Родилась в 1972 году в Москве. Закончила МГАТУ им. Циолковского. С 1997 года живёт в Филадельфии. Работает в сфере информационных технологий.
Краснобоки, червивы, запретны...
Краснобоки, червивы, запретны
Жмутся яблоки к веткам. Октябрь
Искушает наглеющим ветром,
По вискам и запястьям водя,
Позабытыми за год губами.
Кожа помнит тепло летних рук...
Отлетает душа с журавлями
За второй половиной на юг.
Аппетитны, румяны, дородны —
Нынче яблоки так хороши!
Собирай, сколько будет угодно,
Но пока надкусить — не спеши.
Пожонглируй, подбрасывай к небу,
Ощути, как ложатся в ладонь
Загорелые отроки Фебы,
Разгоревшийся летний огонь.
Татуированный Париж
париж проснулся: постаревший, серенький,
припухший, с хрипотцой, слегка простуженный,
измотанный во сне пустой истерикой
француженки в небезупречном кружеве.
париж вздыхает грузно и болезненно
глотает кофе, пышет галуазом и
глядит, как гнётся эйфелева лестница
под пышно-туристическими массами.
париж опустошён, изучен, вылущен
как жёлудь. осквернён провинциалами,
до трещин на асфальте ими вымучен,
татуирован их инициалами...
пресыщен модой, кухней, парфюмерией
мечтает о любви, о жизни простенькой,
о девушке в дешёвой бижутерии...
париж устал от лета. хочет осени.
“Сумбур вместо музыки”1
В уездном Мценске опера дождя
Играет по растрескавшейся жести
Набат необратимой женской мести.
Рыдает за кулисами дитя.
На сцене — пыль, двуспальная кровать,
В линялом полушалке Леди Макбет
Cледит, как собирается по каплям
Вода на мутных стёклах в острова.
Cтруится кровь — на шторах, на полу,
На всём — пятно позора и порока.
Луна глядит в окно глазами Бога,
Ни искупить, ни выкупить вину.
Стон Катерины бьётся на смычке,
В фатальной страсти земская купчиха
Срывается от шёпота до крика,
Сжимая память в жёстком кулачке.
Высокий голос рвётся, словно нерв.
Скрипичные надломленно стихают.
Выходит честь, возмездия алкая
И с совестью вступает в перепев.
Будь прокляты богатство, слава, власть.
Смыть все грехи и окропиться снегом,
И в яму оркестровую с разбега
Как в полынью от ревности упасть.
Последний акт. Последний крик в ночи.
Басы гудят, к насилию сопрано
Склоняя. Бьётся в муках фортепиано
И Шостакович траурно молчит.
Похороны Блока
Целует руки ласковая смерть...
Лицо застыло маской... Балаганчик
грохочет на колёсах катафалка,
а рядом — ни Пьеро, ни Коломбины...
Гирлянда роз увяла, словно плеть,
лежит в ногах...
— Поэт?
— Мужчина?
— Мальчик?
Зевакам любопытно, грустно, жалко:
— Ушёл так рано...
— ...И таким невинным!
И кажется, дрожат его ресницы...
На уличных часах им вторят стрелки
и замедляют ход. Всегда — двенадцать
на улице, где жил он в год последний.
Как траурны торжественные птицы!
Висят на ветках, как марионетки,
боясь пошевелиться и сорваться,
развеять дым прощальных сновидений...
А Незнакомка Смерть целует руки
столь иступлённо, трепетно и властно,
что замерзает улица от пара
её дыханья... Замирают дети
и, тотчас, разбегаются в испуге...
Витает запах старого лекарства —
Фонарь...
Аптека на углу бульвара...
Подросший мальчик, “умерший от смерти”.
Пока...
пока я лгу
напишется строка,
подушечки по клавишам чуть слышно
набьют мотив, зацепят облака
ненужной запятой
и неподвижно
застынет на экране рифмо-звук
мужской и женский,
точный и неточный...
хорей и ямб вздохнут
и горстка букв
прольетcя на ладонь пыльцой цветочной,
как будто в утешенье ноябрю,
раскрасит снег и лужи акварелью
и грусть, в наряде летнего веселья,
уснёт,
пока я правду говорю.
Твоей акварелью
твоей акварелью раскрашен мой город
и кисточки в лужах разбавленных мокнут,
зелёный апрель согревает... и холод
по капельке тает
и капельки сохнут...
а юное небо в наряде финифти
усыпало ветренный шлейф облаками,
плетёт из дождинок хрустальные нити
и нити асфальт
вышивают стихами...
скамейки бульварные похорошели,
деревья — подкрасили ветви-ресницы,
и вновь беззаботно скрипят карусели,
кончается ливень,
слетаются птицы
... и холст высыхает... и краски густеют,
а май неуёмен, настырен и молод
и я замечаю, что снова за дверью
твоей акварелью
раскрашен мой город...
Людк, а, Людк?!
любовь моя [и голуби]...
деррревня!
озёра, мох, штакетник, лебеда —
плывут в тумане бражки...
эхом древний
язык (“чаво”, “надысь” и “лабуда”)
вливается в надрыв аккордеона,
льняная кепка, валенки и чуб,
мозоль от ручки битого бидона...
моя деревня! как же я хочу
туда — в восьмидесятые, в раздолье,
где куры шоколад из рук клюют,
где голуби воркуют с колокольни
и музыкой им вторит:
“Людк, а, Людк?!”
Май~а~ми
(зарисовки)
~
Майами,
как кубинская сигара,
дурманит экзотическим дымком,
к ногам роняет пепел —
... босиком
пройти по South Beach
и струйкой пара
растаять в небе
нежно-голубом...
~ ~
Майами —
обжигающий лаваш,
дымится горизонт на синем блюде,
в заливе, как в серебряном сосуде,
двухмерно отражается мираж:
дворец VizCaya,
пальмы, лодки, люди...
арт-деко...
кубистический коллаж...
~ ~ ~
Майами,
взяв пастельный карандаш,
рисует небоскрёбы на асфальте,
и лодочка в прозрачно-белом платье
плывёт в урбанистический пейзаж...
ухoдит пеликан в крутой вираж,
и облако берёт
на абордаж...
~ ~ ~ ~
Майами,
утомлённая гитара,
льёт ласковый латинский перезвон,
устало навевая летний сон
на столики стихающего бара...
и город распадается на пары
и медленно плывёт за горизонт...
1 Под таким заголовком 28 января 1936 г. в газете “Правда” была напечатана разгромная редакционная статья, посвященная, в основном, опере Дмитрия Шостаковича “Леди Макбет Мценского уезда” (“Катерина Измайлова”)
Добавить комментарий