Продолжение. Начало в N17 [172].
В отличие от Вольтера, опускавшего при создании "истории России" шокирующие подробности личной жизни государей, желавшего оставить для потомства "избранные страницы", Дюма выдвигает иной девиз: "Расскажите все, потомки сделают свой выбор". И он рассказывает, причем, многое из рассказанного неизвестно самим русским. Спросите почему? Да потому же, почему правда о Катыни стала нам известна только сегодня. "Хозяева" хранили свои тайны, хранили свои тайны и тюрьмы. Вообще в этом месте так и напрашивается отступление об исторической памяти.
В России с исторической памятью всегда было туго. И я бы сказала, что не только из-за отсутствия информации (особенно правдивой и объективной), а еще и по причине странного отсутствия интереса к прошлому. Я иногда думаю: уж не столетия ли сокрытия и фальсификации правды сформировали в нас особый ген "отвращения" к истории? Нашла у А.Ф.Кони высказывание Некрасова: "У нас даже и недавним прошлым никто не интересуется", и дальше: "Постоянно будить надо, — без этого русский человек способен позабыть и то, как его зовут". О советской истории нечего и говорить. Правильно пишет Станислав Рассадин: "Долгие годы ушли на то, чтобы подменить сам предмет истории идеологией...". Целые пласты "исторической памяти" стерты в народном сознании, "хозяева" небезуспешно работали по превращению подданных в "манкуртов".
Наверное, кое-кто скривится иронически: иностранец рассказывает нам нашу историю — чепуха! Скажу, почему так не считаю. Этот иностранец особый. Во-первых, необыкновенно талантливый, с великолепной памятью и потрясающей работоспособностью. Мало того, что перед путешествием и после прочитал пуды посвященных России книг, но еще и окружали его в России "носители" этой самой исторической памяти. Нет, нет, не подумайте — говорю не об агентах Третьего отделения. Дюма приехал в Россию по приглашению очень богатого и очень знатного русского аристократа графа Григория Александровича Кушелева-Безбородко. В Москву из Петербурга он ехал в компании еще одного богача-аристократа Дмитрия Павловича Нарышкина, чья подруга, актриса Женни Фалькон, была давней знакомой французского писателя. В обществе того и другого "туза" Дюма провел много времени, насыщая свое неуемное желание побольше узнать такого, что было до него неизвестно. Вот как он пишет об этом своем качестве: "Многие прошли до меня там, где прошел я, и не увидели того, что увидел я, и не услышали тех рассказов, которые были рассказаны мне...". Сам неутомимый рассказчик, он, видно, умел и слушать, и расспрашивать: аристократы делились с ним родовыми преданиями, составляющими живую незаписанную историю...
И еще одно соображение: всегда важен взгляд со стороны. О да, он тяжел, этот взгляд, еще Пушкин говорил, что сами мы можем ругать свое отечество, но когда то же делает иностранец, это для нас нестерпимо. Там, где дело касается истории, Дюма не ругает — он излагает факты. И факты эти порой ужасают. Как жаль, что историю (если это не случай, описанный Оруэлом) нельзя переделать. Можно ли выявить в ней какие-то закономерности для уроков на будущее — вот вопрос.
Расскажу о заинтересовавших меня "исторических новеллах".
Наиболее экспрессивно, как мне показалось, написана глава о Петре Первом. Вообще, как можно понять, Петр из того разряда государей, которые наиболее импонируют Дюма, в каком-то смысле он "один из его героев". Но Дюма не убирает из характеристики царя ни "варварства", ни кровавых жестокостей. Чего стоит хотя бы рассказ о казни стрельцов, когда Петр сам рубил головы и заставил стать палачами своих приближенных. А до описания леденящих кровь ужасов "стрелецкой казни", в главе "Романовы", писатель развертывает картину стрелецкого мятежа, направляемого царевной Софьей, когда царица Наталья с десятилетним Петром едва успела скрыться из Кремля от разъяренной толпы, выбрасывающей бояр в окошко, насаживающей их на пики, подвергающей китайской казни "десяти тысяч кусков...".
Недавно в журнале "Знамя" прочла про сталинскую спецтюрьму Сухановку, где заключенные подвергались изощренным пыткам, коих исследователь насчитал 52; подумалось, что "звериное начало и адский ассортимент" сталинских палачей уходят корнями в те темные времена, когда народный бунт перерастал в кровавую вакханалию, а царь не гнушался ни участвовать в пытке, ни самолично орудовать топором. Петру Дюма посвятит пять глав (Романовы, Стрелецкий бунт, Жена драбанта, Петр I и Карл XII, Царь и царица), включив в них и начальную строфу из вступления к "Медному всаднику", — и собственные его характеристики, например такую: "...должен был пасть всякий, кто осмеливался сопротивляться этому человеку нечеловеческого роста и сверхчеловеческих страстей". Отдавая долг восхищения смелости и военной хватке Карла XII, Дюма все же стоит на стороне его соперника: "Если бы Карл XII был убит, это в конце концов была бы только потеря человека... Если бы был убит Петр I, то погиб бы не только человек, но и цивилизация, империя потерпела бы крушение". За спиной Петра — Россия, страна, которой он дал новое направление. Сегодня многие склонны сравнивать Петра Первого со Сталиным — дескать, правление обоих было жестоким, своих целей они добивались ценой неимоверных людских жертв.
Дюма, как кажется, дает направление в раскрытии личности Петра, уводящее в сторону от "советского вождя". Петр по масштабу личности был "гигантом" — мелкому и коварному, "мастеру интриги" Сталину одежда Петра не по росту. Будучи типичным восточным деспотом, Сталин был озабочен исключительно проблемой сохранения власти и уничтожения политических соперников, Петр — все силы отдавал строительству нового, европейского по типу государства. Интересный документ приводит Дюма: оказавшись в окружении под Прутом и не чая выйти живым из сражения с турками, Петр обращается к Сенату: "Не терять мужества, думать лишь о благе и процветании государства, не принимать во внимание никаких приказов, которые могут вырвать у меня в неволе; даже заменить меня на престоле самым достойным, и, если благо общества потребует, я заранее отказываюсь, пока еще свободен, от царства, коим хотел править лишь для его славы". Это документ большой силы, трудно заподозрить, чтобы властолюбивый советский "вождь" подписался под чем-то подобным.
Наткнулась в книге на такое высказывание Дюма: "Страшно подумать, какой стала бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека...". В слове "страшно" сказывается иностранец, с родиной которого Россия два раза серьезно воевала, так что ее возвышение было бы "чревато" для Франции, как и для всей Европы. Но нет, "наследники" Петра — исключая Екатерину Вторую — дела его не продолжили...
Все последующие царствования (за исключением правления Екатерины Великой) не вызывают у писателя того воодушевления, с каким он писал о Петре Первом. Да и то сказать: "потомки" великого императора были мелковаты, корыстны, больше угождали себе, чем державе. К тому же, один за другим следовали дворцовые перевороты с участием бравых преображенцев: Анну Леопольдовну "сместила", заточив все ее семейство в тюрьму, "слабохарактерная и чувственная", как называет ее Дюма, Елизавета, Петра Третьего "заместила" (предварительно убив руками Алексея Орлова) Екатерина Вторая, царствовавший за ней Павел Первый был задушен заговорщиками — с негласного разрешения сына... Только в самом начале XIX века раскручивание ужасной спирали приостановилось. "Провидение решило, что должен наступить перерыв между убийствами царей, — иронизирует Дюма. — Александр умрет в своей постели".
Дюма не был бы Дюма, автором "Графа Монте-Кристо", если бы его не привлекали легенды, связанные с "русской Бастилией" — Петропавловской крепостью. Две из них он передает читателю, и знаете, читая их ("Легенда о Петербургской крепости" и "Другая легенда московской Бастилии"), я гораздо эмоциональней осознала античеловеческую природу абсолютизма, чем знакомясь с историческим экскурсом. Первая легенда повествует о некоем прапорщике, которого Павел облюбовал для тайного задания. Ночью, наедине, царь приказывает "пыли" (так император обращается к гвардейцу Павловского полка) отвезти пакет коменданту Петропавловской крепости, присутствовать при выполнения распоряжения и затем, вернувшись во дворец, доложить: "Я видел". Что же должен увидеть гвардеец? Комендант привел его в сырую, расположенную ниже уровня реки камеру, где сквозь тьму он различил худого старика, с седыми космами и белой бородой. "Несомненно он попал в этот каземат в одежде, в которой был арестован, но со временем эта одежда распалась на куски, и ныне он предстал облаченным в лохмотья". Вам ничего это не напоминает? Лично мне напоминает — сталинские аресты, когда людей брали часто после праздника, театра, в красивых нарядных костюмах, в которых они потом и сидели в смрадных камерах, и являлись на допросы "с применением физического воздействия". В бальном платье попала в тюрьму Анна Михайловна Бухарина. Но читаем дальше. "Старик поднялся, молча закутался в остатки шубы (снаружи стоял двадцатиградусный мороз), и сани повезли его вместе с комендантом и прапорщиком. На других санях ехали четыре солдата с топорами и ломом. Ехали ночью под рев метели, полуголый старик дрожал от холода, наконец остановились посреди Невы. Комендант приказал солдатам сделать прорубь во льду. У гвардейца вырвался крик ужаса — он начинал понимать. "Ах, вот что, пробормотал старик... значит, императрица вспомнила меня! Я полагал, она меня забыла. О какой императрице говорил несчастный? Три императрицы следовали одна за другой: Анна, Елизавета, Екатерина. Очевидно, бедняге казалось, что он живет во времена одной из них — он не знал даже имя того, кто обрек его на смерть". Ужасная подробность: после того как солдаты сбросили несчастного в прорубь, нужно было ждать еще полчаса, пока прорубь не затянется льдом.
Той же ночью прапорщик отправился в Красный замок и доложил императору, что он "видел". — Ты видел, видел, видел? — Ваше Величество, взгляните на меня и вы убедитесь. Находясь перед зеркалом, я видел свое отражение. Бледный, с искаженными чертами лица, я едва узнавал себя". Для Дюма Павел, как и Иван Грозный, находится за гранью добра и зла, оба — нелюди, общение с которыми пагубно и чревато физической и нравственной гибелью. Нужно сказать, что Дюма, создавший портрет безумного деспота, убеждает меня больше, чем приверженцы концепции "русского Гамлета", столь ныне распространенной. В комментарии к этой главе можно прочитать, что император Павел был человеком "высоких нравственных качеств, понятий о чести, глубокой порядочности". Ой ли? Это тот, кто целые полки отправлял в Сибирь? Кто повышал в чинах мифического "подпоручика Киже"? Что-то здесь не так, согласитесь!
Вторая легенда связана с именем княжны Таракановой. Чуткий к подсказкам идущих в руки сюжетов, Дюма делает ее одной из внебрачных дочерей царицы Елизаветы (у которой было пятеро детей только от Алексея Разумовского). И история оживает. Становится понятно и то, что княжна хорошо воспитана, что понимает по-русски, что растет в Италии и что притязает на российскую корону. То, что мы затем читаем в комментарии: "Это загадочное лицо так и осталось неизвестным ни по фамилии, ни по имени" и что настоящая дочь Елизаветы — совсем другая особа, только сообщает "фантазии" Дюма притягательности. Он все расставил по местам, все объяснил, а в "настоящей истории" все рассыпается и никак не складывается. По приказу Екатерины, "пойманная в ловушку" красавица (прикинувшийся влюбленным Алексей Орлов заманил ее на корабль, который внезапно отплыл из гавани и направился к берегам России) была помещена в каземат Петропавловской крепости, где, по слухам, погибла во время наводнения.
Рассказав эту "вторую легенду", Дюма обращается к воцарившемуся в России Александру Второму с призывом — дабы ликвидировать все слухи и легенды, роящиеся вокруг Петропавловской крепости, — открыть все камеры, а затем засыпать их и замуровать. Царь, по мнению французского романиста, должен обратиться к народу с такой речью: "...Моим предшественникам необходимы были тюрьмы. Мне это не нужно. В мое царствование все свободны — и господа, и крестьяне".
Как вы думаете, мог российскому монарху понравиться такой совет, к тому же данный иностранцем?
По поводу "исторической части" записок Дюма у меня есть несколько замечаний к комментатору. Замечательно, что книга снабжена отделом "Исторические справки", где современный историк комментирует высказывания Дюма. Жаль, что такие справки даны не ко всем главам и что они не исчерпывающи. Остаются вопросы. Вот несколько: действительно ли Петр Первый умер от "постыдной" болезни, о которой сам всем рассказывал, верно ли, что Екатерине Первой "женскими средствами" пришлось вызволять русскую армию и супруга, окруженных турками во время Прутского похода, насколько соответствует действительности предположение, что Николай Первый, в отчаянии от поражения в Крымской войне, принял яд. С другой стороны, некоторые пояснения даже мне, непрофессионалу в этой области, кажутся слишком категоричными. Так, к главе "Быль, с трудом поддающаяся рассказу" дается такой комментарий: "Нет смысла останавливаться на разного рода домыслах относительно, например, того, что Петр III якобы страдал половым бессилием, или того, что великий князь Павел Петрович обязан своим появлением на свет Салтыкову". Но именно это я и читала у самой Екатерины. Здесь явно следует пояснить, считает ли комментатор "домыслами" все, что рассказывает Екатерина Вторая в своих записках, или только эти утверждения?
За девять месяцев, проведенных в путешествии по России, Дюма многим восхитился: магией светлых петербургских ночей и красочным многолюдством нижегородской ярмарки, русским гостеприимством и хлебосольством и тем, что почти все его русские друзья знали наизусть родную поэзию, повсеместным владением французским языком (речь, естественно, идет о дворянстве) и знакомством русских с современной французской литературой и с романами самого Дюма; путешественника-гурмана восхитили икра и севрюжина с хреном во время путешествия по Волге и привела в восторг кухня Авдотьи Панаевой — при посещении дачи Панаевых и Некрасова под Петергофом.
Кое-чем в России Дюма остался недоволен, по большому счету — отсутствием свободы, поголовной коррупцией, воровством и злоупотреблениями, а также пьянством, по мелочи — пожарами, неудобными дрожками и телегами ("орудие пытки"), отсутствием в домах кроватей, а на "станциях" пищи и постелей ("хотите есть — везите с собой еду, спать — берите с собой тюфяк"). В дороге Дюма проявил себя как человек любознательный — не пропустил ни одного интересного объекта — и на удивление смелый — плавал в диких и незнакомых местах, ел непривычную пищу (кроме типичных русских блюд, калмыцкий чай с маслом и сырое филе из конины с луком, солью и перцем), выпивал единым духом бутылку вина из рога в гостях у калмыков, участвовал в рыбной ловле на Волге, в "русской" охоте в имении Дмитрия Нарышкина, в единоборстве с самим калмыцким князем Тюменем и даже в перестрелке с горцами...1
В расчете на французского читателя Дюма разместил на страницах своих путевых записок значительное число стихов — Пушкина, Лермонтова, Рылеева, Вяземского, Некрасова, — причем, как уже было сказано, самых социально острых, по большей части запрещенных и не напечатанных в России. В Петербурге — по подстрочникам сопровождавшего его Дмитрия Васильевича Григоровича — французский писатель перевел "Ледяной дом" Лажечникова, с тем чтобы начать печатать этот перевод "с колес" в своем ежемесячнике "Монте-Кристо". Перевел прозу полюбившегося ему Бестужева-Марлинского, о трогательной любовной истории которого, как кажется, впервые разведал и рассказал читателю.
Кроме русских, как минимум, еще четыре народа должны быть благодарны Дюма за внимание и пристальный интерес к их истории и обычаям. Во втором томе встречаем огромный экскурс о Финляндии, с рассказом и о "старом мудром Вяйнемейнене" и о новейших поэтах — с образчиками их стихов. В третьем — остановившийся в Астрахани путешественник скрупулезно записывает обряды армян и татар. Но больше всех повезло у Дюма калмыкам. Этот народ уже был прославлен в стихах и прозе Пушкина, теперь о нем рассказал Дюма, да как! Любопытно было бы узнать: кто-нибудь еще из тогдашних путешественников описал места обитания и быт калмыков, их князя, княгиню, их двор и, наконец, калмыцкий праздник? Почти уверена, что нет. Дюма как всегда удалось то, что не удавалось никому другому. Одна из трех калмыцких глав "Праздник у князя Тюменя" чрезвычайно интересна и со стороны этнографической, и как рассказ о поведении живого и непосредственного француза в общении со степным правителем. Многие ли, как Дюма, решились бы воспроизвести калмыцкое приветствие — потереться друг с другом носами?
В главе о празднике у князя Тюменя описана соколиная охота, устроенная в честь гостя. Соколы охотятся на лебедей — и в памяти сразу всплывают строчки из "Слова о полку Игореве", где Боян выпускает десять соколов на стадо лебедей; которую из лебедей сокол "дотечаше" (догонит), та и поет первой славу князю. Это красивая поэтическая метафора; то же, что описывает Дюма, признаться, вызвало у меня совсем другие чувства.
"Соколы словно колебались минуту, а потом каждый из них выбрал себе жертву и бросился на нее. Два преследуемых лебедя сразу учуяли опасность и с жалобными криками попытались подняться выше соколов, но у хищников были длинные остроконечные крылья, веерообразные хвосты и узкое тело, благодаря которым они обогнали лебедей на десять-двенадцать метров в высоту и сверху камнем упали на добычу. Тогда лебеди попробовали искать спасения в своем весе — они сложили крылья и рухнули вниз всей тяжестью тела. Но свободное падение не могло сравниться со стремительным полетом: на полдороге к земле они были настигнуты соколами, которые вцепились им в шеи. С этого момента лебеди поняли, что спасения нет, и больше не пытались ни улететь, ни защититься".
Александр Дюма остался верен себе — и как путешественник, и как писатель. Его путешествие и записки получились на редкость увлекательными. Нет, он не разочарует своих русских читателей — ведь это так захватывающе интересно: увидеть Россию такой, какой видел ее автор "Трех мушкетеров".
1Насчет перестрелки мнения разделились. Один из очевидцев утверждает, что она была всамделишной и Дюма держал себя в ней молодцом, другой пишет, что перестрелка была "сымитирована", чтобы развлечь гостя .
Добавить комментарий