title-w.jpg
Показывают ее в крайне ограниченном прокате. У нас в округе она прошла один раз утром в субботу, и один раз — утром в воскресенье, а потом как корова языком слизала. Вероятно, потому, что она может вызвать неположенные вопросы.
Сначала надо изложить эту историю так, как она происходила на самом деле.
Началась она в Сент-Луисе, штат Миссури, в 1953 году. После войны в город понаехало много бедных фермеров (в основном, белых) и бедных сельских арендаторов (в основном, черных). Они селились в трущобах, которые дали такие метастазы вокруг центрального делового района города, что угрожали его задушить. Чтобы спасти центр «от падения цен на недвижимость» — то есть, от полного упадка — было решено создать новое «внутреннее жилое кольцо». В 1947 году был неглупый план — на месте трущоб построить - и трехэтажные кварталы для бедных. Но в 1949 году мэром стал демократ Дарст, и победил другой план — полный величия и идиотизма.
Государство выкупило огромный кусок земли у ее владельцев, продало ее строительной компании по заниженным ценам, и уже к 1956 году по проекту архитектора Минору Ямасаки на этой земле за три года вырос микрорайон. Не такой уж «микро» — тридцать три одинаковых 11-этажных здания, стекло и бетон, где можно было бы снимать фильм «Ирония судьбы», если бы у американцев был свой Рязанов. До такого фильма не додумались — шутить над благодеяниями, оказанными народу добрым правительством, не полагалось уже тогда — но ирония судьбы проявилась здесь в полной мере.
С большой помпой дома заселили бедняками — черными и белыми. До 1956 года они по закону должны были селиться раздельно, но тут как раз суд отменил расовую сегрегацию. Район назвали по именам чернокожего военного летчика Пруитта (летал на бомбардировщике в войну, совершил 15 боевых вылетов) и белого конгрессмена Айго (член демократической партии, в 1925 году неудачно пытался стать мэром Сент-Луиса, скончался в 1953 году). В комплексе было 2870 квартир, и обошелся он по тем недорогим временам в 36 миллионов — что было, однако, на 60 процентов выше средней стоимости «общественного» жилья. Можно было бы полагать, что это объяснялось улучшенной планировкой или какими-то немыслимыми удобствами. Но придуман Пруитт-Айго был не слишком удачно.
Пожив в Америке, вообще обнаруживаешь (или это только мне так повезло?), что для здешней архитектуры характерно некоторое пренебрежение к тому, что будет помещаться у нее внутри. То есть, к жильцам. Я жила, например, в красивом снаружи, четырехэтажном доме 80-х годов, где стены квартиры шли не под прямыми, а под косыми углами друг к другу. Словно квартиру, как коробочку, кто-то сжал в ладонях. От одного этого уже через недолгое время можно было помешаться. Но это была мелочь. Из квартиры выпирала колоссальная терраса, метров 30, которую ничем нельзя было защитить ни от солнца, ни от дождя, ни от взглядов соседей. Для стока дождевой воды в ее цементном полу было всего два крохотных кружочка, как в душе, которые вечно оказывались забиты слетевшими сверху листьями. В дождь терраса превращалась в лужу, все время грозившую затопить (и однажды затопившую) мое жилье. Конечно, ни в ванных, ни в так называемой кухне (закоулке большой комнаты) не было окон, их нельзя было проветрить. Зато в двух комнатах из трех были огромные стеклянные двери, служившие для освещения и для создания невыносимой жары. По вечерам двери приходилось с натугой растаскивать в разные стороны, чтобы подышать, но на ночь оставлять их открытыми было нежелательно: мимо террасы шла открытая стихиям внешняя лестница — не пожарная, а декоративная, соединявшая землю со вторым этажом, xотя внутри здания была и внутренняя лестница, и лифт. Но внешняя, ненужная, служила красоте и любому человеку с улицы, кто пожелал бы перелезть с нее на мою террасу. Вся планировка этого жилья просто вопияла о том, как от души наплевать на тебя его создателям.
Сами архитекторы в таких обиталищах обычно не проживают.
Изящные решения архитектора Ямасаки в Сент-Луисе тоже мало учитывали наличие жильцов. Почему ему пришло в голову, что в 11-этажных (жилых!) домах Пруитт-Айго лифт должен останавливаться только на 4-м, 7-м и 10-м этажах? (Это еще можно понять в офисных зданиях). О чем он думал, когда раскинул на каждом этаже, вдоль 20 квартир, огромные пространства широких коридоров — «ничьей» и никому не нужной площади? В своей книге 1972 года «Защищаемое пространство» Оскар Ньюмэн назвал их излишним, «незащищаемым» общественным пространством и выдвинул мысль о том, что «ничья» площадь так и напрашивается на разгул вандализма и насилия. Мнение это вполне здравое и подтверждается жизнью. Крах Пруитта-Айго, по мнению многих, знаменовал собой крах бездушной модернистской архитектуры.
Пруитт-Айго заселили людьми, которых политкорректный новояз приказывает именовать «лишенными преимуществ» (disadvantaged) или «имеющими недостаточно привилегий» (underpriviliged). Большую их часть составляли чернокожие женщины с детьми.
При Рузвельте, во время Великой Депрессии, был принят закон о выплате денег одиноким матерям. Тогда имелись в виду вдовы, потерявшие кормильца. Но в 50-е годы лишенные преимуществ догадались, что можно использовать закон и по-другому: жить не работая, за счет выплат на детей — чем больше их, тем лучше. Началось бурное размножение люмпен-пролетариата. Оно разрушило негритянскую семью — ведь платили только матерям-одиночкам, да еще кретинский закон строго следил, чтобы мужчины в доме не проживали — и взметнуло уровень преступности среди новой, массовой безотцовщины. Пополнение класса чернокожих люмпенов шло полным ходом полвека — вплоть до 1996 года, когда, при Клинтоне, пособия были объявлены временными и стали выплачиваться всего пять лет подряд — но и тут оно не прекратилось.
На велфэре, конечно, сидят не только афроамериканцы. 38 процентов его получателей — белые. Они составляют (по переписи 2010 года) 72,4 процента населения. Афроамериканцев в стране в пять с половиной раз меньше — 13 процентов. Но доля велфэровского пирога у них больше, чем у белых — 39 процентов.
Населению микрорайона понадобилось только 18 лет, чтобы сделать его непригодным для жилья. В 1971 году 16 зданий уже стояли заколоченными, в остальных 17 обитало всего 600 человек. К 1972 году все 33 здания были просто взорваны. Есть фотографии взрыва (их можно найти на интернете), а в фильм включены и кинокадры, вызывающие довольно сильные чувства.
Архитектор Ямасаки сказал: «Я никогда не думал, что люди могут быть так разрушительны». Архитектору кто-то забыл рассказать о том, какими бывают люди. Позже, 11 сентября 2001 года, он пополнил свои знания о них, когда самолеты врезались в башни Торгового Центра в Нью-Йорке, сооруженного тоже по его проекту.
Фильм не знает, что делать со своим материалом. Режиссер решил построить его как воспоминания пяти чернокожих людей — двух мужчин и трех женщин, проведших в Пруитт-Айго детство и юность. Одна рассказчица вспоминает Пруитт-Айго благожелательно — так, как некоторые советские граждане вспоминают коммунальные квартиры с их «братством и взаимопомощью». В двух женщинах чувствуется подспудное раздражение, хронически присущее афроамериканцам, уверенным, что они жертвы расизма. Никто не связывает жуткую историю микрорайона с законом, поощряющим бурную рождаемость проплаченных детей и крах семьи. Но все-таки люди рассказывают правду о жизни в Пруитт-Айго, и это самое интересное.
Разруха началась довольно быстро, когда, в соответствии с бессмертным определением Булгакова, черные стали мочиться в лифтах. Мусор они выбрасывали не в мусоропроводы, а сваливали прямо на площадках. Белые жильцы бежали из микрорайона с быстротой молнии. Вскоре перелопались водопроводные трубы. В полицию и пожарников, пытавшихся войти в здания, швыряли бутылки и камни. В конце концов они перестали и пытаться.
Фильм пытается объяснить эти удивительные явления тем, что государство не выделило достаточно средств на уборку. То есть, авторы предполагают, что все было бы хорошо, если бы муниципальные работники приходили в дома, запихивали мусор куда положено и отмывали лифты. Неизвестно только, как можно было обеспечить, чтобы жильцы не продолжали гадить каждый день. Левое мышление полагает, что чем больше денег и услуг вбить в проблему, тем лучше. За многие десятилетия они так и не поняли, что дела с образованием и преступностью нельзя решить деньгами — сколько бы их ни выбрасывать на расхлябанные школы и неработающие программы для членов молодежных банд, вроде переговоров о мире и игры в баскетбол в парках по ночам.
Лифты в Пруитт-Айго — рассказывают бывшие жильцы — все время нарочно ломали. Один из мужчин вспоминает, как часто приходилось подниматься, перебирая руками по кабелю, но это, конечно, не всем было по силам. Стали защищать лифты плексигласовыми щитами — их научились поджигать. Стекла повсюду были выбиты, здания выглядели, как после обстрела шрапнелью. Чтобы не били электрические лампочки, на них повесили металлические сетки. Умельцы приспособились — плескали на лампочки холодной водой, и они лопались. В коридорах прочно обосновались банды. Зазвучало доселе не знакомое слово «героин».
У одного из рассказчиков убили брата. Восемь лет его мучили кошмары и мечта о том, чтобы убить убийц. «Так хотелось жить, — говорит он, — чтобы вокруг было тихо, вежливо, без насилия». Чтобы не сойти с ума, он убегал на соседний пустырь, смотрел там на бабочек и птиц.
Фильм осторожно бубнит, что все дело было в «бедности». Этот вечный аргумент левых в силу своей глупости не заслуживает опровержения. Известно, например, что одной из этнических общин в США с самым низким уровнем дохода не так давно была китайская — при почти полном отсутствии преступности. Разбираться надо в причинах этой пресловутой «бедности» афроамериканцев — прежде всего, в разрушении семьи, в социальном паразитизме, в абсолютной заброшенности детей.
В самом начале своей жизни в Америке я как-то летела с Восточного побережья на Запад. Рядом со мной сидела красивая негритянка лет семнадцати с красивым полуторагодовалым мальчиком. Ребенку нечего было делать, и он лазил по мне, как по дереву. Я терпела. Меня поразило, что у матери не было с собой ни единой игрушки, абсолютно ничего, чем занять сына. Не пыталась она с ним и разговаривать. Время от времени она его зачем-то била, потом лазание возобновлялось. Со мной она тоже не знала, о чем говорить. Было ясно, что мать ни малейшего понятия не имеет, что делать с ребенком. Этот шестичасовой полет мне на многое открыл глаза.
В вышеупомянутой книге Ньюмэна «Защищаемое пространство» осторожно упоминается о том, что «некоторая часть населения» неизбежно приносит с собой «поведенческие проблемы». На что его критики не замедлили ответить, что эти проблемы — «результат экономического и расового угнетения». Но почему угнетение вызывает мочеиспускание в лифтах по месту жительства?
Я не знаю, связаны ли эти проблемы с расой людей. Тем, кто пытается поставить такой вопрос, немедленно затыкают рот, обвинив в «научном расизме». Трудно, однако, отрицать, что имеет место некая повторяемость.
В превосходной статье экономиста Елены Котовой, бывшей сотрудницы Всемирного и Европейского банков («Огонек», №16 от 23 апреля 2012 г.), есть такая фраза: «Бедность — это больше, чем общегуманитарная проблема... В отсталых или — политически корректно — развивающихся странах традиционный уклад обладает странным иммунитетом к прогрессу, воспроизводя нищету и высокую рождаемость. Неспроста здесь родилась чума XXI века — СПИД, а голодные районы Западной и Южной Азии, Северной и Восточной Африки стали очагами международного терроризма...».
Как ни прискорбно это констатировать, немалая часть афроамериканского населения США явно демонстрирует этот «странный иммунитет к прогрессу». Об этом с тревогой и гневом говорил в своей знаменитой речи 2004 года замечательный актер и общественный деятель Билл Косби. Ведущая негритянская организация NAACP пригласила его на 50-летний юбилей решения Верховного Суда, которое постановило, что белые и черные дети должны учиться вместе. 67-летнему Косби дали награду и попросили выступить. Но его выступление оказалось вовсе не праздничным.
«Зачем нам решение Верховного Суда, которого добились после упорной борьбы, если оно оказалось никому не нужным?» — спросил Косби. Он сказал, что многие чернокожие «борются за то, чтобы оставаться невежественными». Будучи сам афроамериканцем, он не делал политически корректных реверансов и отважно называл вещи своими именами. Нежелание черной общины учиться (50 процентов бросают школу, спортсмены-миллионеры не умеют читать). Половая распущенность. Уродливое домашнее «воспитание» детей, отсутствие родительской заботы и надзора. Высокая преступность, безответственность, паразитизм. Косби отмел и обвинения в «расизме», заявив, что хватит валить все на белых, они не имеют к этому отношения.
Речь произвела эффект разорвавшейся бомбы и ровно ничего не изменила.
Вот сегодняшний пример, который просто напрашивается в развитие речи Косби. Недавно в Пасадине (пригород Лос-Анджелеса) полиция застрелила ночью 19-летнего чернокожего Кендрика Мак-Дейда. Родители немедленно подали на полицию в федеральный суд. Идут подробные разборки, сколько пуль и с каких позиций было выпущено в погибшего. Гораздо меньше внимания уделяется тому, что Мак-Дейд был одним из грабителей, взломавших машину некоего Карийо и укравших оттуда лэптоп. Карийо (кстати, нелегальный иммигрант), позвонив в полицию, сказал, что грабители были вооружены пистолетами. Это была ложь — он просто хотел, чтобы копы приехали побыстрее. Полицейские, к сожалению, ему поверили, и когда Мак-Дейд пошел на них, протягивая руку к поясу, стали стрелять. Как выяснилось позже, в крови Мак-Дейда обнаружили алкоголь и марихуану.
Родители погибшего содрогаются от негодования, требуют покарать полицейских и «обелить имя» их сына. О том, что он вор, и что ничего бы не произошло, если бы он не пошел пьяным и обкурившимся на дело, они даже не упоминают. Именно о таких родителях Косби говорил в своей речи, что они заслуживают тюрьмы не меньше, чем их отпрыски.
Повторю — не решусь утверждать, будто причина «странного иммунитета к прогрессу» связана с расой. Но с чем-то она должна ведь быть связана?
28 апреля в «Лос Анджелес таймс» появилась необычайная статья под названием «Новый взгляд на древнюю историю человека». Там утверждается, что человечество неоднородно. Мы не одинаковы и не равны во всем. Здравый смысл говорит нам об этом каждый день. Но теперь заговорила наука.
В статье рассказывается об открытии скандинавских археологов. Они изучали вопрос, как на севере Европы возникло земледелие. Раньше считалось, что первобытные охотники-собиратели сами к нему перешли. Однако, сравнив скелеты трех охотников периода неолита, живших на севере современной Швеции 5 тысяч лет назад, со скелетом земледельца из тех же мест, ученые обнаружили, что у них очень разное генетическое строение. У охотников оно было схоже с генетикой современного населения севера. У земледельца — с генетикой современных людей юга Европы.
Вопрос о том, как земледелие, возникшее 11 тысяч лет назад в Средиземноморье, распространилось на всю Европу, очень важен, потому что это вопрос о происхождении нашей цивилизации. Охотники-собиратели просто брали, что могли, у природы. Земледельцы стали творчески взаимодействовать с природой, и перед человечеством открылась новая перспектива.
Путем изучения генома выяснилось, что мигрирующие южане принесли земледелие в места, населенные охотниками. Оно не возникло среди неолитических охотников. Видимо, и не могло возникнуть. Разное устройство, разная генетика.
Вот на какие — казалось бы, отдаленные от темы, размышления — навела меня документальная лента о гибели микрорайона в Сент-Луисе.
На сайте «Гнилые помидоры» 89 процентам критиков и 79 процентам зрителей фильм нравится. Большинство критиков объясняют трагедию расизмом, нехваткой средств на государственную уборку и оттоком белых в пригороды, отчего в городе стало меньше налогов и рабочих мест. О причинах их бегства никто не заикается. Высшую оценку за самую глупую рецензию я бы поставила Марку Фини, пишущему: «При других обстоятельствах — в другом обществе — этот микрорайон мог бы процветать». Это он имеет в виду социалистическое общество.
****
Комментарии
Хорошая статья
Только Ямасаки Минору умер в 1986 году
Добавить комментарий