 |
Если имярек в это смутное и холодное время снимает зал на Бродвее в районе Таймс-Сквэйр, а потом еще продлевает гастроли до конца мая — это выглядит впечатляюще. А если этот имярек к тому же оказывается не просто своим братом-эмигрантом, но и земляком, то гордость так и распирает: знай наших! Поэтому, не дожидаясь пока Яков Смирнов вспомнит об интервью, которое он мне дал на заре своей карьеры и пришлет билеты, где вместо цены стоят два нуля, я пошла в American Airlines Theatre, о существовании которого до того не подозревала, и внесла в его бюджет 20 долларов — дешевле билетов в кассе не было.
Со времени прорыва массовика-затейника одесской филармонии в святая-святых американского шоу-бизнеса прошло уже свыше 20 лет. Коллеги-разговорники пережили это событие, как личную трагедию, потому как ничто не ранит больше, чем чужой успех. А потом наступило долгое затишье, которое Яков в интервью объяснял необходимостью больше уделять времени семье и воспитанию детей. За это время выросло поколение, которому имя Якова Смирнова говорит столько же, сколько Боба Хоупа и Бенни Хила, а может быть, и того меньше. Ниже читатель поймет, почему я об этом упоминаю.
Существует легенда, что начинал он с антисоветских анекдотов, которые записывал в блокнотик еще в бытность свою резидентом Вашингтонских высот, населенных неимущим испаноязычным людом и русскими эмигрантами. На иронические замечания отвечал, что хорошо смеется тот, кто смеется последний. Мы даже представить себе не могли, насколько он был прав!
Не без посторонней помощи (поскольку его английский в то время был на нуле) он переводил анекдоты и пробовал их на англоязычной аудитории. Получалось смешно — срабатывала разность ментальностей. На несовместимости американского и совкового мышления и образа жизни строил Смирнов свои репризы... Он уже тогда взял четкий курс на американскую аудиторию, и посему изучал английский язык всеми доступными методами, в том числе и тем, который называют «Pillow». Однажды он просидел три дня, запершись в комнате перед телевизором, оказалось, это был испанский канал (одна из его реприз). Ко времени получения гражданства в 1986 году, Смирнов уже владел английским достаточно, чтобы выйти одни-на-один со зрителем. Именно тогда я увидела его в сольном шоу на 17-м пирсе в Sea Port, этом красивом уголке нижнего Манхэттена, где сливаются Ист-Ривер с Гудзоном. В кумачовой рубашке и пыжиковой шапке, он изображал этакого «простака за границей» в эмигрантском варианте — дремучего и наивного «совка», который всему удивляется и все время попадает впросак. Его удивленный возглас «What a Country! (Что за страна!) дала название телесерии. Яков был в гуще толпы, он понимал ее язык, легко ловил и тут же возвращал реплики. Он был мастером экспромта, его шоу, построенное на фактах его личной биографии недавнего эмигранта тогда, на пике эмиграции, было злободневным. Его устами говорила эмиграция.
Его герой был сверхактивен. Он суетился, пускался в пляс и отбивал чечетку. По сути, на этой стадии Смирнов был массовиком-затейником, но — по-английски, что существенно.
Образ эмигранта-недотепы стал его фирменным образом. Первый рекламный щит, который он увидел в Америке, рекламировал Смирновскую водку. «Э, да меня тут уже знают!» — сказал себе Яков, который тогда еще не был Смирновым. Одесский еврей с грустными глазами и белозубой улыбкой, ставший любимцем президента Рейгана — было чем гордиться нам, его землякам и соотечественникам... Он обменивался с президентом за завтраком в Белом доме свежими анекдотами, он смотрел на нас с экранов телевизоров, с газетных страниц и с рекламных щитов. Он успел сняться в нескольких фильмах — в том числе с Джеком Николсоном, Мерил Стрип, Томом Хэнксом и Робином Уильямсом («Москва на Гудзоне»). Не без труда получив у него интервью (он оказался самым занятым из всех моих героев), я поместила его во вторую книгу «Мастеров», потому что он соответствовал ей по всем параметрам.
И вот я сижу на галерке и смотрю на Якова, потерявшего большую часть своей роскошной шевелюры и сменившего кумачовую рубашку на будничный свитер среднего американца. Он степенно и солидно расхаживает по сцене и рассказывает зрителям историю своей эмиграции. Он раздумчиво одаривает аудиторию шутками двадцатилетней давности. Многих зрителей еще и на свете не было, когда Яков сочинял эти шутки. Именно на это он и рассчитывал, а не на пожилых монстров вроде меня, с еще не полностью отшибленной памятью. Ба, знакомые все лица! Я узнаю папу, заказавшего на халяву кучу фильмов с буквой Х, думая, что это бесплатно — якобы для «изучения английского». Я узнаю маму и папу, которые занимаются любовью в однокомнатной квартире, в то время как их великовозрастный сын смотрит в окно; я узнаю его самого, в жажде свободы накупившего товарное количество женских гигиенических прокладок «New Freedom» и заявившего сразу после получения гражданства: «Я ненавижу иностранцев! Они отнимают у нас работу». Да, это мы. Неча пенять на зеркало... Короче— вся книжка — America on six Rubles a Day, изданная в 80-х, без ложной скромности была перенесена автором на сцену 2003 года. За 20 лет можно было и имидж обновить, и репертуар сменить. То, что было сверхактуально тогда, теперь выглядит траченным молью. Американцы смеются. Они благодарные зрители. Они не подозревают, что им подают осетрину второй степени свежести по цене первой.
На сцене — декорация, изображающая уютную гостиную стандартного типа с мольбертом: по первой профессии Смирнов — художник. На холсте — мальчик и девочка с искрами в глазах: семейный портрет писал папа. В углу стоит зеленая Леди Либерти, которая в конце оживает и танцует в объятьях артиста — весьма популярный в Нью-Йорке аттракцион, собирающий толпу зевак, только уличные Леди оживают, когда в корзинку бросают доллары. С Леди Либерти у Якова особые отношения. Она. можно сказать, его единственная настоящая любовь, а вовсе не жена Линда, как некоторые могут подумать. Ради свидания с нею, зеленой, он пересек океан с дипломом Одесского педагогического института и ста долларами в кармане. Кстати, с Линдой он уже развелся, и все второе отделение посвятил анализу их психологической и сексуальной несовместимости, которая привела к столь печальному результату. Правда были в их жизни счастливые минуты, когда Линда от души смеялась его шуткам. Но потом выяснилось. что она смеялась не потому, что шутки были остроумные, а потому, что у мужа была расстегнута ширинка. Эта самая ширинка и явилась кульминационным моментом второго отделения. Там еще наличествовали сперматозоиды и прочие моменты старозаветного зачатия. В общем, было весело. Ну, а как же насчет хваленой актуальности? Обратной связи? Руки на пульсе? Америка прикипела к телевизорам — идет война с Ираком, американские танки движутся к Багдаду; в Израиле террористы-шахиды уносят с собой невинные жертвы; нью-йоркцы живут в постоянном страхе перед террористической атакой, а Яков Смирнов подробно повествует историю своей эмиграции и своего развода. За весь спектакль он только однажды сорвал аплодисменты: когда проехался по поводу французов. И это все? Нет. Он еще расписал 200 футовую стену на «нулевом цикле». На стене изображено сердце, завернутое в звездно-полосатый флаг. На фоне сердца — Статуя Свободы. Роспись называется «Сердце Америки». На открытке, выпущенной по этому случаю и вложенной в буклет, был закавычен афоризм из Якова Смирнова:
The Human spirit is not measured by the size of the act, but by the size of the Heart. (Человеческий дух измеряется не размером действия, но величиной сердца). Так что в отсутствии патриотизма Якова Смирнова упрекнуть нельзя. К сперматозоидам, ширинкам, порнофильмам и прочим аксессуарам его текущего репертуара эта настенная роспись отношения не имеет.
* * *
На гастроли балетного театра Бориса Эйфмана в Сити-Центре билеты раскупаются за несколько месяцев. Эти гастроли — всегда центральное событие сезона, по крайней мере, для русскоязычной аудитории, хотя доля американского зрителя в процентном отношении становится все более заметной. Премьеру своего нового спектакля «Who is Who» Эйфман посвятил своим американским друзьям. По его признанию, это была его реакция на трагические события 11 сентября, способ выражения сочувствия и солидарности Америке в тяжелое для нее время. Это сочувствие у хореографа с преимущественно трагическим восприятием жизни выразилось в комическом балете, может быть единственном в его огромном репертуаре. Балет был задуман Эйфманом как мост между русской и американской культурами, хотя он навел этот мост шесть лет тому назад, когда привез в Нью-Йорк свои первые балеты и среди них — «Красную Жизель»
Лучшие балеты Бориса Эйфмана оплодотворены русской и мировой классикой, русской историей и одухотворены высокой идеей. В нахождении хореографического эквивалента этой идеи — сущность его гениальности как хореографа. Сыграть раздвоенное сознание Чайковского или Легенду о Великом Инквизиторе мог позволить себе только Эйфман. Соперников ему в мировом балете нет; планку, установленную им для себя, кроме него самого (по крайней мере, на данном этапе), поднять некому. И некому же ее опустить.
При всей сложности и многохарактерности его спектаклей, они, как правило, автобиографичны... Через сложную систему образов, сценических метафор, хореографических рисунков, поддержек и па Эйфман выражает свое собственное ощущение, видение, состояние. Рассказывая трагическую историю балерины Спесивцевой, бежавшей из коммунистической России, он рассказывает историю своего собственного противостояния мертвящей советской рутине, хотя сам не эмигрировал. Повествуя о борьбе Мольера с королевским диктатом, он повествует о своей собственной борьбе против деспотии за свободу самовыражения. Я не хочу сказать, что трагедия американского народа задела его сердце по касательной, но в его решении откликнуться «на случай» было что-то заданное им самому себе. Не выстраданное, не выношенное, а заданное, пусть и с самыми лучшими намерениями. А почему бы нет? Тема эмиграции — вечнозеленая, а прецедентов с переодеванием мужчин в женское платье и связанных с этим недоразумений американское кино накопило предостаточно. По его собственному признанию, Эйфман вдохновился фильмом Уйлдера «В джазе только девушки». Какой простор для актерской трансформации, какая бездна комических и драматических ситуаций!
Корабль причаливает к Эллис-Айленду. Серая толпа измученных людей сходит на берег. Одни целуют американскую землю, другие воздевают руки в благодарственной молитве, третьи обнимают друг друга и плачут. А потом пускаются в пляс под клезмерскую музыку. Сколько раз эти сцены были нарисованы, изваяны, отлиты в бронзе, но станцованы они не были, и в этом бесспорное новаторство Эйфмана.
1917 год. Вместе с толпой по преимуществу еврейских беженцев на берег сходят двое классических танцоров Мариинского театра. Они растеряны и подавлены: судя по всему, их профессия в Новом свете не будет востребована. Они ходят на аудишен — прослушивания, в волнении и нетерпении притоптывают ногами. Из этого нетерпеливого притопа рождается танец. И начинаются мытарства друзей в поисках места под американским солнцем. На блошином рынке они пытаются сбыть свое барахлишко. Наконец, им повезло — они устраиваются в ночной клуб в кордебалет, где, естественно, только девушки. Они позируют кинорежиссеру на пляже, принимая самые соблазнительные позы на лежаках. В итоге, режиссер Билл влюбляется в Алекса. Дело доходит до развеселой еврейской свадьбы, когда невеста-Алекс (Алексей Турко) в панике удирает из-под хупы, догоняемый растерянным женихом Биллом (Альберт Галичанин). В спектакле наличествует весь малый джентльменский набор: бандиты, гангстеры, драки, любовница гангстера Лин (Вера Арбузова), в которую влюбляется Макс (Игорь Сиадко), ночной клуб, кордебалет. Ставить балет-мюзикл на американский сюжет и обойти этот набор невозможно, но именно он-то и производит впечатление вторичности, хотя хореография Эйфмана везде изобретательна и оригинальна.
Не его вина, что эти ситуации были сыграны, спеты и станцованы бессчетное количество раз! В том числе и в знаменитом фильме «Чикаго», который дал новую жизнь старому гангстерскому мюзиклу и возвел его в абсолют… В «Who is Who» есть оригинальные и по замыслу и по воплощению шедевры: пантомима гангстера Джонни (Юрий Ананян), или великолепно задуманная и осуществленная с помощью Славы Окунева сцена, которой открывается спектакль. Каждая из 26 сцен по-своему хороша, но в целом спектакль не производит цельного впечатления Лишенный четкого сюжетного каркаса, он распадается на отдельные танцевальные эпизоды, большинство из которых идет под джазовую музыку Эллингтона, Брубека, Стейнхорна. Мне ближе те, которые идут под «Симфонические танцы» Рахманинова, где Макс предстает в образе прекрасного принца, оставляющего Лин балетные туфли, и сцена «Счастье», идущая под Адажио из Второго фортепианного концерта Рахманинова. Это сцены любви Лин и Макса, когда он помогает ей, любовнице гангстера, джазовой чечеточнице, встать на пуанты (т. е. подняться над собой), греют мою закосневшую в любви к классическому балете душу. Да и сам Мастер относится к этим сценам особенно.
Из двух балетов, представленных в нынешнем театральном сезоне, «Пиноккио» на мотив сказки Гоцци является наиболее совершенным произведением Эйфмана. Написанная для своего маленького сына эта пленительная сказка (в русском варианте — «Буратино») интересна и взрослым, ибо включает в себя множество метафор, затрагивающих основополагающие вопросы бытия.
Посещение оперы Метрополитен всегда событие, тем более, если оно таит открытие нового, незнакомого имени. Таким для меня явилось имя Рихарда Штрауса. Воспитанные на голодном западном пайке («Риголетто», «Травиата», «Севильский цирюльник»), мы путали Рихарда Штрауса с Иоганном Штраусом, подобно тому, как анекдотический персонаж путал Бабеля с Бебелем. А между тем, неоклассицист Рихард Штраус, автор опер «Саломея», «Электра». «Кавалер роз», возродивший оперу моцартовского стиля, — почти наш современник: он умер в 1949 году. Опера «Ариадна в Наксосе» — его самое необычное произведение. Странность заложена в самом либретто, которому сам автор, кстати, отчаянно противился. Штраус вообще ничего не хотел сочинять: он только что окончил «Кавалера роз», устал и жаждал отдыха. Но, как назло, у его постоянного либреттиста Гуго фон Гофмансталя голова была полна идей. Между ними возник конфликт, который чуть не кончился полным разрывом. Две основные идеи Гофмансталя крутились вокруг 30-минутной оперы «Ариадна в Наксосе» на известный античный сюжет и волшебной сказки с двумя противостоящими друг другу женскими ролями. Первый проект оставил композитора безучастным, зато второй, где ведущая партия предназначалась его супруге, вызвал интерес, о чем он письменно сообщил своему соавтору. Но неугомонный Гофманталь уже был одержим новым проектом: мольеровским «Мещанином во дворянстве», где господин Журден руководит спектаклем «Ариадна в Наксосе» после вечернего ужина, прерываемого смехом и репликами гостей. Традиционно мыслящий Штраус не сразу «врубился», что Гофмансталь предложил ему неслыханное сочетание комедии дель-арте и трагической оперы в одном спектакле. Первую воплощает легкомысленная и любвеобильная шансоньетка Зербинетта. Штраус написал для нее замечательную арию, анданте, рондо, тему с вариациями и целый букет головокружительных колоратурных трюков, которые французская певица Натали Десай исполняла с завидной легкостью и изяществом... Зербинетте противостоит мрачноватая фигура Ариадны.
Согласно легенде, Тезей был послан богами на остров Крит, чтоб убить ненасытное чудовище Минотавра — получеловека-полубыка, живущего в Лабиринте... Этому чудовищу критяне ежегодно приносили в жертву самых красивых юношей и девушек. В единоборстве Тезей убил Минотавра, но выбраться из Лабиринта без посторонней помощи он не мог. Критская принцесса Ариадна, влюбленная в Тесея, дала ему моток пряжи, держась за который он выбрался из Лабиринта живой и невредимый. В благодарность за спасение Тезей взял с собой Ариадну в Афины, обещая на ней жениться. Но до Афин они не доплыли. Когда корабль, пришел к острову Наксосу, Тезей, воспользовавшись тем, что Ариадна уснула, тихонько выскользнул из опочивальни, сел на корабль и был таков.
Вот и верь после этого мужчинам! Это — предыстория.
Первое (и единственное) действие оперы начинается с того, что преданная Тезеем и брошенная на Наксосе Ариадна ищет смерти. В отчаянии она призывает посланника смерти, который должен увести ее в лучший мир. Ариадна жалуется на свою горькую судьбу трем нимфам — Наяде (Джоси Гаер), Дриаде (Иосси Перез) и Эхо (Ариадна Дешортиз). В кринолинах высотой в четыре метра (декорации и костюмы Майкла Джердана) нимфы сочувствуют несчастной, но неизвестно откуда взявшаяся Зербинетта популярно объясняет Ариадне, что глупо погибать из-за негодяя-мужчины — куда умнее завести себе любовника.
Первый акт, по сути, является вторым, ибо ему предшествует Пролог. Действие происходит за кулисами частного театра, в доме богатого венца. На сцене царит паника. Повсюду разбросаны чемоданы, костюмы и театральный реквизит. Артистам предстоит уместить в один вечер оперу об Ариадне, комедию дель-арте, ужин и фейерверк! Дирижер (Вольфганг Брендель) боится, что композитор не потерпит такую эклектику и ничего менять не будет. Дворецкий (Вальдемар Кмент) больше озабочен фейерверком и ужинам, нежели оперой. Потерявший голову Композитор в последнюю минуту пытается внести изменения в партитуру, но высокомерный лакей (Джеймс Кортни) заявляет, что все равно играть некому: музыканты развлекают гостей на ужине. Примадонна, которая должна исполнять партию Ариадны, возмущена насилием над замыслом композитора. Все исполнители озабочены, чтобы сокращения не коснулись их партий. В процессе переделки и подгонки оперы Композитор влюбляется в очаровательную Зербинетту, и все лучшие арии отдает ей.
Пролог был дописан Штраусом через шесть лет после собственно оперы. Впервые в полном виде опера «Ариадна в Наксосе» была представлена 4 октября 1916 года в Вене. Партию Композитора исполняла Лотте Леман. Штраус почему-то написал эту партию для высокого сопрано. Кристина Джепсон пленяет силой и красотой своего голоса, но представить ее мужчиной трудно, да, наверное, и не нужно, памятуя, что нет более условного жанра, чем опера. Штраус тоже наверное видел свою Ариадну юной, тоненькой и нежной, а не рослой и дебелой Кристиной Брейер, исполняющей партии Примадонны и Ариадны. Но МЕТ пригласил именно ее из-за мощного меццо-сопрано и мастерского владения им. Который раз постигаешь банальную истину: в опере голос важнее всего остального. Когда идешь в МЕТ, можешь быть уверен, что голоса будут самой высокой пробы и оркестр будет звучать как один инструмент, особенно когда за пультом маэстро Джеймс Ливайн.
Добавить комментарий