Европа космополитов
Potsdamer Platz um 1913 w.jpg
Мы с Соломоном Волковым рассмотрим 1913 год как пучок реализованных и нереализованных возможностей для западной культуры. Наша задача — обзор культурных вершин с учетом столетней перспективы. Что было? Что стало? Что могло бы быть?
Соломон, не только мы с вами отмечаем столетие 1913-го года, 1913-й год — любимый год европейцев, потому что это память о том, что могло бы быть, если бы не случилось катастрофы Первой мировой войны. И недавно в Германии появилась крайне любопытная статья о том, какой была Европа 1913 года. В этом материале автор говорит о том, что то, что мы сегодня понимаем под европейцами, появилось до Первой мировой войны и стало следствием долгой совместной жизни европейцев, которые создали идею космополитизма. И Европа до 1913 года была Европой космополитической. Именно Первая мировая война, которая пробудила национализм во всех европейских странах, а потом и Вторая мировая война, конечно, уничтожили тот тип европейца, который торжествовал в 1913 году. Я помню, когда читал «Люди, годы, жизнь», там меня поразила фраза Эренбурга, который говорит, что до 1913 года он не знал, что такое визы — он путешествовал по всем европейским странам, не задумываясь о том, куда он едет, потому что вся Европа была, в сущности, одной страной. Это были очень разные страны, но в то же время они объединяли всех жителей этого континента тем, что Кундера назвал «минимум пространства — максимум разнообразия». И этого европейца убила Первая мировая война. Но в 1913 году он был еще жив.
Соломон Волков: Я тоже прочел эту статью, и у меня к автору ее есть один встречный вопрос. Если так замечательно обстояло дело в 1913 году и Европа, как это представляется ему, являла собой некий цветущий сад культуры, в котором люди, идеи, культурные ценности перемещались совершено свободно, как же получилось, что через год эти же самые люди, вовсе не какие-то темные массы, а утонченные интеллигенты со всех сторон — и с российской, и с французской, и с немецкой, и с британской — эти ведущие культурные деятели были готовы вцепиться друг другу в глотки и уничтожать друг друга? Какие писали в России антинемецкие стихотворения, какие антифранцузские настроения вдруг возобладали в Германии, как во Франции стали говорить и думать о немецкой культуре! Откуда такая метаморфоза? Значит, картина и ситуация были вовсе не такими идиллическими. Значит, под этой внешней очень тонкой пленочкой бушевали темные низменные страсти национализма.
march 1913 w.jpg
С.Волков: И устраивали погромы. Скажем, в Петербурге громили немецкие магазины, где продавали пианино. Их сбрасывали с верхних этажей, и они с громом разбивались о мостовую. Типографии, книжные магазины, которыми владели люди с немецкими фамилиями.
А.Генис: Например, Брокгауз и Эфрон.
С.Волков: Давным-давно обрусевшие. Их громили, жгли, уничтожали!
А.Генис: Все это ужасно, но я думаю, что все это — следствие грандиозного недоразумения, которым и была Первая мировая война. Дело в том, что народы каждой страны были очень похожи друг на друга, поэтому и могла возникнуть такая мировая война, потому что это было очень гомогенное общество, у которого были одинаковые представления о том, что такое война, что такое мир, что такое нация, что такое страна. И в этом отношении Первая мировая война была, конечно, гражданской войной, это была война между своими. В отличие от колониальных войн, которые шли по другим правилам. Никто не думал, что Первая мировая война станет мировой и будет первой, все думали, что это короткое экспедиционное сражение, которое, как Крымская война, не заденет большинство населения. Помню мемуары Стефана Цвейга «Вчерашний мир», где он писал о том, что никто даже не подозревал о том, к чему может привести война, и о том, что космополитизм был естественным состоянием, не естественными были эти национальные вспышки, которые должны были пройти вместе с войной. Все думали, что когда кончится война, опять начнется та самая космополитическая Европа. Которая, конечно, не началась. Потому что после этого мы знаем, что произошло — фашизм, коммунизм. Только сейчас Европа возвращается к себе. Мне кажется, что автор этой статьи очень правильно пишет о том, что мы недооцениваем гигантское значение Евросоюза, мы недооцениваем того прорыва к единству, который произошел сейчас, и ради этого прорыва Европа должна пойти на жертвы, в том числе экономические. Потому что ничего более важного в историческом разрезе с Европой не происходило очень давно. Впервые за долгие годы Европа стала более или менее единой, и это огромное достижение, которое позволяет надеяться на космополитическое будущее Европы. Я недавно был в Лондоне в военном музее, и там довольно здорово сделана атмосфера блица — можно себе представить, как было в Лондоне во время налета фашистской авиации. Так вот, весь музей был наполнен детьми. Оказывается, сейчас европейских школьников возят по всем музеям и обязательно показывают им военные музеи, чтобы они знали, какое было у них прошлое. Из разных стран, в том числе и из Германии. И мне кажется, что воспитывается новое поколение европейцев, которое вернет нас в 1913 год.
Сергей Рахманинов и XX-й век
С.Волков: Будем надеяться, что так оно и произойдет. А относительно музыкальных явлений, которые я связываю с 1913 годом, я хотел бы обратить внимание на творчество Сергея Васильевича Рахманинова, композитора с удивительной судьбой. Ему 1 апреля исполнилось 140 лет, и мне даже не с кем сравнить судьбу рахманиновского наследия. Еще при жизни его признали безоговорочно великим, — а некоторые говорят, что величайшим, и я с этим согласен, — пианистом ХХ века, великим дирижером, хотя он сравнительно немного занимался этим видом музыкальной деятельности. Но относительно его композиторского наследия, оно до сих пор вызывает странным образом скептическое отношение просвещенной части музыкальных профессионалов. Притом, что публика произведения Рахманинова полюбила с самого начала. Как только они появлялись, они сразу становились популярными. И тогда же на Рахманинова стали обрушиваться наиболее передовые в России критики, а потом и во всем мире, которые его обвиняли в излишней сентиментальности, в потакании пошлым вкусам, в невнимании, неинтересе к новейшим течениям в современной музыке, в устаревшем романтическом стиле, который казался пошлым и неуместным.
А.Генис: А насколько справедливо все это? Ведь что такое Рахманинов? Это утрированный Чайковский, утрированный Григ, утрированный Лист. Это буря эмоций, которая не свойственна авангардной музыке начала века.
senar_ru_g013 w.jpg
Потому что эмоция как таковая, открытая эмоция для самого Рахманинова не была главной целью. Во-первых, это всегда замечательно сделанная музыка, во-вторых, это музыка всегда сложных и противоречивых эмоций. Другое дело, что в ней всегда есть такой эмоциональный заряд, который не оставляет равнодушным слушателя.
А.Генис: Когда в голливудском старом фильме хотят показать сильные страсти или просто красивую любовь, всегда звучит Рахманинов. Я уже заметил, что Голливуд живет Рахманиновым. К сожалению, сейчас уже этого нет, но если мы посмотрим старые фильмы — что комедии, что трагедии...
С.Волков: «Короткая встреча» — фильм, который весь построен на музыке Рахманинова.
А.Генис: Даже Мэрилин Монро с Рахманиновым связана. Я думаю, это не случайно, потому что все-таки, что бы вы ни говорили, этот эмоциональный шквал соответствует Голливуду и тем эмоциям, которые мы любим на экране, и не случаен этот брак Рахманинова с Голливудом.
С.Волков: Да, конечно, но этот, как вы называете, «брак Рахманинова с Голливудом», произошедший целиком по инициативе Голливуда, замечу я, показывает, что Голливуд понимал, какое сокровище перед ним, и не отказывался от того эффекта, который эта музыка производит. Но из-за этого эффекта эстетика, так называемая, «прогрессивная» эстетика ХХ века, требовала отказа от такой эмоциональности и такого магнетического эффекта на аудиторию. Там, где появлялся такой эффект, это произведение, будь это музыка, живопись или театр, сразу вызывало подозрение.
А.Генис: Вы помните, что говорил Оден по этому поводу? «Если вы ждете эмоционального катарсиса, то отправляйтесь на бой быков».
С.Волков: Рахманинов, слава богу, не бой быков. А на бой быков, с другой стороны, ходили такие классические высокие модернисты как Пабло Пикассо. Но с Рахманиновым ведь как получилось? Музыкальное наследие этого человека превозмогло негативное к себе отношение музыкальных профессионалов. Если вы посмотрите на Истории музыки ХХ века, которые начали выходить где-то в середине ХХ века, там композитор по имени Рахманинов даже не упоминался, его вообще не существовало, его никто даже не относил к ХХ веку, хотя он творил в ХХ веке и написал значительное число существенных композиций уже в ХХ веке.
А.Генис: А я понимаю почему. Скажем, Бунин, писатель, который умер в 1953 году. Но вообще ощущение того, что Бунин находится в XIX веке довольно сильное.
С.Волков: И неправильное ощущение. Книга подобная «Темным аллеям» никоим образом не могла бы быть написана в XIX веке.
А.Генис: Я согласен, что «Темные аллеи» это произведение модернизма, а не классической русской литературы. Но, тем не менее, в значительной степени Бунин ощущается представителем другого поколения, и Рахманинов кажется современником Чайковского, а не Равеля, скажем.
С.Волков: Вот это, я считаю, ошибка. И наша задача, в частности, как мне представляется, заключается в том, чтобы опять вернуть этих авторов в ХХ век, где им и место, где они совершенно на законных основаниях могут присутствовать. Потому что мы сейчас уже из XXI века, наконец-то, можем взглянуть на ХХ век как на большой ХХ век, который будет включать в себя не только достижения модерна или авангарда, но также будет включать в себя и классическую, и романтическую традицию, которая в ХХ веке тоже существовала. И сейчас мы можем взглянуть на это по возможности объективно и беспристрастно, поскольку мы уже не участвуем в этих эстетических баталиях непосредственно, и сказать: да, ХХ век это век, в который мог существовать (и имеет право существовать) и, с одной стороны, Рахманинов, и, с другой стороны, Арнольд Шенберг или Стравинский. Назовите фигуру любого авангардного композитора...
А.Генис: А теперь вернемся в 1913 год.
С.Волков: Это год, в котором Рахманинов написал «Колокола», которые он называл «хоровой симфонией», на стихи Эдгара По. Это очень своеобразное, я бы сказал, русифицированное переложение поэзии По и, одновременно, чрезвычайно типичное для Рахманинова произведение, потому что в этих «Колоколах» вы можете увидеть всего Рахманинова, весь его диапазон. Там четыре эпизода, в каждом действуют колокола. Сначала это весенний перезвон, затем это монолог невесты, колокольчики радостные, лирические, но затем настроение резко меняется — в третьей части это уже колокольный набат. И затем финал — это предсмертный, а, может, и посмертный, надгробный колокол, «по ком звонит колокол», если угодно...
110-летие Николая Заболоцкого
С.Волков: В апреле исполнилось 110 лет со дня рождения Николая Заболоцкого, нашего с вами любимого поэта.
А.Генис: Заболоцкий — уникальный поэт уже потому, что ему нет равных. Казалось бы, что он принадлежит в обэриутам1, но это не так. Заболоцкий — поэт философии, и ни коим образом нельзя воспринимать его как пародийного поэта.
С.Волков: Он, конечно, самый крупный из группы, которую я очень ценю. Я ценю и Олейникова, и Хармса, но Заболоцкий это уже такая крупная, величественная фигура. И, конечно, он ушел от эксцентрики обэриутов, и поздние его стихи, которые многим не нравились при жизни Заболоцкого, им казалось, что это отступление, бегство от обэриутства.
А.Генис: Я тоже так считал, хотя я не считаю Заболоцкого обэриутом, потому что у него была своеобразная собственная философия. Почитайте письма, переписку Заболоцкого с Циолковским. Он был космистом, он был ближе к Платонову, а не к Хармсу. И его «Столбцы» это гимн совершено невероятной поэтической фантазии, которая ни на что не похожа, и нигде в мире нет такого, в этом заключается уникальность Заблоцкого. Могу представить себе французского Пушкина, но я не могу представить себе французского Заболоцкого, он один такой. И в этом отношении он, конечно, один из моих самых любимых поэтов, и «Столбцы» это книга, которую в молодости мы читали друг другу, это было такое развлечение — сидишь, выпиваешь, читаешь «Столбцы» с наслаждением, что-то наизусть. Господи, какой это был праздник, потому что «Столбцы» это нечто чрезвычайно оптимистическое, хотя часто довольно страшные стихи туда входили. Например, у него очень много про кулинарию, где искусство кухни называлось «кровавое искусство жить».
С.Волков: Мы с моим приятелем Юрием Кочневым, с которым мы вместе учились в ленинградской десятилетке при Консерватории, достали сборник «Столбцов», пересняли его и отпечатали, лист за листом, в интернатской лаборатории, и таким образом выучили наизусть тогда эти «Столбцы».
А.Генис: То, что вы сказали о позднем Заболоцком, я, как и все, всегда так и считал, что поздний Заболоцкий это продукт страшного разрушения поэта после того, как его посадили, после всех лагерей. Однажды ему сказали: «Вот вы не выдержали заключения...». «А вас когда-нибудь били?», — спросил Заболоцкий. То есть то, что он перенес — страшно подумать.
С.Волков: Ему запрещали писать в лагере, это самое страшное, что можно придумать.
А.Генис: Так вот, поздние стихи Заболоцкого мне всегда казались компромиссом, и однажды я имел глупость это сказать Бродскому. Вдруг Бродский чрезвычайно рассердился и сказал, что я просто не понимаю, что я говорю, потому что поздний Заболоцкий это весь ранний Заболоцкий, который превратился в позднего Заболоцкого, и «Столбцы» там уже всюду есть. И он стал читать наизусть именно позднего Заболоцкого, и я с ужасом понял, что я неправильно его понимал. Что, действительно, «Столбцы» это для всех, потому что нам понятна эксцентрика и дикая фантазия этого поэта. А вот поздний Заболоцкий это та же самая энергия, но она спрессована в такие атомические структуры, которые уже так просто не расшифровать. И для меня это было открытие.
С.Волков: Самые, может быть, потрясающие стихи позднего Заболоцкого это о его поздней любви. Там была драма, он уходил от жены, пытался наладить новую жизнь, ничего из этого не получилось. Я ничего не знаю более трогательного, чем вот эти последние стихи Заболоцкого. И, кстати, он очень тонко чувствовал и понимал музыку. И у него есть замечательное стихотворение «Опять Равель танцует «Болеро». И с этим «Болеро» связано воспоминание о Заболоцком, как он заводил эту пластинку снова и снова, и при этом он пристрастился к вину, пил все больше и больше, больше пьянел. И вот эта картина поэта, который напивается под музыку Равеля, навсегда врезалась в мое сознание, и я всегда об этом вспоминаю, когда читаю это потрясающее стихотворение.
А в связи с этим юбилеем я хочу отрекомендовать одно очень примечательное сочинение, автором которого является композитор по мироощущению своему философскому, и в то же время слегка ироничному, очень близкий Заболоцкому. Это Борис Чайковский, композитор, который родился в 1925 и умер в 1996 году, большой мастер, которого сейчас незаслуженно отодвинули в тень. Он, например, первым положил на музыку стихи Бродского. В том числе на стихи Заболоцкого у него есть прелестный опус, кантата, которая называется «Знаки зодиака». Там и другие поэты использованы, но вот стихотворение Заболоцкого он озвучил очень неожиданно. Он подчеркнул в стихотворении, которое вне музыки, может быть, прочитывается как сюрреалистический гротеск, он его трактовал неожиданно как детское стихотворение, и от этого, по-моему, оно приобрело дополнительный оттенок очарования.
Письма юного Сэлинджера
selinger-w.jpg
С.Волков: Которые пролежали все это время в коробке из-под обуви.
А.Генис: Это очень трогательная история, потому что эти письма писал юный Сэлинджер такой же юной и прекрасной девушке, которую он никогда не видел, Марджари Шерд из Торонто. Сэлинджер ей посылал свои остроумные, едкие письма, она ему отвечала тоже довольно остроумно. Вскоре их судьбы разошлись, они так никогда и не увиделись. И вот сейчас, когда ей 95 лет, она живет в старческом доме и ей нужны деньги на лечение, наконец она решила придать эти письма огласке и продала их библиотеке Моргана, где собираются все архивы Сэлинджера. Библиотека позволила журналистам прочитать эти письма и напечатать из них отрывки.
На мой взгляд, письма замечательные, потому что из них мы узнаем что-то о том Сэлинджере, которого практически не знаем. Совсем молодой человек, который только что принес свой первый рассказ в «Нью-Йоркер», прото-текст, из которого выросла повесть «Над пропастью во ржи». В этих письмах мы видим неуверенного, но очень амбициозного юношу, который запоем читает «Анну Каренину».
С.Волков: Он говорит, что «Анна Каренина» хуже роман, чем «Война и мир», но лучше сделанный.
А.Генис: Он судит Толстого уже как писателя и советует прочитать своей корреспондентше «Великого Гэтсби» (Фрэнсиса Скотта Фицджеральда), считая его самым достойным писателем. По-моему, все это очень трогательно.
С.Волков: Мне трогательным показалось то, что он откровенно с ней флиртует. Попросил ее прислать свою фотографию, причем, побольше. Она прислала свое изображение, на что он ответил: «О, да вы оказывается еще и красивая девушка».
Я, когда читал эти отрывки, причем они опубликованы не полностью, на полную публикацию требуется разрешение наследников, так вот там трогательно то, что пути этих двух людей так радикально разошлись. Когда они переписывались, они были приблизительно равны. Конечно, Сэлиндежер был более опытным писателем, она обращалась к нему как к профессионалу. Она хотела стать писателем, но никогда за свою жизнь не напечатала ни строчки в итоге, а Сэлинджер стал всемирно известным писателей, кумиром одного поколения не только американцев, но вообще молодежи во всем свете.
А.Генис: Особенно страшно читать то письмо, где он говорит, что война помешает его литературной карьере. Именно это и произошло. Он вернулся к литературе только в 46 году, когда напечатали наконец его прозу. Военные испытания стали для Сэлинджера мучительными — это была самая страшная полоса в его жизни.
Соломон, я хочу задать вам как нью-йоркцу такой вопрос: скажите, почему мы все тут так относимся к Сэлинджеру? Почему с таким пиететом читаем отрывки из писем? Что в Сэлинджере такого, что заставляет нас дрожать, когда мы видим его строчки?
С.Волков: Вы знаете, я с таким же пиететом читал Сэлинджера, когда жил в Риге и там впервые прочел «Над пропастью во ржи». При этом ничего не понимал в нью-йоркских реалиях, которые он описывал.
А.Генис: Тем более, что там было немало смешных ошибок. Дело в том, что как ни гениальна была переводчица Райт-Ковалева, она никогда не была в Америке. Поэтому там, например, сказано, что мост Джорджа Вашингтона находится в Вашингтоне, а не в Нью-Йорке.
С.Волков: Так или иначе, то, что произвело на нас неизгладимое впечатление в юности, то, что помогло сформировать нас с вами и неисчислимое количество других читателей этой замечательной книжки — это остается на всю жизнь. Все, что связано с автором такого шедевра конечно же нас интересует. Но в данном случае это усугубляется тем, что это был человек, который прожил до глубокой старости и умудрился ничего никому о себе никогда не рассказать. Поэтому каждая крупица информации, которая делает для нас Сэлинджера более живым, более доступным как личность, является драгоценной. Мне кажется, что проблема здесь заключается и в том, что тот наш неподдельный интерес, с которым мы обсуждаем эти письма, свидетельствует в пользу того, что да, нас интересует не только писание автора, мы с вами не формалисты в этом смысле, нас интересует личность автора.
А.Генис: Я согласен, конечно, это бесспорно — ностальгия по молодости, по юности, по той искренности, которую привнес в литературу Сэлинджер. У него ведь самые искренние герои, те, которым не старше пяти лет, он и сам такой был: невыросший ребенок. Но еще дело в том, что писателя такого калибра больше нет, поэтому мы так возимся с жизнью и творчеством людей, которые принесли славу американской литературе. Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер были всемирными кумирами, и никого с тех пор не пришло им на смену. Именно поэтому мы с такой тоской обращаемся к тем лидерам мировой культуры, которых воспитала Америка в первой половине ХХ века.
Радио «Свобода»
1 ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая с 1927-го по начало 1930-х годов в Ленинграде.
Добавить комментарий