Роман “Американец” Генри Джеймса мало известен русской читающей публике. На русский язык он не переведен и в двухтомник “Избранного” американского классика, изданного в 1979 году “Художественной литературой”, не попал. Между тем, он представляет большой интерес как для американского, так и для русского читателя. Полагаю, что не случайно Э.Хемингуэй включил его вместе с еще одним романом Джеймса — “Женский портрет” — в список литературы для обязательного чтения. Любопытно, что в этот хемингуэевский список попали и все романы Ивана Сергеевича Тургенева, что подтверждает устоявшееся мнение об интересе американцев к его творчеству. Но кроме упомянутого “списка Хемингуэя” (случайно обнаруженного мною в Интернете), американца Генри Джеймса и русского Ивана Тургенева многое сближает и объединяет. Оба большой кусок жизни прожили за границей, оба у себя на родине считались “европейцами”, были адептами и пропагандистами европейской культуры; в то же время Россия и Америка имели в их лице своих “полномочных представителей” в Европе. Джеймс знал и любил произведения Тургенева, написал на них небольшую рецензию, которую (через отца) послал в Париж, где в то время жил русский писатель. Недоставало личного знакомства, но и оно состоялось, когда американец зимой 1875 года прибыл в Париж.
Тургенев его очаровал. После первой встречи с русским Джеймс писал домой, что тот “настоящий образцовый гений”. Началось тесное дружеское общение, которому не мешали ни разница в возрасте (Тургеневу 57, Джеймсу 32), ни несходство происхождения (Тургенев из богатой помещичьей семьи, владевшей крепостными, Джеймс из семьи религиозного философа, мужские представители которой участвовали в Гражданской войне), ни национальные различия. Кстати, не было у них и языковых затруднений. Языком их совместного общения стал английский. Тургеневу нравилось говорить с американцем на родном для того языке; сохранились его записки к Джеймсу, написанные на несколько старомодном книжном английском. В своих позднейших очерках о Тургеневе Джеймс посвятил английскому языку своего русского друга несколько выразительных характеристик. В этих очерках американец не только проанализировал творческую манеру маэстро, но и последовательно описал свои встречи с Иваном Сергеевичем, их разговоры, уроки мастерства, которые дал ему русский писатель.
Было у них кое-что общее и в писаниях. Тургенев признавался Джеймсу, что никогда не сочиняет фабулу романа заранее, для него важны герои, их поведение, вместе с раскрытием их характеров движется и сюжет произведения. Тургенев даже собирал на героев своеобразные “досье”. У Джеймса характеры героев также формируют пространство произведения. Как и русский собрат, он оставил в своих романах запоминающиеся женские образы (“Вашингтонская площадь”, “Зверь в чаще”, “Женский портрет”). Но речь в нашей статье пойдет не о сходстве писательских манер Тургенева и Джеймса и не о женщинах в их творчестве. Мне показалось любопытным сопоставить двух главных героев — Кристофера Ньюмена из романа Генри Джеймса “Американец” и Федора Лаврецкого из тургеневского “Дворянского гнезда”.
Романы, хоть и написанные в разное время (“Дворянское гнездо” в 1858 году, “Американец” — зимой 1775-76 гг.), решают сходную задачу — показывают русский и американский национальный тип, что у Джеймса прокламируется уже в самом названии. В романах имеются сходные мотивы — несостоявшееся семейное счастье героев, уход героини в монастырь, последняя встреча героя с любимой. Все эти мотивы проанализированы мною в большой статье “Американец на rendez-vous” (см. Новый журнал, №236, сентябрь 2004).
Здесь мне бы хотелось сосредоточиться только на одном моменте, поразившем меня при чтении романа “Американец” в сопоставлении его с “Дворянским гнездом”, а именно: на реакции героя на постигшую его катастрофу.
Итак — “реакция на катастрофу” русского и американца.
Как читатель помнит, роман “Дворянское гнездо” кончается для героя трагически. Счастье, в возможность которого он на мгновение поверил, оказалось призрачным. Изменница-жена (Лаврецкий ошибочно считал ее умершей) прибывает к нему из Парижа как раз в тот момент, когда он полюбил юную чистую девушку. Эта девушка, Лиза Калитина, тоже полюбившая Лаврецкого, уходит в монастырь… И вот герой изо всех сил борется… нет, не за свою любовь, как, может быть, подумал читатель, давно не заглядывавший в Тургенева, а с собой, со своим внутренним чувством, не желающим подчиниться удару судьбы. Он ломает себя, пытаясь убить в себе, если не любовь, то хотя бы надежду, что ему и удается. Жизнь входит в обычную колею — Варвара Павловна, получив дополнительные деньги, отбывает в Париж, чтобы продолжить легкую и приятную светскую жизнь, Лиза, восприняв случившееся как наказание за грехи, как уже было сказано, уходит в монастырь. А что же сам Лаврецкий? Его жизнь замирает, она лишается своего главного смысла. Через семь лет, прибыв в “гнездо” Калитиных, Лаврецкий встречается уже с новым поколением калитинской семьи, плохо сознающим, кто такой этот немолодой господин. Немолодой — еще слабо сказано. В свои сорок три года Лаврецкий ощущает себя глубоким стариком.
“Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!” — вот безнадежно грустный финал романа и печальный итог жизни героя, при всем богатстве своей натуры не стяжавшего ни семьи, ни карьеры; не нашедшего себе в жизни ни места, ни хотя бы дела…
Теперь обратимся к герою романа “Американец”. Кристофер Ньюмен, успешный бизнесмен, по всей видимости, миллионер, приезжает в Париж, чтобы отдохнуть и повидать мир после долгих лет тяжелой и напряженной работы. У него есть и еще одна идея, связанная с пребыванием за границей, — американец хочет жениться на “европеянке” — прекрасной, восхитительной женщине, приобрести, так сказать, “лучший товар на рынке”, который бы “увенчал” годы, потраченные на накопление капитала. Взгляд его падает на молодую вдову из семьи англо-французских “нобилей”, чьи предки восходят к средневековым графам. Клер де Синтре становится для героя “жар-птицей”, воплощением его “американской мечты”; с азартом, но не теряя головы, американец бросается на ее завоевание. Проявляя недюжинные ораторские и дипломатические способности (а также опираясь на свой капитал), Ньюмен в конце концов завоевывает свою “жар-птицу”. Совершается помолвка. Но героя, как и Лаврецкого, подстерегает катастрофа. Родственники мадам де Синтре, отыскав для Клер более престижную партию, добиваются расторжения помолвки. Клер, невольно ставшая предметом нечестного торга, уходит в монастырь… А герой? Что же он? Как ведет себя Ньюмен в “ситуации катастрофы”, когда запланированное счастье превратилось в груду развалин?
И вот здесь наступает самый любопытный момент романа. Вопреки читательским ожиданиям (по крайней мере, моим), романное действие продолжается.
Ньюмен после первых мгновений шока, подавленности и даже слез (когда в хоре монахинь-кармелиток он вдруг неожиданно начинает различать голос мадам де Синтре), переходит к действиям. Надо сказать, что если Лаврецкий всей своей прошлой жизнью был подготовлен к поражению, то Ньюмену удача сопутствовала; тем сильнее был для него обрушившийся удар и тем острее он его ощущал как “неправильный”, “нечестный”, “незаслуженный”. Характерен разговор Ньюмена с младшим братом Клер, предшествующий роковым событиям.
— Когда ваша свадьба?
— Через полгода.
— И ты уверен в своем будущем?
— Уверен. Я точно знал, чего я хотел, и знаю, что получу.
— Ты уверен, что будешь счастлив?
— Уверен? Такой глупый вопрос достоин глупого ответа. Да!
— И ты ничего не боишься?
— Чего бы мне бояться?..
В своих действиях Ньюмен привык полагаться исключительно на себя, он не ждет помощи от судьбы, но не готов и к ее “подножке”. Честный и порядочный в делах, того же он ожидает и от других. И вот теперь, столкнувшись с коварством родственников Клер, он жаждет реванша: “Я был не достаточно хорош для вас. Я намерен показать миру, что как бы плох я ни был, не вам говорить об этом”. Добрый десяток страниц романа посвящен описанию того, как Ньюмен завладевает неким документом, уличающим надменную мать Клер в преступлении. Однако в конце концов герой отказывается от огласки документа и сжигает его в огне камина, тем самым обнаруживая свою “высокую натуру”, на что, кстати, и рассчитывали аристократические преступники. На этой ноте роман завершается.
Ньюмен вышел из “ситуации катастрофы” другим человеком, он получил колоссальный опыт страдания, возможно, его душевная рана никогда не затянется. Но, в отличие от Лаврецкого, Ньюмен не сломлен духовно. Последнее слово в сражении с судьбой осталось за ним.
Естественно, “американец” и “русский” из произведений Генри Джеймса и Тургенева не могут и не должны представительствовать за всех русских и американцев. Да и художественная литература дает лишь условное отражение реальности. Но все же возьмем на себя смелость сказать, что герои Джеймса и Тургенева порождены национальной ментальностью и в какой-то степени отражают ее. Фатализм, смирение перед судьбой, сомнение в возможности счастья, приоритет чувства над разумом, отказ от борьбы — и расчет только на себя, безоговорочная вера в успех без учета возможности поражения, приоритет разума над чувством, борьба до конца, даже тогда, когда она теряет реальный смысл — не есть ли это некие корреляты русской и американской ментальности? Во всяком случае, мне кажется, что “в этом что-то есть” и что предложенный ключ помогает разобраться даже в некоторых далеких от литературы вопросах…
В заключение скажу, что главные ценности для обоих героев лежат в личной сфере и именно их потеря воспринимается Ньюменом и Лаврецким как невосполнимая. Это то общее, что объединяет русского и американца.
Добавить комментарий