Когда наступает лето — в Киеве это случается не по календарю, а как-то вдруг, в мае — Крещатик пускается в пляс. То ли румбу, то ли вальс он танцует — не разберешь. От Европейской площади до Бессарабки изнывают в пробках автомобили, пальцы выбивают на рулях стаккато и плавным легато течет разноцветный людской поток, кружатся запахи: цветов на клумбах, бензина, молодой листвы.
Он столько раз бывал здесь и все не мог привыкнуть. Глубоко вдохнул и тут же опьянел от воздуха, от своей внезапной легкости, от того, что все, наконец, получилось. Сидя за столиком уличного кафе, Игорь смотрел то на танцующий Крещатик, то на часы — машинально подсчитывал минуты. Девчонка-официантка — платьице чуть ниже попы и кокетливый белый передничек — в который раз подошла к его столику. Сменила пепельницу, зазывно улыбнулась.
Еще один взгляд на часы.
Красные туфельки выстукивали на тротуаре бодрую мелодию, в такт им приплясывали крохотные красные вишенки на платье — Яна торопилась. Не опаздывала, но хотелось поскорее, поскорее. Эйфория захлестнула ее утром как пощечина — наотмашь, и щекотала изнутри, и казалось, что время тянется арбузным вареньем, еле-еле тащится к вечеру.
На нее оглядывались и заглядывались все, кому положено и не положено. Было радостно — от стука каблуков, от солнца, от собственного отражения в витринах.
Игорь увидел ее издалека и почувствовал, как плавится комок в груди и бухает куда-то в печенку горячими каплями. Подошла. Глаза цвета крепкого чая, короткие светлые кудри, косточки ключиц, а родинку на плече сейчас не видно.
— Привет, Муся, — чуть-чуть обнять, легонько, и задохнуться от нахлынувшего.
— Привет, Седой, — у них свои, специально друг для друга, имена.
— Дразнишь ветерана колониальных войн... А ты не меняешься.
— Ага, продала душку дьяволу и тушку мавзолею.
Так и пили кофе, перекидывая мячик подначки друг другу и сияя глазами. Официантка, примостившись на высоком табурете у стойки, косилась на их столик и мечтательно теребила маленький зонтик для коктейля.
— Какая у нас культурная программа на вечер?
— Муся! Я тебя умоляю...
Кофе не допили.
В гостиничном номере было поначалу неловко — словно и не свои, и малознакомые, и случайно. Потом она водила пальцем по его ладони, а Игорь плыл куда-то от щемящей, как порез, нежности. Кудряшки щекотали ему плечо, холодные ножки прижимались к его ногам. Сумерки растворялись над Киевом, будто чернила в воде.
— Ты надолго приехал?
— Вытерпишь меня неделю?
— Ради такого подвига возьму отпуск за свой счет. А Юльку отправлю к бабушке.
Всю неделю они ничего не боялись и крепко держались за руки. Они знали, как жить, и ни о чем не тревожились. Бродили по городу, заходили в гостеприимные ресторанчики, целовались на бесчисленных скамейках Владимирского спуска, разглядывали картины на Андреевском. Последнее утро наступило скоро — такое же звеняще-прозрачное, солнечно-майское, как и предыдущие шесть.
То же кафе, что и при встрече, та же официантка дефилировала с подносом, такой же кофе чернел в чашках. Разговаривать не хотелось, и вязкое, густое молчание лежало бонусом на столике.
Игорь потер висок пальцами.
— Голова болит? — он утвердительно опустил веки.
— Давай, я поцелую, и все пройдет?
— Мусильда, поехали со мной?
— У тебя есть мальчик и еще мальчик. — Яна потушила недокуренную сигарету.
— Будет еще девочка.
— А жена?
— А мы?
— А мы, Игорь, просто не уживемся. Разъезды твои...
— Бизнес.
— Само собой. А ты бы называл меня ходячим поводом для ревности. Год-два — и все, и разбежались. Так? А так я твоя чуть-чуть, но всегда.
— Вот за что я тебя, Муся, люблю — так за рассудительность твою, — хмыкнул он.
— Вот-вот. Праздник потому и праздник, что редко и недолго.
— Будем жить, надеясь?
— Ага, как вобла под "Бейлиз".
Было заведено — никаких долгих проводов. Легонько носом к носу — интимнее, чем поцелуй — она встала и пошла, не оглядываясь.
Крещатик по-прежнему танцевал свою вальсо-румбу, отцветающие каштаны что-то ворковали прохожим, мир был беспечен и совершенен.
Середина февраля
Аллочка с Ковалёвым работали в одном здании. По утрам они ездили порознь — трудовой день Ковалёва начинался на час позже. Он чертил что-то в "Гражданпроекте", Аллочка же секретарствовала в "Росгосстрахе". По вечерам — встречались на крыльце и вместе шли на остановку — под локоток, как приличным людям и положено.
Сегодня пахло весной — так пахло, что Аллочка готова была, как пёс, вытянуть шею и нестись вперёд, не разбирая дороги. Однако локоть Ковалёва под пальцами действовал отрезвляюще-направляюще. Поэтому Аллочка просто выпрямила спину, подняла голову — как в юности, по-балетному — и выцокивала каблучками по асфальту.
Автобус пришел, как обычно, полупустым: сидячие места уже заняты, но удобные стоячие вполне свободны. Аллочка с Ковалёвым устроились в середине салона — хотя кто додумался назвать салоном внутренность автобуса? — там, где пересекались горизонтальные и вертикальные поручни. Двухметроворостый Ковалёв по привычке держался за вертикальный, Аллочка вцепилась в горизонтальный. Перед глазами у неё, как обычно, оказалась Ковалёвская рука. Аллочка смотрела на зазор между рукавом и перчаткой и думала. Сначала — о том, что у Ковалёва неожиданно тонкое для такого детины запястье. Затем — о том, что манжеты у рубашек за день приходят в негодность. Потом Аллочка от Ковалёвского запястья перескочила мыслями к другому — дочкиному. Аська вторую неделю клянчила новые часы, "свотчевские", как она их называла. Теоретически Аллочка против часов ничего не имела, но фактически их цена не очень-то стыковалась с новыми, Аськиными же, сапожками. А с дочкиной поездкой в Бельгию на каникулах не стыковалась никак… Так, в думах о том и о сём, Аллочка прожила сорок минут пути.
— Сейчас наша, — сказал Ковалёв.
— Вижу.
На улице ощутимо похолодало, ветер пробирал до костей, и вальяжно цокать каблуками уже не хотелось. Ковалёв позвякивал ключами в кармане всю дорогу от остановки до подъезда, Аллочка ёжилась.
Аська встретила их в коридоре.
— Ма-а-ам, па-а-ап… — протянула она выжидающе-настороженно. Тощенькая, бледненькая, черноголовая, высокая — миниатюрную Аллочку она перегнала уже на полголовы — дочь походила на Пьеро. Сходство это еще усиливалось из-за майки-балахона.
— Привет, — отозвался Ковалёв.
— Привет, маленький. Что случилось?
Аська замялась.
— Не, ничего, — развернулась и шмыгнула в свою комнату.
Пока Аллочка раздевалась-разувалась, Ковалёв успел вымыть руки и теперь оживлённо гремел посудой на кухне — разогревал ужин. Как водится, он плохо закрыл кран, и вода убегала с тихим шипением. Аллочка поморщилась, тут же одумалась и взглянула в зеркало. В резком холодно-белом свете все ее тридцать шесть были видны, как в паспорте.
Аллочка вышла из ванной и постучалась в дочкину комнату.
— Ася, ужинать пойдём.
— Нет, — донеслось из-за двери.
— Почему?
— Не хочу.
"Диета! Анорексия! Истощение!" — вспыхнули сигнальные огни. Аллочка крикнула в сторону кухни: "Ковалёв, меня не жди!" — и решительно шагнула в комнату дочери.
Аська лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку, и тряслась плечиками — как поломанная механическая кукла. Внезапно Аллочку передернуло — от ужаса, жалости и странного чувства собственной беспомощности. Она села рядом и прислонилась щекой к Аськиной спине. Спина меленько подрагивала, но была тёплая, настоящая, в ней стучало и отчего-то поскрипывало.
— Ась…
Дочь молча заерзала, будто пытаясь Аллочкину голову сбросить.
— Ась…
— Ну, что?! — донеслось приглушенно.
— Ну, что — что? Рассказывай. Вдруг посоветую чего. Или просто легче станет.
— Мам, ну как ты посоветуешь? Ну, как?! — Аська стукнула кулачком в подлокотник.
— Как-нибудь. Давай-давай, рассказывай.
Аська шмыгнула носом.
— Меня Пашка не поздрави-и-ил…
— С чем?
— С днем Святого Валентина-а…
— Стой. Пашка — который из соседнего подъезда? Из вашего класса?
— Угу…
Аллочка растерялась, мучительно, как на первом свидании. Что ей сказать? Что?! Что нужно думать об учебе, а не о мальчишках?.. Что будет еще сто таких пашек?.. Что все проходит, и даже сто первый пашка рано или поздно станет… Ковалевым?..
Не поверит.
— Ась, а Пашка твой… Он кого-нибудь поздравил?
В ответ Аська помотала головой.
— Может, он и не знал, что поздравлять надо?
— Все знали! Все! У нас в школе на первом этаже ящик для валентинок повесили! И объявления расклеили! А он!..
— А он маленький еще. И не соображает. И занят своими пацанскими делами, в которые день Валентина не вписывается. Понимаешь, Асик?
Дочь снова шмыгнула носом — уже не отчаянно, а внимательно.
— А мы… мы давай в парикмахерскую сходим на выходных? И сделаем из тебя такую барышню, что все упадут.
— Упадут? — звякнуло надеждой.
— Упадут-упадут. Мы еще к стилисту сходим…
… Аська свернулась калачиком. Укрыв ее пледом, Аллочка тихонько, на негнущихся почему-то ногах, вышла из комнаты и прислонилась спиной к стене. Постояла так минуту и направилась в гостиную. Ковалёв уже сидел в кресле, щёлкал пультом телевизора.
— Ко… — начала Аллочка и споткнулась. — Юр, посмотри розетку на кухне.
— Прямо сейчас?
— Сейчас. Мне же готовить…
— Ладно.
Когда он вышел, Аллочка подставила к шкафу банкетку и распахнула дверцу верхнего отделения. Поискала-поискала и вытащила небольшой пакетик. Закрыла дверцу, спустилась на пол и села в кресло. Из пакетика Аллочка достала аккуратно сложенные белую пеленку и розовую ленточку — те самые, в которые Аську упаковывали при выписке из роддома. Поднесла к лицу, рассмотрела внимательно и уронила на колени. Так и сидела.
На улице бесновалась позёмка, завывало и мело.
Добавить комментарий