Бывает, что случайные знакомства, спустя годы, только из-за временной продолжительности обретают ценность якобы близости, доверительности. Дорожишь сроками общения, забывая, что за десять, двадцать и более лет встречи друг с другом случались редко и в ситуациях, исключающих как конфликты, так и тесное соприкосновение.
Лору я увидела впервые в Нью-Йорке в начале восьмидесятых, когда советским гражданам, работающим в международных организациях, разрешили брать в служебные командировки в другие страны своих жен. Мы с мужем этим незамедлительно воспользовались, так я оказалась среди небоскребов, после тихой уютной Женевы, шалея от несмолкаемого гула города-гиганта, воя сирен полицейских, пожарных машин, напирающей людской толпы. Почувствовала себя робкой провинциалкой, к тому же, при занятости мужа блуждала по Нью-Йорку одна. У меня там не было никого, кто помог бы сориентироваться, посоветовать что-либо.
Единственная зацепка — поручение от женевской приятельницы, попросившей передать подарок жене сослуживца её мужа по МИДу. Я пару раз позвонила по оставленному мне телефонному номеру, но общалась лишь с автоответчиком. И только уже перед нашим отъездом раздался звонок в нашей гостинице: буду ждать вас в полдень на Мэдисон при пересечении с 85-й. Коротко, по-деловому. Но где это — Мэдисон?
Пройдут опять же годы, наша дочка поселится в Нью-Йорке, будет там учиться, потом работать, и именно этот район Манхэттена — Мэдисон, Пятая авеню, так называемая, музейная миля вдоль Центрального парка — станет зоной изученной, истоптанной мною досконально. Но тогда, тридцать лет назад, каждый шаг по той Мэдисон давался с трудом. Напрягая зачатки английского, переспрашивала у всех подряд, не заблудилась ли я, и, наконец, добредя до угла с 85-й, сиротливо огляделась. Пока не услышала: добрый день, мы с вами обе точны, это приятно.
Поначалу подумала, что окликнувшая меня женщина обозналась. Странным показалось, чтобы жена дипломата, работающего в советском представительстве при ООН, могла явиться в самом центре Нью-Йорка в шортах, майке, кроссовках. По женевским правилам подобное исключалось. Там и для похода в супермаркет, чтобы не встретить неодобрительных взглядов, следовало тщательно причесаться, подмазаться и туфли надеть хотя бы на небольших каблуках. Всё это, конечно, условности, но и сейчас, наезжая в Европу, живя уже в США, американских туристов в Париже, скажем, безошибочно узнаю по кроссовкам, шортам в самых изысканных ресторанах, дорогих бутиках. И никаких они не испытывают при этом комплексов. Да и я сама в нашем Колорадо вписалась давно в удобно-спортивное одеяние и до первого снега ношу шорты. В песцовую шубу до щиколоток обряжаюсь лишь в сильный мороз, собаку прогуливаю, и вовсе не ради шика, а именно для тепла. При этом на мне шнурованные до середины голени на толстой подошве канадские ботинки. Сочетание дикое, но никакого удивления, тем более осуждения никогда ни от кого не встречаю. Кому что комфортно — да пожалуйста! И это хорошо.
Но первый такой урок небрежного безразличия к мнению окружающих получила в разношерстной нью-йоркской толпе и конкретно от Лоры. Кроме того, она обладала трезвой житейской сметкой, что тоже не утаивала, не думая, что может себя этим как-то уронить. И действительно, нисколько не роняла.
До огромного магазина-ангара, известного, как выяснилось, распродажами по низким ценам, мы с ней дошли пешком, петляя в закоулках, проходными дворами: одна обратно на Мэдисон я точно вернуться бы не смогла. Так что оттенок моей как бы от Лоры зависимости сразу возник в наших взаимоотношениях.
Для меня оказалась неожиданной цель посещения этого магазина, типа склада. По неведомой мне договоренности Лоры с женевской приятельницей там следовало приобрести для неё пуховое пальто, подразумевая доставку покупки из Нью-Йорка в Женеву в нашем с мужем багаже. На глаз, займет полчемодана. Но ведь не откажешь. Лора, заметив мою растерянность, выказала присущую ей догадливость, опять же житейского свойства: «А вам ведь такое пальто при возращении на родину тоже понадобится, в Москве зимы холодные, не как в Европе». Совет, надо отдать должное, разумный. Как и всё, что Лора мне потом рекомендовала.
В ней мне импонировало отсутствие лицемерия, потуги сойти не за то, чем являешься на самом деле. Если я собиралась купить косметику, крем, обольщаясь дорогим разрекламированным товаром, она меня приводила в обычную аптеку, где то же самое, по её уверениям, предлагалось в два раза дешевле. В правоте её в подобных вопросах я не сомневалась.
Между тем, не составляло труда догадаться, что лидер в их семье — она. Но лидер осмотрительный и куда более дипломатичный, чем муж её Коля, закончивший МГИМО. И карьере его, звезд с неба, что называется, не хватавшего, способствовала она. Тактично, никак, ни с какой инициативной не выпячиваясь. Её дар был в природном, пожалуй, умении выстраивать отношения с людьми и нужными, полезными, и так, на всякий случай, с широким охватом, возможным при её энергии, жизнестойкости, здоровой психике, а так же проницательности и обаянии.
Как-то Коля, когда мы были у них в гостях, тогда еще в небольшой, скромной квартире, положенной ему как сотруднику советской миссии, произнес гордо: моя жена со всеми держится с таким безупречным достоинством, что мне ни разу не пришлось испытать за неё неловкость. Мелькнуло: тебе за неё — нет. А ей — за тебя?
Но Лора обладала такой выдержкой, что не только неосторожного слова, но и взгляда обнаруживающего её тайные мысли, эмоции, не допускала. Говорила всегда ровным, приветливым тоном, слегка улыбаясь и, казалось, ничто не может нарушить её душевный баланс. Никакой суетливости, спешки никогда в ней не наблюдалось. Невозможно было представить её ни плачущей, ни хохочущей. Словом, Коля вправду выбрал себе идеальную жену. Хотя на самом деле она его выбрала.
Он мало того, что не мешал её предприимчивости, а вообще ни во что не вникал. Образцовый союз, гармоничное слияние её кипучей натуры с его инертностью. Коля откровенно ею любовался, восхищался, и был благодарен за то, что Лора его раз и навсегда избавила от самостоятельных решений в чем-либо.
Впрочем, иной раз закрадывалось подозрение, что ей с Колей бывает смертельно скучно, не может не быть при подобном несходстве характеров. Но со всей ее скрытностью, я всё же узнала, ради чего она способна вытерпеть всё. Не только вялого, поглощенного собственным здоровьем мужа, с оттенком даже некоторой маниакальности, но всё буквально... Мне редко встречались женщины, одержимые настолько материнской любовью. Прямо-таки вулканической, прожигающей до нутра. И умение Лоры эту бурю страсти утаивать под маской безмятежности пробудило у меня к ней и участливость, и уважение.
Однажды, во Франции, в Эвиане, рядом с Женевой, куда Коля приехал в командировку с Лорой, мы вчетвером прогуливались вдоль озера, наслаждаясь красотами природы, уютом типично по-европейски обустроенного курортного городка. Вдруг Лора, метнув на нас взгляд, тревожно напряженный, как у птицы, крылящей над гнездом с птенцами, произнесла хрипло: мне надо Пете позвонить, встретимся вот у того кафе.
Мы её ждали в назначенном месте, и меня напугало её внезапно осунувшееся, постаревшее лицо. Спросила: Лора, что случилось? Она отозвалась как бы из небытия: ничего, просто Петя не берет трубку. Мужчины, с присущим их полу отсутствием воображения, воспаленного до судорог в сердце матери, стали хором уверять, что незачем нервничать, и почему взрослый парень должен дома сидеть, есть друзья, есть девушки, есть их по возрасту закономерные развлечения. Лора, заледенев, молчала.
Их сын жил в Москве без родителей с четырнадцати лет, потому что по советским правилам дети дипломатов или международников в этом возрасте должны были возвращаться на социалистическую родину, там получать образование, школьный диплом, потом институтский и жить либо в интернате, либо у родственников. Такая ломка тяжело сказывалась и на подростках, и, особенно, на их матерях. Оставить мужей одних не могли, их долгие отлучки не поощрялись начальством, а прорывы к сыну, дочери, ограниченные краткими сроками, либо способствовали постепенному взаимному отдалению, охлаждению, либо травмировали, рвали души и тех, и тех.
Но когда предстояли экзамены на аттестат зрелости, поступление в институты, мамы, наплевав как на гнев начальства, так и на супружеский долг, срывались в отчизну отнюдь не из патриотизма, а чтобы быть рядом с ребенком в важный для его будущего этап.
Лора, — в тот период мы с ней стали если не подругами, то, так сказать, приятельницами со стажем, — мобилизовала все свои возможности, чтобы сын и школу закончил с хорошими отметками, и поступил в вожделенный МГИМО. Хотя диплом этого престижного вуза Пете не пригодился, он нашел себе совсем другое применение, в соответствии с новым временем, которое вот-вот должно было наступить.
После перестройки, гласности, зрели бурные девяностые, не предсказуемые по последствиям даже теми, кто стоял во главе державы, а уж обычными гражданами тем более. Хотя сердце матери руководствуется не новостями из СМИ, а толчками крови, нутряными инстинктами. Петя, Лора правильно ощущала, именно в тот момент нуждался в её не то что бы надзоре, но в ориентирах, когда всё прежнее, привычное, традиционное сокрушалось.
Вот почему в Эвиане она иступлено названивала в Москву из всех уличных автоматов, мобильные еще не вошли в обиход, а я стояла рядом, пока не услышала ликующий, горловой вскрик: «Петя! У тебя всё в порядке!?»
Из телефонной будки вышла совсем другая женщина, озаренная самым главным: сын в безопасности. И жизнь прекрасна, и озеро, и все красоты приемлемы, и аппетит проснулся. Распорядилась: вот в этом ресторане мы пообедаем, да?
Эпизод в Эвиане расположил меня к Лоре больше, чем всё предшествующее. Хотя уже до того оценила её дар ненавязчивого, именно делового соучастия в моих заботах, проблемах, опять же чисто бытовых, житейских. Наша дочка тоже от нас жила тогда в отдалении, училась во Французском Лицее в Нью-Йорке, и Лора сама предложила отвезти ей туда посылку, довольно объёмную. Такого надежного, такого обязательного, как она, человека в своем окружении я не имела. Ни среди женщин, ни среди мужчин.
Но что-то уже смущало. Лора с Колей сдавали в Москве квартиру, а мы дачу в Переделкино, и они, и мы — иностранцам, полагая, что так надежней. Отнюдь. Иностранцы, ринувшиеся в страну в период разброда, тоже рассчитывали хапнуть что плохо лежит. Они принадлежали к той же бессовестной, беспринципной породе, что и якобы исключительно даровитые, инициативные ребята из комсомола, ставшие миллионерами, олигархами в одночасье. Считалось, что на развалинах рухнувшего коммунистического режима эти сообразительные, энергичные парни создадут процветающую, цивилизованную, по западным образцам, державу. Тогда как заняты они были только одним: самообогащением, безжалостным разграблением империи, занимающей и при царях, и при Советах шестую часть суши.
Переделкинскую дачу снял немец, представитель «Фольксвагена». Солидно, да? Риелтором, нас с ним сведшим, была Катя Рождественская, дочка поэта Роберта. Но когда немец, ренту не заплатив, съехал, угнав из дачного гаража нашу «Волгу», прихватив и кое-что из мебели, — к кому взывать? Не к Кате же... Всеобщий разбой захлестнул страну, и как бывает в периоды именно смуты, разделив общество на преуспевших и потерпевших.
Меня несколько удивило, что когда за квартиру Лоры-Коли им тоже перестал платить их итальянец, всё быстро уладилось. Подъехали к дому друзья Пети, как, Лора поведала, на Мерседесах, и итальянец, выложив наличными задолженную сумму, счел за счастье убраться восвояси. Вопрос, что же это были за друзья, так напугавшие бизнесмена-иностранца? Лора, мне показалось, сама не представляла, кто они и откуда. Важно, что деньги из должника они вытрясли тем или иным способом. Прочее значения не имело. Деньгами за ренту сдаваемой московской квартиры она дорожила и не хотела их терять.
Это сказки, что советские дипломаты, даже из везучих, удостоившихся командировок заграницу, купались в роскоши. Нет, все копили, экономили, кто на машину, кто на квартиру. Командировки тоже разнились. Кому в Африку, и только за чеки. Если в Европу, а еще лучше в США, то оттуда везли товар, сбываемый на родине, а приобретаемый на дешевых, типа того ангара, распродажах. Я это предполагала, потому что моя мама при знакомстве с директрисой комиссионки у неё из подсобки уносила груды заграничной одежки на всю нашу многочисленную семью, понятно, с барышами для директрисы. Но я в подробности не вникала, школьницей нося туфли на размер больше, омерзительно рыжего цвета, с большущими, золочеными — предел безвкусицы, пряжками. А вот от Лоры узнала, что перепродажей заграничных шмоток занималось большинство советских граждан, оказавшихся вне пределов отчизны. Хотя я, прожив много лет в Женеве, такому бизнесу не обучилась — и из-за отсутствия во мне коммерческой жилки, и потому, что везла подарки родственникам, друзьям, а так же взятки, необходимые для подкупа в сфере быта, в СССР, как известно, сурового. На прочее валютных средств не оставалось. Да и кооперативная квартира в Сокольниках у нас с мужем имелась, и машина «Жигули».
У меня еще была знакомая из дипломатической сферы, чей муж достиг карьерных высот. Она мне рассказывала, что когда они находились в африканской командировке, жены советских сотрудников скупали в посольской лавке мотки мохера, на родине дефицитного, но чтобы не иметь проблем с таможней при въезде на родину, вязали шарфы бесконечной длины: готовые изделия претензий таможни не вызывали, а вот мотки шерсти — да.
Но события в стране, откуда мы уехали в 1981 году, развивались с такой ошеломляющей, шквальной стремительностью, что, находясь извне, разобраться в них было не просто трудно, а невозможно. Мы, как и все нам подобные, упивались гласностью, читали взахлеб прежде запретное, а как, между кем делились сферы влияние, власть, административные посты — это долго оставалось за плотной завесой непроницаемой тайны.
В один из наших приездов в Нью-Йорк уже из Колорадо, где мы нашли пристанище, а муж работу по своей специальности в департаменте здравоохранения, Лора нас пригласила в гости. Вызвалась нас туда привезти, так как они переехали из Манхэттена в Нью-Джерси. Ничего лишнего не сказав, с присущей ей сдержанностью, всегда, во всем.
К студии нашей дочери, между Лексингтон и Мэдисон, подъехал серебристый Мерседес. Мы стояли на обочине в терпеливом ожидании, пока из Мерседеса не раздался призывный гудок. За рулем оказалась Лора, по-прежнему дружелюбная, приветливая. И привезла нас на виллу, неподалеку от Манхэттена, по мосту через Гудзон.
На пути туда мы мило, мирно общались, и вдруг слышу: Надя, не топчи мою сумку, Ив Сен Лоран всё-таки. Я: ой, пожалуйста, извини. В самом деле, что это я так забылась. Мелочь, в сущности, пустяк, но мне всё же запомнившийся.
На вилле нас принимали с щедрым гостеприимством. Прислуга, нанятая из соотечественников, старалась. Обставлена была вилла как дорогостоящий, но абсолютно безликий отель, без проблеска индивидуальности владельцев. В начальном периоде обогащения нувориши обычно еще робеют, следуя общепринятым, проверенным стандартам. Но когда обретают уверенность, что за деньги можно приобрести всё, тут обнаруживается разгул не только моральный, но и вкусовой.
Лора почему-то стала менять виллы в том же районе Нью-Джерси. Разницы, чем одна лучше или хуже другой, я, например, ну никакой не обнаруживала. Но выяснилось, что еще до рецессии практиковалось забирать дома за неплатеж, и банки их выставляли на продажу за половину, а, случалось, и за треть цены. Ясно, что выгодно задешево недвижимость покупать, но сколько же нужно иметь энергии, чтобы заново всё обживать, обставлять, усовершенствовать, огорчаться, что заказанная мебель не поступила в срок, работяги неправильно положили в кухне плитку, и из кранов в ванной капает вода. Не говоря о том, что для таких занятий подразумевались финансовые возможности, с зарплатой Коли, сотрудника теперь уже не советской, а российской миссии, несопоставимые.
Но Лора не скрывала, что их новый статус возник благодаря успехам сына-бизнесмена, его связям с очень влиятельными людьми в Москве. Собственно, для каждой матери преуспевание детей важнее собственного. И Лорина нынешняя бурная деятельность развернулась столь масштабно именно ради Пети. Аморфный Коля на дипломатическом поприще давно достиг потолка, продвижения его никуда, никакие не ждали, а приближался по возрасту выход на пенсию. И вот новый стимул: Петино процветание, его воспарение в сферы, где миллионы наживались. Ни один посол, самый из самых, Трояновский, Добрынин, Громыко, за всю жизнь не могли заработать столько, сколько сын Лоры за год, а, пожалуй, и за месяц.
Вообразить это конкретно мне не удавалось, да я и не старалась. Разве что на очередной вилле подивилась неожиданно проснувшейся в Лоре тяге к показной роскоши, вульгарной, чем она прежде не грешила никогда. Наоборот, она очень точно, умно следовала найденному для себя стилю, избегая любой вычурности, каких — либо излишеств. И выглядела элегантной в джинсах, свитере, обходясь без браслетов, серег, перстней, отвлекающих, как она прозорливо осознала, от данных ей природой стати, густых шелковистых волос, синих глаз, безупречного овала лица. Ей не требовалось ухищрений, чтобы производить впечатление холеной женщины, чем я восхищалась: идеальным соответствием облика и натуры, не допускающей крайностей ни в чем. И вдруг...
Ну ладно, пусть мраморные полы, ванные комнаты размером с залу, колонны, бассейны. Но золоченая под старину мебель с обивкой бордового бархата, вазы огромные с икебаной из искусственных цветов, белый рояль. А уж картины в тяжелых рамах с пейзажами и пейзанками, выдаваемые за подлинники девятнадцатого и аж восемнадцатого века, меня развеселили. Хотя я всё же сумела себя обуздать. Мне-то какое дело, как и на что тратят деньги те, кому они упали вдруг, внезапно. Но поинтересовалась: и где же такие шедевры приобретались? Коля живо отреагировал: на аукционах, по интернету. Переспросила: картины, по интернету? Опередив Колю, готового разъяснить мне, невежественной, что по интернету удобно, и качество гарантированно, Лора, приходя привычно на выручку не блистающему умом мужу, сообщила: а вот это Шемякин, Петин подарок, вот подпись автора. Глянула: литография, с номером, как полагается, сделанных самим автором копий с оригинала. Тогда ценится именно номер, проставленный собственноручно художником, обычно карандашом: сорок, сто сорок, четыреста — разница только в числах, между тем существенная.
Возникла пауза. Лора спросила: и Шемякин тебе не нравится? Нравится. Но не сказала, что и у нас Шемякин есть, тоже литография, с подписью автора и под номером в первой половине сотни. Красиво, но не оригинал. Потому висит в бейсменте, а не над камином, не как свидетельство гордости коллекционеров.
Мудрая поговорка: бодливой корове бог рогов не даёт. Это я. Ах, будь у меня большие, ну очень большие деньги, я бы... А ведь если по правде, мои запросы вполне удовлетворены. Мне нравится наш колорадский дом, нравится вид на горы из окон, нравятся картины на стенах, что я покупала, следуя собственному выбору, и что мне дарили художники, не только по дружбе, но в признательность за понимание, что для творческих личностей дороже всего. А еще мне нравится страна, в которой живу. О самом главном не стану славословить: моя семья, дочь муж, собака. Чтобы никого не обижать, начну с собаки...
Однажды мы с Лорой договорились встретиться на Лексингтон у французского кафе, а напротив был магазин, где в витрине выставлялись щенки на продажу. У нас тогда шнауцер Микки, старый, четырнадцать лет ему минуло, хворал, ходил уже под себя, мы его памперсы закладывали в штанишки на кнопках, и он, не сопротивляясь, не доставало сил, обжигал меня взглядом оскорбленного собачьего достоинства, ни в чем не уступающего нашему, людскому.
Соперника, молодого, Микки бы не вынес. Но я вошла, неодолимо притянуло в тот собачий магазин, и раньше продавцов меня заметили щенки в клетках.
У Варлама Шаламова, лагерника, беспощадно правдивого, замечательного писателя, развенчавшего лживый миф Солженицына, выдумавшего чудовищную пошлость о якобы пользе страданий, облагораживающих, возвышающих низменную человеческую плоть (какую? истерзанную в пытках каннибалами в погонах?) есть рассказ, в котором этот мученик с усохшими в пережитых страданиях слёзными железами, раскрывает своё всё еще чувствительное к боли нутро. И к боли чьей? Не людей — животных. У него пропала кошка, он её ищет повсюду и приходит куда-то, типа живодерни. Только Шаламов способен так пережить, так описать жуть тишины онемевших при его появлении обреченных на гибель собак, кошек. Последняя надежда, а вдруг? Но нет надежды. Лагерник узнал самого себя в жертвах людской жестокости. И захлебнулся состраданием, которого уже не мог найти для людей.
Вышла из того магазина, сглатывая слезы. Лора, как оказалось, на другой стороне улицы за мной наблюдала. Как долго? И почему, зачем?
Когда мы уже сели за стол в кафе, выпили по бокалу вина, она мне сказала: ты так любишь животных, но не людей, да? Я сразу с ответом не нашлась. Но ведь да, на самом деле. Еще и потому, что в животных есть неподвластная нашему разуму загадка, а в людях — нет. Неинтересно, увы, с людьми.
Лора, со странной для неё навязчивостью, продолжила: так, значит, животных ты жалеешь, а людей нет? Я промолчала. Неожиданно она улыбнулась: и меня не пожалеешь? Я, удивленно: тебя?
Лору огорчила женитьба Пети. Леночка, невзрачная, с простеньким курносым личиком, не доучилась то ли в пищевом, то ли в лесном институте, на работу устраиваться тоже не спешила, то есть вообще ничем не была занята. Жила на улице Горького, переименованной в Тверскую, в пятикомнатной квартире, унаследованной от деда, крупного военачальника сталинской эпохи. Родители её развелись, мать вышла замуж за австралийца и отбыла на жительство в Сидней. Леночка стала хозяйкой еще и дачи деда в Жуковке, которую сдавала, так что в деньгах не нуждалась, держала домработницу. Сама ничего делать не умела и не хотела.
Чем могла она соблазнить рослого, спортивного, перспективного, общительного Петю, Лора не понимала. Хотя всё очень просто. Петя пленился не Леночкой, а хоромами, с видом на Кремль, трофейным богатством, эшелонами вывезенными из побежденной Германии. Хрусталем, фарфором, массивной мебелью, свидетельствующих о высоком статусе, привилегированности, элитарности, пусть в прошлом, но заманчивых, привлекательных для нуворишей.
По тому же принципу состоятельные купчики брали в жены худосочных, анемичных дочек из обедневших дворянских семей, чья родовитость льстила простолюдинам. Сомневаюсь, что проницательная Лора не осознавала причин женитьбы своего Пети на Леночке. Но отлично владея своими эмоциями, сумела неприязнь свою одолеть и с невесткой держалась образцово, вызвав у той полное доверие.
Но трудно было предусмотреть, что станет причиной разлада этой пары. Леночка оказалась застенчивой, нелюдимой, дичилась многолюдных сборищ, тусовок, выражаясь по-нынешнему, и в результате Петя, оставляя жену дома, веселился где-то с кем-то до глубокой ночи, возвращаясь, когда Леночка безмятежно спала.
Вложить свой житейский, женский опыт в её дремотно-наивную душу даже у Лоры не получалось. Леночка, в отличие от неё, была не боец, не борец. И что муж от неё отдаляется, никакого влияния она на него имеет, не замечала. Лору это тревожило в основном потому, что Леночка ждала от Пети ребенка.
Родилась Даша, и Лора, страстная мать, превратилась в одержимую любовью к внучке бабушку. Обустроила на вилле в Нью-Джерси детскую, бело-розовую, с нарядной кроваткой под балдахином, украшенной кружевами, бантиками и заваленную всевозможными игрушками. Эта детская, мне показанная, вызвала как бы вовсе не мотивированное щемящее чувство. Впервые мелькнуло: а Лора ведь одинока, и гложет её тщательно маскируемая тоска.
Коля вышел на пенсию, его постоянное присутствие Лору, угадывалось, раздражало. И прежде умом не блистающий, в бездеятельности он еще поглупел, требуется железная выдержка, чтобы его не заткнуть в присутствии посторонних.
Находчивая Лора изобрела способ, каким образом избавиться от докучающего, надоедливого супруга. На территории их виллы возвели флигель, со всеми удобствами, спальней, гостиной, ванной, куда отселен был Коля. Изоляция такая ничуть его не ущемляла. Комфорт создали, и при его врожденной толстокожести никакого унижения он не испытал.
Серьезная неприятность возникла с неожиданной стороны. Пассивная, дремотная, ленивая Леночка очнулась, обнаружив конкретные доказательства измен мужа, и подала на развод.
Алименты при Петиных заработках ей гарантировались изрядные. Но Лору волновало другое: а как же Даша, её Даша? В панике сделала неправильный шаг, попытавшись договориться с невесткой, чтобы она отдала ей ребенка, а сумма алиментов за ней сохранится.
Но внучка сталинского военачальника оказалась совсем не такой простушкой. Нет, сказала, Даша останется со мной, а Петя будет платить за все расходы на её содержание, образование, отдых, наши с ней путешествия в Европу или еще куда.
Неожиданно Лора столкнулась с твердым орешком, каковым являлась сама. Лоб в лоб. И отступила, вымолив у невестки право забирать внучку на свою виллу в Нью-Джерси на один месяц раз в год. И всё.
Только на этот месяц в Лоре нынешней воскресала прежняя Лора, лихорадочно деятельная: сроки разлуки с внучкой поджимали. Потребность отдать, вложить в обожаемого ребенка, у неё отнятого, все, что она в сердце, душе накопила, лихорадочная тут спешка, нарушили баланс, так тщательно, с такими усилиями ею всегда сберегаемый.
Детская пустела. А что же рядом? Скучный, надоедливый Коля. Огромная вилла. Сын, наживающий миллионы в России, по тем «понятиям», играм без правил, в стране, рухнувшей в беспредел. Внучка Даша — объект вымогательств со стороны бывшей Петиной жены. Да, Лоре следовало соболезновать.
И вспомнилось, как однажды в гостях на одной из её вилл, она сказала: «Поспешила ты, Надя, уехать, а всё там осталось, как было, те же связи, та же спайка, и уж тебя бы не обидели, не обделили, а кто ты здесь, в США, просто эмигрантка».
Правильно, я эмигранта. Но уж у кого какой жребий. Хапать в ельцинской России — не наша стезя. И конкурировать там с наглыми клевретами, приближенными к телу президента-алкоголика, смысла никакого не имело. Выход был один — уезжать, куда угодно и как можно скорее.
Муж, с сожалением, обозрел наш дачный участок в Переделкино, где стриг газон, посадил тюльпаны, взятые в луковицах по блату из теплицы Кремля. И вздохнул: тебе не жаль с этим расставаться? Не жаль. Хотя я здесь выросла, здесь прошло моё детство, мне здесь памятны каждый куст, флоксы, яблони, белый налив, чей запах меня опьянял. Но всё то завершилось. А дальше что будет, то будет...
Лора мне позвонила после довольно долгого в нашем с ней общении перерыва. Дочка наша переехала из Нью-Йорка в Лондон, Лора собиралась туда с визитом и обронила: русских теперь в Лондоне полно. Да, но каких? Она, со смешком: наших, тех, что при деньгах. Я, чувствуя нарастающее раздражение: эти ваши — не наши. Лора: почему же, а с кем же в Лондоне общается твоя дочь?
Давно назревало, и я процедила сквозь зубы: с ворьём — нет, не общается. Лора: так ты считаешь, что в России все богатые — воры? Я, меланхолично: а ты сама как считаешь? Вскрик: ты и нас так воспринимаешь? Я: если откровенно, — да.
Трубка брошена. Перезвонить, а зачем? Я сказала правду, то, что думала. Жаль Лору. Жаль нашего общего прошлого, исчезнувшего. А в теперешнем мы разминулись. Лору я потеряла навсегда. А вместе с ней много хорошего, что нас связывало когда-то.
Представляю сейчас Лору такой, как при первой нашей встрече, в кроссовках, шортах, статную, синеглазую, очаровательную. Если и не близкую подругу, то человека приятного, симпатичного, отзывчивого, приветливого.
Ах, Лора, не успела сказать, что я полюбила тебя и, тебя утратив, лишилась части себя. Грустно сознавать, что больше мы не увидим друг друга никогда. Но это было неизбежно.
Добавить комментарий