Удивительное зрелище — цветущий абрикос. Представьте себе середину марта. Земля еще не отогрелась от зимних холодов. Нигде ни травинки свежей, ни росточка. И вдруг, как мираж, как видение, выплывает навстречу дерево, окутанное бледно-розовым облаком. Проехать мимо невозможно. Надо непременно постоять, посмотреть на это чудо природы, ее первый весенний сигнал.
На юге Молдавии, в Буджакской степи увидела я первое в своей жизни цветущее абрикосовое дерево. Приехала я сюда с Урала, для меня в диковинку было это царство садов. И я влюбилась в эту землю с ее цветами и плодами надолго, да что там, навсегда, если вот сейчас, на склоне лет ясно вижу это отважное деревце в цвету на краю холодного, еще черного поля.
В редакции республиканской газеты "Советская Молдавия" я была скромным литработником отдела сельского хозяйства, который, правда, считался у нас главным. Ведь республика не добывала уголь, не варила сталь. Она выращивала плоды своей щедрой земли.
До меня особ женского пола в сию серьезную епархию не допускали. Ну, как же, подъем зяби, сев озимых, урожаи, привесы. Но как раз это меня интересовало меньше всего.
— У вас одна песня — сады да виноградники, — с некоторой укоризной говорил мне зав отделом Николай Аристархович Соснин, человек суховатый, но добрый и порядочный. Со временем он смирился с моими наклонностями, понял, что все это всерьез и надолго. А в "моих" отраслях премудростей было куда больше, чем в земледелии. Школки, саженцы, прививки, подрезки, подвязки...
Так внутри аграрного отдела само собой организовался особый подотдел, в котором я была и шефом и исполнителем в одном лице. Николай Аристархович скоро вообще перестал вмешиваться в мои дела. Главное, чтоб на газетной полосе появлялись новые материалы, за которые ему не приходилось бы краснеть.
Сказать про молдавское село пятидесятых-шестидесятых годов, что оно большое, — значит, не сказать ничего. Села были огромные, по тысяче и более дворов. Кицканы — одно из таких гигантов. Сады колхоза "Красный садовод" раскинулись больше, чем на тысяче гектаров в пойменных приднестровских землях неподалеку от города Бендеры.
Впервые я попала туда как раз весной, в пору цветения яблонь. Главный агроном Матвей Степанович Николаенко, человек неброской наружности, не очень разговорчивый, лет сорока пяти (мне-то он показался просто очень пожилым), видимо, не зная, что делать с корреспондентом, посадил меня в свою двуколку, запряженную лошадкой, тоже немолодой и какой-то непонятной масти. И мы вот так, не спеша, поехали в сады. И ничего лучшего нельзя было придумать.
Ехали молча. Я пыталась о чем-то спрашивать, получала односложный ответ или просто какое-то непонятное бурканье. Сиди, мол, да помалкивай. Скоро я и смолкла. Перед нами открылась неоглядная панорама цветущих кицканских садов. Вот они все ближе, ближе, розовая кипень, яблоневое царство.
Я выпрыгнула из двуколки и не пошла, а побежала вперед. Тогда ведь фруктовые деревья были высокими, рослыми. Каждая яблоня стоит, как царица, в своем роскошном весеннем наряде. Это уж потом по всей Европе, по всему миру посадили промышленные сады на карликовом подвое, которые легче было опрыскивать химикатами от болезней и вредителей, легче убирать урожай. Здравый смысл убивал поэзию.
А тогда... Я оглянулась. Матвей Степанович снял кепку и стоял, чуть наклонив голову. Так стоят в храме на молитве. Может, он и в самом деле молился? После довольно долгого молчания агроном, наконец, выдавил фразу, для него, как мне показалось тогда, совсем неожиданную:
— Сколько лет живу посреди всего этого, а привыкнуть не могу...
И замолчал, но это уже не имело значения. Ледок недоверия начал стремительно таять. Зрелище цветущего сада вызывали в нас обоих одни и те же чувства.
Уже позже журналистский опыт научил меня, как "разговорить" собеседника. Ни с того, ни с сего он ничего интересного тебе не поведает. А вот когда нащупаешь главную изюминку человека, проникнешь в суть его дела, жизни, тогда-то он, как спелый плод, и падает в твою сумку с блокнотом.
Мы долго молча бродили под яблонями, вдыхая их аромат. Потом Матвей Степанович сказал:
— Вы, верно, проголодались. У меня тут кое-что с собой припасено.
Он достал из-под сиденья повозки авоську, расстелил на земле, усыпанной розовыми лепестками, домотканное полотенце, разложил хлеб, вареные яйца, зеленый лук, несколько яблок. Каким же вкусным был этот нехитрый обед в цветущем саду неподалеку от Днестра с его светлыми в этот ясный день водами.
Наверное, мой наивный, почти девчоночий восторг растопил сердце молчаливого агронома. Он оказался простым и добрым человеком. Нет, простым-то он как раз и не был. Какая простота, если он весь находился во власти любви, я бы даже сказала — страсти к своим садам.
Я несколько раз бывала потом в Кицканах, и как-то его квартирная хозяйка рассказала мне, что жил Николаенко бобылем. Жена не выдержала его одержимости работой (не всякая женщина такое может понять и принять) и уехала с сыном-подростком на родину, на Украину.
Эта одинокая старушка готовила ему еду, как-то заботилась о его быте.
— Не сунешь ему что-нибудь утром, — жаловалась она, — так и будет целый день голодным ходить. Немолодой ведь, да и здоровье плоховато. На работе сгорает. Хороший человек, но чудной все-таки.
Этот "чудной" агроном с монахами дружил — тогда еще не был закрыт в Кицканах мужской монастырь. А там был отменный сад. Монахи владели какими-то секретами биологической защиты плодовых деревьев от вредителей. Они, например, сажали по краям садов особые сорта эфиромасличных роз. Хотел Николаенко и в колхозе такие розы развести, но председатель замахал руками: какие там еще розы!
Сады в Кицканах и соседней Копанке представляли собой настоящий плодоводческий музей. Добавлю — народный музей. Невероятное многообразие сортов яблонь создавалось не одно столетие. Такого вкуса плодов, как здесь, я не ела уже никогда. Один только "королевский кальвиль" чего стоил. Поистине райские яблочки.
В какую бы страну ни попадал местный крестьянин, он обязательно привозил в голенище своего сапога черенок для прививки. Так и создавались уникальные сорта.
И все это было погублено за короткое время. Когда в Тираспольском районе закладывали пальметтные сады, был отдан варварский приказ вырубить старые сады Приднестровья и посадить на этих землях томаты. Потеряв урожаи плодов на старом месте, долго еще не получали отдачи на новом. Все делалось в спешке по принципу тяп-ляп.
Я уже давно жила в Москве и не знаю, как пережил это горе Матвей Степанович. Знаю только, что умер от инфаркта еще молодой агроном нового гигантского сада. Он вступал в схватки с начальством по поводу разных нелепостей. Боролся да не выдержал.
"Когда деревья были большими..." Наверное, многие помнят такой фильм с Юрием Никулиным в главной роли. Еще там снималась прекрасная молодая актриса Инна Гулая. Фильм совсем о другом. А вот грусть, заложенная а этих словах — когда деревья были большими — она одинакова.
Но это было много позже. А тогда, в молодые годы, жизнь нам представлялась длинной-длинной. И разные горести просто казались короткими неприятностями. Запас нашего оптимизма был еще не исчерпан и наполовину.
Однажды случилось так, что я с треском провалила редакционное задание. Иной раз с тобой может случиться такое, что невозможно представить при самом богатом воображении. И связано это опять же было с садами.
— Звонили из Бендерского райкома, — сказал однажды Николай Аристархович, — бригадир-садовод из колхоза имени Ленина награжден каким-то орденом. Грех упустить такой случай.
Что ж, стоит поехать, дорога знакомая. Это по соседству с "Красным садоводом", можно наведаться и туда. Созвонилась с районом. Но меня задержали другие дела, и я поехала только спустя недели две. Причем, отправилась уже без предупреждения да еще почему-то в воскресный день.
Автобус остановился на центральной сельской площади, буквально запруженной народом в этот жаркий июньский день. Какое-то гулянье или праздник? Ухали барабаны, пели скрипки, флуэристы выводили на своих вишневых дудочках задорные мелодии. Лихо отплясывала молодежь, поднимая тучи пыли. Празднично одетые дядьки таскали глиняные бурлуи, наливали в стаканы темно-фиолетовое вино. Словом, пир горой.
Потом вижу девушку в белой фате, рядом парень при черном костюме с белым цветком в петлице. Да это ж свадьба! Ну, да ладно, надо разыскивать бригадира-орденоносца. Имя его я не помню, а вот фамилия у него была типично молдавская — Кожухарь.
— Кожухарь? — переспросила меня молодая женщина, — а вон он со своей невестой Параскицей стоит. Свадьба ж у него нынче.
Вот дела так дела. Ну, ничего не поделаешь, надо подойти, представиться. С трудом пробираюсь сквозь толпу. Мне пытаются всучить стакан с вином, кто-то по-свойски хлопает по плечу: мол, иди сюда, не стесняйся, у нас сегодня пир на весь мир. Наконец, протолкнулась к молодым, объясняю жениху, кто я и откуда. Он с трудом пытается сообразить, что от него надо чужой женщине. Потом бормочет: да, председатель что-то говорил про газету. Но это после, после, а нынче свадьба у меня...
Прямо скажем, дурацкое положение. Куда теперь деваться? Мне все-таки пришлось выпить чарку вина за молодых, потом другую, потом уж и не помню которую. А практики на сей счет никакой. Да еще с самого раннего утра — ни маковой росинки во рту.
Меня усадили в большую повозку с лошадьми, украшенными лентами и бумажными розами, и мы поехали, поехали... Следом бежала стая босоногих ребятишек, из домов выходили люди с тяжеленными кувшинами. Вино лилось рекой. Шум, грохот музыки, песни. Словом, все это тысячедворное село гуляло, пело и плясало на свадьбе садовода.
Прибыли на какой-то двор, где под двумя большими кленами стояли накрытые столы. Чего только на этих столах не было: жареные гуси, поросята, всякие соленья-варенья. Я почувствовала адский голод. Ну, теперь-то его можно было утолить. Но я не помню, успела ли я что-нибудь съесть, потому что опять эти стаканы фиолетового цвета. За молодых! За их счастье! За то, чтобы удался урожай фруктов.
Я попыталась, было, увильнуть от некоторых тостов. Но рядом со мой сидел бравый дядя с пышными усами. Он зорко следил за содержимым моего стакана. Да чтоб до дна, до самого донышка...
И все. Я вдруг почувствовала, что проваливаюсь в какую-то яму. Смутно помню, как меня вытаскивали из-за стола. Женщина, которая показалась мне огромной, как церковная колокольня, в чем-то ярко-зеленом, подхватила меня на руки, как ребенка, и куда-то понесла. Жизнь пропала, мелькнуло в моем мутном сознании, я никогда больше не увижу маму, дочку Таню, мужа Осю. Уткнулась я в теплую зеленую грудь и горько заплакала.
— Ну, ну, — успокаивала меня женщина, — молодая русешта, не привыкла к нам еще. Мы добрые люди, не обидим тебя. А свадьба — это же веселье, букурия. Люди много работают, а потом им нужно немножко веселья...
Мы куда-то вошли. Женщина сняла с меня туфли, одежду, и я ухнула в пуховые перины.
Проснулась я от того, что почувствовала острый, пряный запах сухих трав, знакомый с детства. Наша бабушка Дуня всегда собирала травы, вечно колдовала над ними. Открыла глаза и впрямь увидела пучки трав, висящие под самым потолком. Лежала, а вернее сказать, возлежала я на высокой, прямо-таки царской кровати, украшенной вышивками и кружевами. На глиняном полу лежали яркие ковры — малиновые розы на черном фоне. Это же "каса маре", догадалась я, комната для гостей.
Тут я вспомнила весь свой позор и тяжко застонала. Ведь перед каждой командировкой мама обычно говорила: "веди там себя аккуратно". Я еще над ней подсмеивалась, а вот не зря она говорила-то.
Голова моя раскалывалась, во рту было горько и противно, как и на душе. Надо ведь подняться. Посмотрела на часы: уже девять, по-деревенски позднее время. Стала одеваться. Тут скрипнула дверь, вошла моя спасительница все в том же зеленом, как первая весенняя трава, платье. Она действительно была не маленькой, широкой в кости, но на церковную колокольню не тянула, как показалось мне вчера.
Она поставила на низкий столик тарелку с горячими ароматными плачинтами и большую кружку молока. Плачинты, похожие на мамины шанежки с творогом, и холодное молоко вернули меня к жизни. Значит так, соображала я, надо найти бригадира, быстренько взять у него интервью и — домой.
Но планам моим не суждено было сбыться. Под кленами уже вовсю пили, ели, кричали. Свадьба как будто и не кончалась со вчерашнего дня. Меня опять начали усаживать за стол. Нет уж, дудки. Теперь-то я знала, что такое свадьба в молдавском селе. Стала прогуливаться по двору, попробовала заговорить с бригадиром. Но он блаженно улыбался, не понимая, что от него хотят.
Тут нагрянули скрипачи да трубачи, и мне ничего не оставалось, как идти на автобусную остановку. Еду и горюю: как посмотреть в глаза Осе, что сказать шефу?
Возвращаюсь домой уже по вечер в тоске и смущении. Мужа еще нет дома. Он теперь работает в литературном журнале "Кодры", а до этого трудился со мной в газете. Пришел он довольно поздно в веселом расположении духа. Наверняка побывал с друзьями в своем любимом винном погребке у Абрама Каушанского.
— Ты уже вернулась? — радостно воскликнул он. — Ну, как поездка? Сегодня Каушанский угостил нас таким розовым португейзером! Ну, скажу я тебе...
Сейчас ты узнаешь про мой "португейзер". Чего тянуть, надо все выложить начистоту, как на исповеди. И я начала свой рассказ сбивчиво, бестолково, обильно орошая его слезами. Осины глаза все больше округлялись. Ну, думаю, сейчас он мне врежет по первое число и будет прав.
Увидев мои слезы, он заволновался, а потом вдруг стал хохотать. Я смутилась и даже обиделась. У меня такое, а он смеется.
— Да у нас с Лешкой Бочаровым каких только приключений в селах ни бывало! Что ты хочешь, живем-то в республике, где вместо чая пьют вино.
Леша Бочаров — это наш редакционный фотокор, закадычный осин друг. Он местный русский, при румынах окончил гимназию, очень воспитанный, порядочный человек. И вовсе не выпивоха. А в "Советской Молдавии" пьянчужек хватало. Они сюда слетались с разных концов страны, как мухи на мед...
А в Молдавии на наших глазах происходили драматические события. Депортация "неблагонадежного" населения. Выселяли из родных краев в холодную Сибирь зажиточных крестьян, бывших владельцев маленьких фабрик, магазинов. На перековку. Не помню, чтобы кто-то возвращался после той перековки.
А еще раньше, в 46-м жестокая засуха, от которой пострадали Украина, Поволжье, Приуралье, настигла и Молдавию. Только-только начали создавать первые колхозы. У крестьян отнимали землю, скот, выгребли весь хлеб до зернышка. Начался страшный голод. На юге были случаи людоедства. Социализм сразу же ставил свои страшные отметины...
Про украинский голодомор вон сколько кричали, а про маленькую Молдавию никто и не вспомнил.
Колхозы. Как мучительно приживались они и на этой земле, где искони крестьянин выращивал виноградную лозу, имел свои сады-огороды. Нелегким был его труд, и жизнь не была легкой. Но это была его жизнь. А теперь соединяли воедино виноградные участки. А они не хотели соединяться. Один хозяин заложил свой так, другой — эдак. На межах сажали грецкие орехи. Деревья эти большие, росли свободно, раскидисто, давая свои ореховые урожаи. Жили они по сто-двести лет. В селе Долна, где у помещика Ралли-Арборе гостил ссыльный Пушкин, мне показывали орех, который рос в ту пору.
Когда объединяли единоличные виноградники, роскошные ореховые деревья оказались помехой в деле коллективизации. И начали их рубить, выкорчевывать. А ценную древесину, из которой делают дорогую мебель, просто пустили на дрова. Гори все ясным огнем...
Упрямым крестьянам все же пришлось смириться. Лучше уж колхоз на родной земле, чем Сибирь.
Так или иначе, через пороги-перекаты, но жизнь продолжалась. Люди приспосабливались к новым порядкам. Им дали маленькие приусадебные участки. При большом старании можно было на них вырастить несколько кустов винограда, посадить яблони, сливы, овощи, завести пару свинок, птицу.
И вот уже снова гремели шумные свадьбы, жертвой одной из которых оказался молодой корреспондент...
А если какому колхозу повезет, там может появиться такой агроном, как Матвей Степанович Николаенко, который, не щадя себя, работает на общее дело. Ведь не стоит же село без праведника.
Был у меня в Молдавии еще один замечательный человек — Александр, Саша Попов, агроном-виноградарь в колхозе села Кожушна, неподалеку от Кишинева. Я писала о нем позже, уже в "Комсомольской правде".
Саша придумал свой, оригинальный способ, как реконструировать старые виноградники бывших единоличников без больших потерь, с наименьшими затратами. Он защитил на этом кандидатскую диссертацию. Впоследствии Попов был директором НИИ плодоводства и виноградарства. Горячий, даже взрывной человек, беззаветно преданный своему делу, он не умел подлаживаться к сильным мира сего, рано ушел из жизни. А сделать успел много.
Вот недавно узнала, что его сын Сергей, ученый-биолог, живет и работает в Америке.
Прошли-прокатились годы. Распался Советский Союз. Говорят, бескровно. Вот этого я бы не сказала. Кровь пролилась именно здесь, в тихой республике, которую считали всесоюзным банкетным залом. Молдова и Приднестровье устроили меж собой жестокую бойню. Именно там, где цвели сады, где гремели свадьбы, люди убивали друг друга.
И маленькая республика разделилась. Молдове надоела Советская власть, Приднестровье превратилось в последний соцлагерь на постсоветском пространстве. Политический раскол. Одни смотрят теперь в сторону Запада, другие — Востока.
Молдаване, крепко привязанные к своим исконным местам, теперь едут на заработки в Испанию, Италию, Францию, Россию. Говорят, пустеют села. Те, когда-то огромные села по тысяче дворов. Не хочется верить, что их ждет судьба тверских или вологодских деревень...
Течет время, меняются режимы. Но есть земля, которая всегда будет нуждаться в сильных и добрых руках, в людях творческих, какими были мои замечательные агрономы.
Помните, у Булата Окуджавы?
Виноградную косточку в землю зарою,
и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
и друзей созову, на любовь свое сердце настрою...
А иначе зачем на земле этой вечной живу?..
В самом деле, иначе-то зачем? Кто-то зароет заветную косточку, вырастит плодоносную лозу. На том наш мир и стоит.
Добавить комментарий