется гулять.

Когда Алена насмотрелась, они еще постояли на обрыве, послушали ночной ветер в соснах. Она знала, Петр хочет что-то сказать — и ждала. Наконец он заговорил, серьезно и тихо:

— Извини, что вмешиваюсь, но как ты с этим парнем, с Валентином, обращаешься? Как барыня со слугой. Нельзя так, даже если он тебе разрешает.

До сих пор ее отчитывали только женщины: мама, няня, учительницы. Папа жил с другой семьей, приезжал редко, и ее никогда не ругал. Алена растерялась, стояла молча, смотрела вниз на тень соснового ствола.

Петр еще говорил о том, какое это сложное испытание: властью, медными трубами. И как нужно научится с достоинством из этих испытаний выходить, потому что это умение ей пригодится: она девушка заметная. Он не назвал ее красивой, нашел другое слово: «заметная» — мягче, нейтральней. Обратно шли молча. Алене было стыдно, но больше весело, будто она выздоровела от болезни.

Когда утром она открыла глаза, на стене палатки качалась тень еловой ветки с шишками. Алена почувствовала такую нежность к этой ветке, такое ликование от того, что на нее, на эту ветку, светит солнце и рисует на ткани палатки изумительно, необыкновенно четкую и правдивую тень.

Собирая вещи, она нашла в траве обломок узорчатого прутика и сунула в карман — на память. В электричке Петр сидел через две скамьи, видна была только синяя кепка. На вокзале пробрался сквозь толпу, постоял рядом, сказал:

— Я осенью приеду.

Наклонился, тронул губами Аленин висок — волна тепла прокатилась по спине — и ушел в толчею привокзальной площади. Ветер холодил влажное пятно на виске, где только что были его губы. В толпе показалась синяя кепка — и пропала.

Осенью он не приехал. Мало ли, помешало что-то, или забыл. Мало ли... Алена о нем не расспрашивала: он ей никто и не обязан ничем. Обломок резного прутика высох, стал бесцветным и легким. Когда выпал снег, она убрала его со стола поглубже в ящик. Сказала сама себе:

— Подумаешь, кусок деревяшки. Делов-то! — и сумела не заплакать.

Обиды не было. Злости тоже не было, а было только воспоминание о влажном пятне на виске и теплой волне от затылка вдоль позвоночника вниз.

В декабре на елочном базаре она встретила Валькину маму.

— Аленушка, что ж ты нас забыла? Не зайдешь, не попьешь чайку?..

Было неловко стоять и слушать ненужные новости чужой семьи. Мерзли в кроссовках ноги.

— Помнишь, Аленушка, Петра? Ну как же, на пикнике, высокий такой, спокойный? — Валькина мама сняла варежку и красными пальцами утерла глаза. — Он умер. Да, умер, летом еще. Убился в горах на мотоцикле. Грузовик столкнул его в пропасть, то ли не видел водитель, то ли что... Молодой совсем, только из армии. Жалко родителей — единственный сын!

Алене показалось, будто внутренности стянулись в узел, в твердый холодный ком. Добралась домой, укрылась с головой одеялом и проспала почти сутки. Наутро узел был там же, под ложечкой, не давал вздохнуть. Днем она отвлекалась, забывала, но узел не исчезал. Вспомнишь — вот он, не развязывается, не дает дышать.

Петр чудился ей в толпе: то мелькнет синяя кепка, то покажется знакомой походка, посадка головы. Алена бежала следом, уверялась, что не похож, стояла потом, в висках стучало: нет-его-нет-его-нет. И не будет.

В день рождения не отвечала на звонки, чтобы не поздравляли. Ушла из дому, бродила по улицам, думала, что жизнь кончилась, не успев начаться. И еще она заметила, что стала бояться грузовиков. Даже странно, почему она раньше не видела, какие это страшные, тяжелые звери, как недобро они лязгают железом, пыхтят, обдают горячим воздухом, как от их дыхания кожа на лице стягивается в маску.

Весна в том году началась рано. Первая гроза была в марте, в ночь на воскресенье, Алена слышала гром сквозь сон. Утром глянула в окно и зажмурилась от синего неба, белых облаков, красно-желтого трамвая. Сняла со стены велосипед, накачала шины, подняла седло — за зиму она еще немного выросла — вырулила на шоссе и помчалась вниз с холма, за город.

На асфальте стояли лужи, стеклянной бабочкой взлетала из-под колес вода. Проносились грузовики, обдавали водяной пылью, притягивали потоком воздуха. Лицо деревенело от их жара.

Кончились городские дома, замелькали штакетники дач. У штабеля бревен что-то делал, наклонясь, человек с топором. Спину обтягивала синяя рубаха, поблескивал топор, легко, без усилия касался бревна кончиком лезвия. Алена спешилась, подошла поближе. Она читала, есть умельцы, высекающие скульптуры топором, без других инструментов. Да это же мастер — подумала она и почувствовала, как вдруг вспотели ладони.

Пахло сосновой смолой. Щепки сияли в тени забора, как солнечные блики. Лицо неоконченной деревянной скульптуры казалось живым: нос крючком, впалые щеки, злые губы. Зрачки сердито уставились в небо из-под тяжелых век. Мастер работал, не торопясь. Умные руки, властные движения, внимательный наклон головы — Алена влюбилась мгновенно и сильно. Теплая волна прокатилась вдоль позвоночника вниз. Позови он ее в ту минуту, пошла бы за ним, не задумавшись, не оглянувшись.

Он бросил топор в щепки, поднял бревно, прислонил к забору. Истукан больше не смотрел в небо, он теперь никуда не смотрел, он вовсе не был живым, зрачки оказались просто дырками в дереве. Плотник присел на корточки, закурил. Сквозь дым взглянул на Алену, похлопал бревно, приглашая сесть.

Никакой не мастер, подумала Алена, и отчего-то ей стало весело. Она вытерла ладони о куртку, разогнала велосипед и оседлала его на ходу, по-мальчишески перебросив ногу через сиденье. Солнце поднялось высоко, асфальт высыхал пятнами. Что-то изменилось, что-то важное. Ага, вот что — не было узла в животе, растаял холодный ком. Легко дышалось, ловко крутились педали.

Прогрохотал встречный грузовик, велосипед качнуло. Сзади гремел другой, обогнал, бросил в лицо колючую пыль. Алена удержала равновесие.

— Железяка на колесах, подумаешь, делов-то! И вообще, мне восемнадцать. Восемнадцать лет — отличный возраст, — сказала она сама себе и нажала на педали, разгоняясь перед подъемом на холм.