Этот год в музыкальном мире проходит под знаком 200-летия великого русского композитора М.И.Глинки. Автор первых русских опер “Иван Сусанин” (“Жизнь за царя”), “Руслан и Людмила”, Глинка открыл дорогу таким русским музыкальным гигантам, как Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков… Петр Чайковский, услыхав его “Камаринскую”, воскликнул: “В этой музыке, как дуб в желуде, заключена вся русская симфоническая школа”.
Наш автор Леонид Лернер, в прошлом актер и режиссер, ныне литератор, журналист, искусствовед, решил, как говорится, тряхнуть стариной. И по-своему отметил юбилей М.И.Глинки.
 |
Первого июня сего года (по старому стилю), в день рождения Михаила Ивановича Глинки, на сцену концертного зала Московского Государственного музея имени великого русского композитора вышел камерный музыкальный ансамбль “Орфарион”. Ведущий музыкант дал знак — и грянул “Большой секстет”.
Я стоял за дверью зала в роскошном домашнем халате, скроенном нашей скрипачкой в стиле былых времен, и, волнуясь, ждал своего выхода. Финал. Аплодисменты. И — внезапно — восторженный призыв к публике моих музыкантов: “Автора!”
Секунду-другую — недоуменная тишина. Я открываю дверь и вхожу:
— Господа, прошу извинить мой домашний вид. Я ведь теперь все больше дома, возраст у меня почтенный — вот-вот стукнет 50. (Это значит, на дворе 1854-й, тот самый, когда Глинка принялся за свои знаменитые “Записки” — Л. Л.) И, знаете, я подумал: а не пора ли, пока еще жива память, рассказать вам о своей жизни. И вот сегодня решил-таки начать…
Под аплодисменты пришедшей в себя публики сажусь за столик, зажигаю свечу в старинном шандале, открываю рукопись, беру гусиное перо: “Родился я 200 лет назад в селе Новоспасском Смоленской губернии, принадлежащем родителю моему, Ивану Николаевичу Глинке…”
Пока Михаил Иванович рассказывает о своем раннем детстве, в котором часто болел золотухой и, “будучи весьма набожен, выражал свои музыкальные чувства страстью к колокольному звону”, — позволю себе небольшое отступление.
Накануне 200-летия композитора явились ко мне добрые мои приятели — флейтист Олег Худяков и скрипачка Марина Слуцкая, музыканты Национального филармонического оркестра. Принесли с собой “Записки” М.И.Глинки: почитай, мол, да посоветуй, как их использовать для юбилейного концерта, который готовит “Орфарион” (детище Худякова, собравшего в этот ансамбль коллег из своего оркестра и Академии Гнесиных). Мемуары автора “Славься” так потрясли мое воображение, что я написал сценарий и, тряхнув стариной, (когда-то играл и ставил в МГУ, учась на режиссерском в театральном училище им. Щукина), поставил с музыкантами спектакль “Я помню чудное мгновенье”, а сам …
Стоя на сцене в окружении музыкантов, которых обратил в своих однокашников, вспоминаю:
— Гувернантка Варвара Федоровна Кламмер, выписанная из Петербурга, взялась меня с сестрой учить: по-русски, по-французски, по-немецки, географии и музыке. И хотя музыке, то есть игре на фортепьяно, учили как бы между прочим, я быстро успевал…
Скрипач Костя Комиссаров помогает:
— А затем взяли Мише в учителя скрипача, с которым он разучивал пьесы Крейцера, Мегюля, Буальдье…”
Виолончелист Андрей Спиридонов сообщает:
— В начале зимы 1817 года Мишу определили в Благородный пансион при Петербургском университете. Среди преподавателей были известнейшие: профессор литературы Раупах, профессор географии Арсеньев, правовед Куницын… А вот среди гувернеров встречались настоящие оригиналы.
— Помню мистера Биттона, — оживляюсь я, — грубого англичанина, до того любившего рисовую кашу, что в тот день, когда ее варили, наказывал сразу пять-шесть воспитанников, лишая завтрака. А их порции каши забирал в свою комнату, где тайно и алчно пожирал свою добычу.
Музыканты весело подхватывают:
— А господин Гек, рыжий немец? “Господа Глинка и Смирнов лишаются прогулка и сладкий блюд”.
— А поляк Якукевич, не знавший ничего, кроме бильярда?
— А вечно пьяный финн Лумберг?
— А подинспектор Иван Екимович Колмаков? Помните нашу песенку?
И мы хором напеваем:
Подинспектор Колмаков
Умножает дураков.
Он глазами все моргает
И жилет свой поправляет.
Что касается юного пансионера Глинки, то он отводил душу у знаменитого пианиста Фильда, который учил его игре на фортепьяно.
— Друг мой, — обращаюсь я к пианистке Марине Чеха, — сыграйте-ка нам что-нибудь из господина Фильда.
И, слушая эту музыку, с нежной грустью вспоминаю, как в те же годы ходил в петербургскую оперу. Слушал “Водовоза” Керубини, “Иосифа” Мегюля, “Дон Жуана” Моцарта… А в домашнем оркестре у дядюшки, брата матушки, играл с его музыкантами самые разные увертюры.
В июне 1822 года 18-летний Михаил Глинка был выпущен из Благородного пансиона с правом на чин десятого класса. И поступил на службу в канцелярию Совета путей сообщения помощником секретаря. Впрочем, занят был на службе не более пяти часов. А остальное время целиком отдавал музыке.
В тот год он сочинил свое первое аллегро, первое адажио и первый романс.
Я подхожу к своему столику, открываю томик Баратынского: “Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей…” А музыка, гитара с виолончелью, уже звучит, и певица Яна Иванилова поет “Не искушай” — быть может, самый волнующий русский романс.
А ведь он был написан в те дни, когда Глинка, бывало, от болей катался по полу: “Золотуха, одолевавшая меня с детства, опять принялась за меня. Руки мои воспалились до такой степени, что я неделями не мог ни писать, ни играть. Врачи советовали ехать к теплому климату. Но, как только я поднялся на ноги, тотчас с головой окунулся в поистине праздничную музыкальную жизнь. Вот именно, праздничную, ибо меня окружали музыканты из самого высшего общества: князь Сергей Голицын охотно исполнял мои сочинения, граф Михаил Вильегорский сам писал очаровательные серенады. Помню, как мы, полный оркестр из молодых дворян, дали большое музыкальное представление у графа Кочубея, председателя Государственного совета.
— Кажется, тогда Глинка впервые встретился с Пушкиным? — перекликаются музыканты.
— А как-то целый день провел с Грибоедовым.
— И ведь именно Грибоедов напел Глинке грузинскую мелодию, из которой потом явился знаменитый романс на слова Пушкина.
“Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…” Оборачиваюсь к пианистке, протягиваю руку певице. Припоминаю: “Шел 1828 год. Мой друг Сергей Голицын уехал на Кавказ в действующую армию. Туда, куда скоро в свое знаменитое “Путешествие в Арзрум” отправится Пушкин”.
А что же Глинка? Мечтаюший о “других краях и береге дальнем”, страдает в Петербурге со своей вечной болезнью, которая порой доводит его до исступления. Зимой 1829 года в Петербург приехала матушка и увезла его к себе в деревню. “Здесь, глядя в окно на огромные сугробы, — запишет, спустя годы, Михаил Иванович, — я мечтал о путешествии в Италию. Мне казалось, что там я смогу, наконец, избавиться от телесных страданий и усовершенствоваться в музыке. Весной приехал к нам друг отца военный доктор Шпиндлер. Внимательно осмотрев меня, объявил родителям, что у меня целая кадриль болезней, и что мне необходимо уехать за границу. 25 апреля 1830 года я отправился в Италию!”
Проехав всю Европу, осенью Глинка прибыл в Милан. В тот же вечер сидел в Ля Скала, слушая “Сомнамбулу” Беллини. “Знаменитая Паста пела с живейшим восторгом, сама плакала и заставляла публику плакать”. Эта опера так его захватила, что всю зиму в Милане он сочинял вариации на музыку Беллини. А когда настала чудная итальянская весна, отправился путешествовать: Турин, Генуя, Ливорно… Затем Неаполь. В Неаполе встретил своего итальянского кумира и наиграл ему кое-что из вариаций на тему его “Сомнамбулы”.
— Забегая вперед, скажу, — обращаюсь к залу, — что я закончил эту вещь уже в Милане, куда вернулся после Рима, Болоньи, Пармы, Модены, Пьяенцы… Так пусть сейчас прозвучит моя миланская серенада, рожденная “Сомнамбулой” Беллини. Потомки назовут ее “Блестящий дивертисмент”!
Публика встречает и провожает овацией эту блистательную пьесу Глинки. Я же, пользуясь моментом, пускаюсь в итальянские откровения композитора.
— Италия… Здесь я овладел капризным и трудным искусством — управлять голосом и ловко сочинять для него, что так пригодится для моих будущих опер. Куда труднее было ощутить sentimento brillante — так в Италии называют ощущение благости, которое есть следствие организма, устроенного под влиянием благодетельного южного солнца. Мы, жители севера, чувствуем иначе. У нас или неистовая веселость или горькие слезы. Любовь у нас всегда соединена с печалью. Наши заунывные песни — дети Севера. Все мои итальянские пьесы окончательно привели меня к мысли, что я должен писать и сочинять по-русски… Я возвращался в Россию через Вену под звуки вальсов Штрауса. И так вдруг захотелось сочинить что-нибудь свое, танцевальное.
Даю знак — и музыканты обрушивают на зал “Краковяк”. Навстречу несутся аплодисменты. Торжествуя, кричу: “Узнали? Да, это мой “Краковяк”. Через год я вставлю его в оперу “Жизнь за царя!”
С этой поры Глинкой овладела мысль об опере. Зиму 1834-35 годов он провел в Петербурге, часто посещая дом Василия Андреевича Жуковского, среди гостей которого бывали Пушкин, Вяземский, Гоголь… Когда Михаил Иванович изъявил желание взяться за русскую оперу, все горячо одобрили это желание, а Жуковский тут же предложил и сюжет — Ивана Сусанина. И как по волшебству вдруг создался план всей оперы.
— Михаил Иванович! — зовут музыканты. — А правду говорят, что вы в это время были еще и безумно влюблены!
— Да, влюблен, — признаюсь я. — И, правда, безумно. Весной 1835 года, погруженный в либретто и музыку первой своей оперы, я готовился и к свадьбе! Минута без невесты казалась мне невыносимой. В апреле страдания мои кончились — я женился!
— Вы думаете, это остановило его оперу? — вопрошает наш скрипач.
— Ничуть не бывало, — отвечает гитарист. — Михаил Иванович продолжал сочинять. Даже по дороге в свое имение Новоспасское, куда сразу после свадьбы отправился с молодой женой, прямо в карете, причудился ему хор “Разлелеялась”.
С магнитофона катится в зал оперный хор.
Торжественно сообщаю:
— Решено было дать мою оперу на открытии Большого театра, восстановленного после пожара — 27 ноября 1836 года. Тогда же я решил посвятить своего “Сусанина” Государю императору и назвал мою оперу “Жизнь за царя”.
Мощное “Славься” подымает с мест музыкантов, и я вижу, как следом поднимается зал.
“Успех был совершенный, — писал Глинка. — Государь позвал меня в свою ложу и первый поздравил”.
— А вы не забыли, маэстро, что при этом сказал Государь? — слышу голос виолончелиста. — “Глинка — великий мастер. Жаль, если при одной опере останемся”.
— Нет, не забыл, — отвечаю я. — Но об этом позже. Антракт, господа!
* * *
Второе отделение “Орфарион” открывает “Танцами в садах Наины” из оперы “Руслан и Людмила”. Я же, явившись следом, делюсь с публикой личными секретами.
— Если “Жизнь за царя” я писал на безумном любовном подъеме, готовясь к свадьбе, то в дни “Руслана и Людмилы” был, увы, близок к разводу с женой. Вскоре после свадьбы стало ясно, что Марья Петровна предпочитает моей музыке балы, наряды, экипажи. Доходило до смешного: как-то пожаловалась моей матушке, что я все свои деньги трачу на нотную бумагу. И все чаще она устраивала мне сцены, в которых обязательно принимала участие теща. В такие минуты я молча надевал перчатки, брал шляпу и, раскланявшись с моими дамами, отправлялся к приятелям.
Но душа… Душа искала парного сердца. Весной 1839 года на третий день Пасхи Михаил Иванович отправился в гости к своей сестре Марии Ивановне Стунеевой. Подъезжая к ее дому, ощутил странное волнение. Вошел — и сразу увидел “Е.К.” Этими инициалами в своих “Записках” Глинка увековечил свою последнюю большую любовь — Екатерину Керн, дочь той самой Анны Керн, которой Пушкин посвятил свои бессмертные стихи. Ее ясные выразительные глаза, особого рода прелесть и достоинство сразу привлекли его. Чувства его были разделены, и свидания становились все отраднее. Но… Внезапно Катя опасно заболела. Свидания прекратились. Доктора подозревали чахотку и советовали срочно ехать на юг.
— В августе 1840 года, когда моя Катя поправилась и смогла отправиться в путь, — завершаю я этот удивительный роман, — я подарил ей романс, в котором, истерзанный разлукой, как бы снова встречал свою любовь.
А навстречу уже идет певица, и с рояля слетают аккорды, в которых сразу узнаются волшебные слова: “Я помню чудное мгновенье…”
Проводив любимую, Глинка вернулся в Петербург, чтобы теперь уже всего себя отдать “Руслану”. Зимой 1843 года состоялась премьера. Критики предсказывали опере неудачу. Но в первый же сезон “Руслан и Людмила” выдержала 32 представления. Для сравнения: в тот же сезон “Вильгельм Телль” Россини в Париже состоялся всего 16 раз.
Вторая опера отняла у композитора столько душевных и физических сил, что он снова едет в теплые края, на сей раз в Испанию, о которой мечтал давно. В мае 1845 года у подножия Пиренеев Михаил Иванович пересел из кареты на мула и горной дорогой вступил в Испанию.
Ансамбль играет знаменитое “Фанданго”, и передо мной проходят те незабвенные дни.
— В Гранаде я жил в домике с бельведером и чудным садом. Апельсиновые деревья цвели и плодоносили чуть не круглый год. И весь этот год Гранада пела и плясала. Пробовал и я учиться фанданго у здешних танцовщиков: ноги шли сами, но с кастаньетами я так и не смог справиться. Однажды пригласил к себе двух молодых цыганок и старого цыгана, похожего на африканца. Он играл на гитаре, а они отплясывали огненную смесь фанданго, арагонской хоты и цыганского отчаяния. В тот день я принялся за свою испанскую увертюру.
— “Испанская увертюра”! — объявляет Олег Худяков.
Вернувшись из Испании, Глинка не усидел в России и года. И вновь отправился путешествовать: Италия, Франция, Германия, Польша… Лишь в апреле 1854 года он вернется домой, теперь уже навсегда.
— И вот я вернулся, — отрываюсь я от своей рукописи, откладываю перо, подхожу к своим музыкантам. Обнимаю за плечи виолончелиста, протягиваю руки скрипачам… Подымаю голову и оглядываю зал. — Скоро мне исполнится пятьдесят. Жить мне осталось всего три года. Так что же нам сыграть вам на прощанье?
— “Камаринскую!” — требуют из зала.
— Музыканты, за дело!
Ухожу за кулисы. Сбрасываю халат. Надеваю фрак. И к финалу снова на сцену, на этот раз в том параде, в каком 150 лет назад впервые дирижировал “Камаринской”. Дождавшись, когда утихнут овации, говорю:
— Господа! Михаил Глинка счастлив, что снова встретился с вами. Прощайте, дорогие мои! До встречи, может быть, еще через сто лет. И дай вам Бог сохранить в душе эти чудные мгновенья!
Добавить комментарий