Страсти по «Комиссару»

Опубликовано: 19 ноября 2004 г.
Рубрики:

Советский кинематограф, как известно, никогда не испытывал недостатка в трагических судьбах. Одна из них выпала на долю режиссера Александра Аскольдова, автора фильма “Комиссар”, снятого в 1967 году и после 20 лет борьбы все же чудом вышедшего на экраны. Не случись этого, русский кинематограф лишился бы десятка наиболее престижный мировых премий, а Нона Мордюкова не была бы включена Лондонской энциклопедией в число лучших актрис ХХ века.

На родине об Александре Аскольдове известно на удивление мало. Даже последняя кино-энциклопедия грешит массой неточностей, основываясь более на слухах и предположениях. Последнее время режиссер живет в Германии, где занимается преподавательской деятельностью. Недавно он приехал в Москву, где в частности провел творческий вечер в “Еврейском культурном центре”, посвященный 35-летию со дня создания фильма “Комиссар”. Там мы и познакомились...

Булгаков

На самом деле, я не настоящий кинорежиссер, по первой профессии — я филолог, окончил Mосковский университет, отделение драматургии театра. Но так случилось, что, будучи студентом, я пришел в булгаковский дом. Булгакова в нем уже не было, там жила одинокая вдова Елена Сергеевна — это было в 1954 году — и в течение 5-6 лет мы с женой из этого дома, буквально, не уходили. Три года мы спали на кровати, под которой лежала часть рукописи “Мастера и Маргариты”, — мы “пропитались” этим великим романом. По договору с Еленой Сергеевной рукопись романа была разделена, потому что в те годы рукописи странным образом пропадали. Мы прочитали насквозь всего Булгакова. Мы не все могли понять, мы не были готовы, чтобы постигнуть весь мир Булгакова, — но мы его уже тогда прочитали.

Сначала я стал литературным, театральным критиком. Как театровед я объездил многие города России — тогда в российской периферии были замечательные театры. Потом судьба забросила меня на административную работу, — я был своеобразным администратором, занимался кинематографической редактурой, старался делать для кинематографа все, что от меня зависело. Потом я понял, что нужно менять судьбу. Годы оттепели сменились заморозком, честно работать стало невозможно, административная карьера мне была глубоко противопоказана, и я пошел сдавать экзамены на Высшие курсы кинорежиссеров. Это было очень занятно, до этого я “экзаменовал” Герасимова, Пырьева, Ромма, а тут оказался перед ними в роли студента. Но я сдал экзамены и стал слушателем. Это был очень удачный курс — Панфилов, Агеев... И был снят фильм “Комиссар”. Но сначала я не собирался снимать эту картину. Я написал сценарий к фильму, в котором должны были играть Черкасов и Чирков. Это была история людей, которые ехали с Дальнего Востока в Москву, история о крахе иллюзий людей 30-х годов. Но так получилось, что я вспомнил рассказ Гроссмана и мгновенно представил себе будущую картину, — может это миф или аберрация памяти, но сейчас мне это именно так представляется.

Гроссман

На мой взгляд, Гроссман, один из самых удивительных писателей. Я люблю у него буквально все — люблю его социалистические рассказики 30-х годов, в которых чувствуется невысказанная трагедия эпохи, люблю его роман “За правое дело”, который многие отринули, как произведение догматического, социалистического реализма и, естественно, я очень высоко оцениваю его последний великий роман. Вспомнив ранний рассказ Гроссмана “В городе Бердичеве”, я мысленно поменял все знаки препинания. Многие отождествляют этот рассказ с тем, что они видят на экране — да, это Гроссман, но это и не Гроссман. Фильм — это абсолютно самостоятельное произведение, по большому счету я только оттолкнулся от Гроссмана, вдохновился им. Набросав план картины, я позвонил вдове Гроссмана, — это произошло через три недели после его кончины. Я пришел к ней в дом, в доме было пусто, холодно, сумеречно и сказал, что мне хотелось бы вольно экранизировать рассказ, — она дала согласие. Но я прекрасно понимал, что сценарий этот не пройдет, ни в каком виде, — в 1965 году одно слово еврей было практически эвфемизмом. Доходило до полного абсурда, когда, сняв картину, я не мог написать в титрах “Альфред Шнитке”. Мне говорили: не надо “Альфред”, пишите “А. Шнитке”. Я понимал, что сценарий обреченный, но при этом я и понимал, что не могу не делать эту картину.

Герасимов

Я позвонил Сергею Герасимову, с ним у меня были очень добрые отношения — на его студии я хотел снимать картину. Сергей Апполинарьевич несколько дней читал сценарий, потом, на радостях на следующий день отменил съемки своей очередной картины и сказал: “Поезжайте, начинайте работать, но только молчите, кто бы что ни говорил”. Молчать я не умею и должен с полной уверенностью сказать, что если бы не помощь Сергея Апполинарьевича, не его авторитет, эту картину никто бы никогда не запустил. А так ее запустили с тем, чтоб при первой возможности сбросить под откос. Была собрана очень скверная съемочная группа, состоящая из одних алкоголиков; картина снималась на отсталой ялтинской киностудии. И вы знаете, эти алкаши и бандиты перестали быть алкашами и бандитами, на самом деле они оказались очень хорошими людьми, — они были моими главными заступниками. А директором у меня был абсолютнейший бандит. Этот директор писал на меня доносы раз в три дня. Так мы начали работать над картиной...

Меня часто спрашивают: С чего все началось? В ту пору мы жили в Киеве, мой отец был директором большого завода, моя мама была врачом, — очень красивой, благородной и умной женщиной, — мы были очень счастливой семьей. После того, как арестовали отца, на следующий день приехали за моей мамой. Я не спал, подглядывал из-под одеяла. В квартире проходил обыск. Моя мама одевалась под насмешливыми взглядами людей из НКВД. Она попросила их отвернуться, на что те, нагло ухмыляясь, сказали: “Ничего, привыкай одеваться при мужиках”. Это была самая страшная картина в моей жизни, — на моих глазах оскорбляли самого любимого человека. И ее увели. Выходя, один из НКВДешников приказал другому: “За мальчишкой вернешься, когда отвезешь ее в тюрьму”. И я понял, что мне нужно уходить из этого дома. Но передо мной стояли две неразрешимые проблемы: я не умел завязывать шнурки на ботинках — меня учили, но у меня это не получалось — и я не знал, как открыть английский замок. И тут я первый раз в жизни завязал шнурки, потом поставил стул и замок открылся. Я захлопнул дверь и ушел в темноту ночного Киева. Помню, я шел по Крещатику. Начинался ранний рассвет, была весна, цвели каштаны, воздух был напоен сладким запахом цветов, — с тех пор запах цветения я переношу с трудом. Почти инстинктивно я пришел к дому, где жили друзья моих родителей, многодетная еврейская семья. Я позвонил, меня увидели на пороге, все сразу поняли, расплакались, спрятали, сохранили. Позже, они переправят меня моей бабушке. После войны, уже став взрослым человеком, я искал след этих людей, он оборвался в Бабьем Яру, их расстреляли с тысячами других киевских евреев...

О чем этот фильм? Эта картина о многом. Я определяю ее как картину о любви, о любви к человеку, о любви к детям, к семье, о национальной толерантности, о любви к своей маленькой местечковой родине. Это — и фильм-предупреждение. Но я не ставил перед собой цель сделать антивоенный фильм — просто я не мог тогда снимать иначе. Для меня было важно показать историю любви, историю семьи, как ячейки общества, как какую-то нерасторжимость духа любящих, помогающих друг другу людей. Ведь семья-то умирает в мире по разным причинам, по материальным, по нравственным. На Западе вообще нет семьи. Эта наша российская, русская традиция ее еще хоть как-то спасает. Это фильм о России, не о евреях — евреи только строительный материал картины, — о трагической, и светлой судьбе России.

Роман с Сусловым

Картину резали, жгли. Вышел соответствующий приказ об уничтожении картины “Комиссар”. Мне позвонили и сказали, что во дворе киностудии им. Горького жгут мою картину. Все происходило за закрытыми дверями, меня никто не хотел принимать. Я решил обратиться в родной ЦК партии, посчитал, уж если обращаться, то к самому Суслову. Мне повезло, в моей жизни было много порядочных людей, — один из них, это помощник Суслова С.П.Гаврилов. Когда начали жечь картину, я ему позвонил, был уже поздний вечер, он оказался в кабинете. Говорю: Жгут картину! — Он: “Не может быть! Пишите Михаилу Андреевичу и звоните завтра утром”. Я звоню, он мне говорит: “Приходите через час”. Я пришел, он выносит мне резолюцию Суслова: “Товарищу Романову прекратить безобразие”. Так резолюция серого кардинала остановила уничтожение картины, и она на долгие годы была отправлена под арест.

Забытый перестройкой

Как ни удивительно, самые грустные дни, которые я пережил, это дни взлета демократии в нашем демократическом сообществе: ликования, V-й съезд кинематографистов, свобода, гласность, освобождение полочных картин... И они действительно соскакивали с “полки” одна за другой, правда, потом куда-то фактически все исчезли, кроме двух-трех. Но у меня была ситуация абсолютно безвыходная: в ноябре 1986 года меня вторично исключили из партии и исключил меня не кто иной, а Борис Николаевич Ельцин.

Но наступил знаменитый Московский кинофестиваль 1987 года. После долгого перерыва на него приехали истинные звезды мирового кинематографа: Федерико Феллини, Джульетта Мазина, Роберт де Ниро, знаменитый колумбийский писатель Гарсиа Маркес… Состоялась пресс-конференция, я тоже попал на нее, — меня почему-то пропустили. Обстановка была очень непринужденной, присутствовало огромное количество иностранных журналистов, они наивно спрашивали: а про бисексуалов можно, а про гомосексуалистов?.. Им отвечали: можно. Один колумбийский критик спросил: “Господин Климов, а что, уже все полочные картины освобождены?” Его сразу заверили, что все. И тут нечто иррациональное меня подняло, и я прошел через весь этот переполненный зал, наступая на чьи-то ноги, ничего не видя перед собой, только побелевшие физиономии своих коллег, и сказал: “20 лет я молчал, теперь дайте мне сказать”. Моя речь была очень краткой, я сказал примерно следующее: “20 лет назад я снял картину, я не знаю, хорошая она или плохая, но я сделал ее так, как достало у меня в то время сил и умения; эта картина о боли человечества — о шовинизме; эта картина о роковой судьбе еврейского народа; в ней снимались крупнейшие русские актеры, — посмотрите эту картину и скажите, хорошая она или нет”. Пресс-конференция после этого почему-то сникла, на меня двинулась армада телевизионщиков, фотокорреспондентов, — я никогда ранее с этим не сталкивался. Когда я вырвался из их объятий, в коридоре меня ждал весь белый Элем Климов, председатель пресс-конференции, он прошептал: “Вы знаете, что ваша картина не нравится Горбачеву?” Мне тогда было уже все равно. Я, вообще, против ненормативной лексики, поэтому очень не люблю творчество Сорокина, но тогда я по-сорокински отреагировал и на Горбачева и на всех них. На следующий день Горбачев принимал Маркеса, и тот рассказал ему о моем демарше. Дана была команда сверху. Через день мне позвонил замминистра нашего кино и спросил: “Вы все еще настаиваете, чтоб “Комиссара” показали?”

Дальше все было как в сказке

Был назначен просмотр в Белом зале Дома кино, в том самом зале, где в 1967 году меня исключили из партии за того же “Комиссара”. Вскоре картина была показана на Берлинском кинофестивале. Так, из “черной” дыры мы вырвались на Запад. Но дело не в фестивале, дело в том невероятном резонансе, который имел фильм в Европе. В 1988 году в Берлине “Комиссар” выиграл сразу четыре приза, что беспрецедентно для такого фестиваля, — здесь об этом не было ни строчки. За этим последовало участие на других кинофестивалях.

У картины за рубежом очень много призов. Как вы понимаете, рейтинги, это все условность, но, тем не менее, мы все ими живем: “Комиссар” был признан лучшим фильмом года в ФРГ, Швейцарии, Швеции, ГДР. В ГДР фильм через неделю показа запретили, и тогда в Дрездене начались студенческие волнения — в это время там служил Путин, он должен об этом помнить — и в результате протестов фильм был возвращен на экраны. В Германии картина “Комиссар” была признана самой успешной русской картиной в послевоенной Германии, ее там и сейчас показывают 5-6 раз в год.

Горбачев, яростный противник картины, ничего в ней не понял. Это вообще, очень темные люди. Не то что необразованные, не бюрократы, но это просто темные люди.

Он мне как-то звонил в Бремен несколько лет назад — он сейчас читает лекции на Западе — спрашивал разрешение использовать кадры из фильма для своих лекций. Говорит: хочу использовать два фильма — “Броненосец Потемкин” и вашего “Комиссара”.

Не хотелось, чтобы все было в прошлом

Последние годы я живу в Германии. Я не эмигрант, я российский гражданин, у меня нет постоянного места прописки за рубежом, у меня так называемая “виза почета” в Германию за заслуги перед немецкой культурой, которую я продлеваю раз в два года. Я пишу, читаю лекции в академии кино Германии и Швеции, — за этим не стоит больших денег. Все еще мечтаю снять фильм о России.

В России же у меня нет никакой работы, — никто не дает денег ни на фильм, ни на какие другие проекты. Я ничего не выпрашиваю, никому себя не навязываю. Я отказался здесь от всех наград: меня выдвинули на Ленинскую премию, я попросил меня снять, выдвинули на Государственную, я написал письмо с отказом, — но я просил только за себя, не за актеров. Мне не хотелось ничего брать от государства, которое столь цинично вело себя по отношению к картине...

То, что мы сегодня видим на экранах, это не кино и не телевидение. Я не хочу никого охаивать, но я очень хотел бы увидеть человека, который бы рассказал, что с нами сегодня происходит, на любом сюжете, — на мой взгляд, этого нет и в театре. И еще, здесь поразительно неадекватно относятся к тому, что происходит на Западе. У наших людей нет представления, что такое Запад, что такое западная культура, в ней никто из наших не интегрировался и не интегрируется никогда. Потому что, капитализм, это очень плохо. Тут почему-то прочно утвердилась идея: как повезло тем, кто уехал на Запад и там прижился. Да пропади это все пропадом. Прекрасней, светлее людей, чем в России, нет нигде и быть не может. По необходимости все мы там.

История этого фильма действительно абсолютно необычна. По мне ездили танком двадцать с лишним лет, но я не спился, не продался, не приполз на коленях и не разрушился — то, что внутри нас происходит, никто не знает, — но внешне я не дал им порадоваться. Для чего я все это делал? Во мне живет такая идеалистическая, утопическая идея, мне кажется, что искусство может изменить человека, я думал, что, увидев картину, они станут лучше. Может, я ошибаюсь?

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки