Наум Мессерер (справа) и Михаил Барышников после мастер-класса в Американском балетном театре. 1989 г. |
---|
Мой дед, Михаил Борисович, большой знаток библии, дал всем своим детям библейские имена, с которыми нелегко было жить в России. Тем не менее, многие сохранили их. Маттаний в буквальном переводе значит "дар Божий". И Бог в самом деле наградил его исключительными способностями. Родился он в 1899 году. Дед, поражавший окружающих своими всесторонними знаниями, решил, что у Маттания есть способности к точным наукам и отправил его во Франкфурт к брату Борису, преподававшему математику в гимназии. Маттаний учился там отлично и овладел немецким языком настолько, что писал стихи по-немецки.
Возвратившись в Россию, он до революции успел закончить Коммерческое училище в Москве и поступил в Томский университет, куда еврею поступить было легче, чем в другие университеты. Он путешествовал по Дальнему Востоку, был в Китае, в Манчжурии. Гражданская война застала его в Сибири и затянула в свою пучину. Воевал он на стороне красных и попал в плен к колчаковцам. Те готовились к очередному наступлению красных, а с пленными в критической ситуации поступали однозначно: их расстреливали. Конвоир привёл его в походную комендатуру, где в комнате на втором этаже посадил у стены, но не связал. И вот, сидит Маттаний в ожидании своей участи. Вдруг из соседней комнаты вываливается группа ожесточенно спорящих о чем-то солдат. Спор переходит в потасовку, за которой с интересом наблюдает конвоир. Улучив момент, Маттаний выскальзывает из комнаты, спускается вниз и, подойдя к часовым на дверях, небрежно просит у них закурить. Обменявшись с ними парой слов, он не спеша выходит из ворот и, только завернув за угол, бросается опрометью.
Его спрятали подпольщики. Когда ему выдавали удостоверение, он изменил фамилию, став Азариным, в честь своего старшего брата Азария. Поразительное совпадение: Азарий, по совету Вахтангова, в студии которого он учился в то время, взял себе ту же фамилию Азарин, якобы, больше подходившую для театра. К концу Гражданской войны, несмотря на молодость, Маттания назначают сначала ответственным секретарем хабаровской газеты, а затем и председателем хабаровского горкома партии.
Но партийная работа его быстро разочаровала, и он вернулся в Москву, чтобы поступить в Институт красной профессуры. После окончания этого института он защищает диссертацию и становится профессором экономики. О его работе и научных трудах мне с большим уважением рассказывал его коллега, известный профессор Павел Маслов. Он считал, что Маттаний был даровитым ученым. Увы, его работа в науке была внезапно прервана арестом. В эпоху так называемого "Большого террора" в Гулаг в первую очередь попадали наиболее талантливые специалисты, а также люди, прославившиеся во время Гражданской войны.
Повод для ареста чекисты находили легко: например, сам факт учебы в немецкой гимназии вполне мог послужить уликой для того, чтоб объявить Маттания немецким шпионом. Однако они воспользовались еще более смехотворным поводом. В распоряжении чекистов оказался донос, написанный бывшей женой Маттания. Донос этот был подшит к делу Маттания, которое спустя много лет прочитал в КГБ его младший брат Александр (во время перестройки родственникам реабилитированных предоставляли такую возможность). Решив отомстить Маттанию после развода, она писала, что Маттаний соблюдает еврейские праздники и даже во главе стола читает библию во время еврейской пасхи. Такое обвинение наказуемо было сроком в пять лет, которые Маттаний провел сначала а тюрьме, где его пытали, а затем в Гулаге, из которого убежать было куда труднее, чем от колчаковцев...
Как и у других братьев и сестер Мессерер, у Маттания, был, что называется, "артистический ген": он любил театр, писал пьесы, и его литературный талант пригодился даже в Гулаге. Вместе с другим зэком, актером Алексеем Диким (будущим народным артистом, игравшим, в частности, роль Сталина в нескольких фильмах), он поставил что-то вроде капустника, где зэки распевали частушки на лагерные темы.
К несчастью, он попал в немилость к начальству. Один зэк пожаловался Маттанию, что главная "вертухайка", а может быть жена вертухая, домогалась его любви и изнуряла его постоянными требованиями удовлетворять её похоть. Он попросил Маттания написать за него жалобу. Поскольку начальство знало, что этот зэк был неграмотным, подозрение пало на автора частушек. Маттания отослали на изнурительные лесоповальные работы в тайгу.
Его младшему брату Александру, приехавшему в лагерь, расположенный в Соликамске, сообщили, что свидание с Маттанием невозможно, а посылку можно сбросить только с самолета. Посылка была большая, и ему предложили разделить её на две части. Александр аккуратно разделил её пополам, включая пару валенок, столь необходимую в тайге. Увы, первая посылка была сброшена осенью, а вторая — только весной, так что Маттанию пришлось проходить всю зиму в одном валенке.
Он отсидел в лагере пять лет, срок по тем временам незначительный, но вернулся с подорванным здоровьем (заразился туберкулезом), без права жить в Москве и работать по специальности. В Москву он приезжал, поскольку нашел людей, знавших о его научных и журналистских способностях и готовых использовать его как литературного негра — писать за них диссертации и книги. Он написал несколько книг, "авторами" которых стали видные ученые, например, академик Зелинский (!). Моя мама была хорошим редактором, и Маттаний ей первой показывал свои опусы. Тайные приходы Маттания к маме мне врезались в память как яркое детское впечатление. Мы жили в большой коммунальной квартире, с множеством соседей. Наша комната была напротив входа в квартиру. Слыша шаги Маттания на лестнице, мама открывала обе двери, и Маттаний быстро проходил в нашу комнату. При этом мама бросала взгляд в коридор — направо и налево, чтобы убедиться, что соседи ничего не видели. О том, что его намеревались арестовать вторично, узнал Александр Мессерер через много лет, во время перестройки. Он свидетельствует:
"В деле Маттания, которое я читал, был запечатанный конверт. Раскрывать его не полагалось, но я вскрыл и потом опять запечатал. Там оказался документ 1950 года, из которого следовало, что Маттания опять хотели арестовать во время кампании по "борьбе с космополитами". Письмо за подписью полковника милиции запрашивало у главного врача поликлиники, в которой лечился Маттаний, подробные сведения о состоянии его здоровья. При этом указывалось, что письмо надо вернуть. Главный врач на обороте этого письма описал все болезни Маттания. Из описания врача следовало, что состояние здоровья Маттания было угрожающим. По-видимому, после этого решили его не трогать".
Реабилитирован он был только в 1956 году, после XX съезда, на котором Хрущёв разоблачил преступления Сталина. Ему дали комнату в центре Москвы, на Пятницкой улице, и даже вернули профессорское звание. Дали персональную пенсию, но Маттаний уже не мог радоваться вновь обретенной нормальной жизнью. Он умер от инфаркта спустя год, в 1957 году. После него остались вдова Рахиль Наумовна и сын Наум, а также дочь Суламифь от первого брака. Через многие годы в Израиле я узнал, что вторая жена Маттания была его двоюродной сестрой.
Рахиль Наумовна была прекрасным врачом-терапевтом, и всё наше семейство нередко обращалось к ней за советом. Больше всего она дружила со своей тёзкой, Рахиль Михайловной, сестрой Маттания. Обе Рахили, несмотря на тяжелейшие испытания, дожили до 90 лет. Я помню, как они вполголоса грустно беседовали, видимо, вспоминая те страшные годины, когда они потеряли мужей и близких...
Рахиль Наумовна замуж больше не вышла, и вся ее любовь, все заботы обращены были к её единственному сыну Науму, который также любил ее нежно. Они всегда жили вместе. Наум, или Нома, как мы все его звали, унаследовал от отца способности к литературе, тонкий юмор и обаяние, а семейная традиция побудила его пойти в балет. В балетном училище Большого театра, по свидетельству балерины Киры Гузиковой, он был душой класса: "его особенно любили за остроумие, умение шуткой поднять настроение после изнурительных репетиций. На переменах, если раздавался смех, мы знали — это Нома смешит друзей". Он был небольшого роста и знал, что вряд ли ему дадут роли принцев и героев, поэтому рано проявил себя как прекрасный характерный танцовщик. Например, на выпускном концерте он отлично исполнил трудную роль шута в Лебедином озере.
Однако в Большой театр его не взяли, что, наверное, было и к лучшему, ибо там в 60-70-е годы развернулась ожесточенная вражда между Майей Плисецкой и всесильным художественным руководителем Григоровичем, который на родственниках Майи пытался "отыграться", то есть не давать им ролей. Пострадали братья Майи: Александр и Азарий, а также сын Суламифи Михаил. В театре Станиславского Науму предоставили больше возможностей: он с успехом исполнял многие партии и рано начал давать классы. Кумиром Номы был его дядя Асаф Мессерер, примеру которого он следовал и в танце, и в педагогике.
Одновременно с работой в театре Наум учился в ГИТИСе на балетмейстерском факультете. Я храню копию его дипломной работы. Она посвящена артистической и педагогической деятельности Асафа Мессерера. Даже в этом серьезном исследовании я нашёл юмор. Например, описывая невероятную технику Асафа и новые па, изобретённые им, Наум рассказывает о прыжке "Иване Емельяновиче", как в шутку называли его артисты: "История столь экстравагантного названия такова. Иван Емельянович Сидоров (в прошлом танцор, ставший затем педагогом — А.М.) в беседах с балетной молодежью любил немного прихвастнуть, рассказывая, какой сверхъестественный прыжок был у него в давние годы. Дескать, выполняет он jete еn avant — прыжок вперед, вдруг его сзади окликают, он развёртывается в прыжке и прилетает обратно на то же место, откуда оттолкнулся. По этому поводу часто смеялись. Однажды Асаф Мессерер попросил товарищей позвать его в тот момент, когда он будет делать перекидное jete. В ответ на зов он, находясь спиной к присутствующим, повернулся в воздухе на 180 градусов и приземлился к ним лицом. В шутку новому движению дали название "Иван Емельянович".
В своих мастер-классах, которые он давал не только в России, но и в США, Китае, Японии, других странах, Наум бережно сохранил и развил идеи Асафа. У Наума занимались крупнейшие артисты XX века, в том числе, Барышников и Нуреев, высоко ценившие его как педагога. Наума называли "Золотых дел мастером". Дело в том, что он подготовил целую плеяду танцоров к международным конкурсам, на которых они неизменно завоевывали золотые медали.
Примерно год назад в Англии вышел журнал Dance Now с большой статьей под названием "Династия". В ней говорится о вкладе балетмейстеров из семьи Мессереров-Плисецких в развитие балетов и балетных школ России, Англии, Франции и Кубы. Автор статьи взял интервью у двух блистательных учеников Наума. Они оба, Ирек Мухамедов и Владимир Малахов, стали премьерами Лондонского Королевского балета, обоих он открыл, дав им путевку в большое искусство.
В статье цитируется отрывок из книги Джеффри Тейлора об Иреке Мухамедове. В 1981 году, готовя Мухамедова к Международному балетному конкурсу в Москве, "Наум брал его в свою квартиру, где показывал ему видео с выступлениями Нуреева на Западе и требовал, чтобы он внимательно следил за тем, как его соотечественник-татарин (Нуреев был башкиром — А.М.) в каждом движении раскрывал характер и настроение героя. Эти просмотры были тайными, обычно за занавешенными окнами, потому что Нуреев считался "предателем Родины". Важно отметить, что Мухамедов особенно ценил манеру преподавания Наума — мягкую и вместе с тем очень требовательную. Он никогда не повышал голос, но также никогда не сдавался, пока не добивался поставленной задачи".
Я узнал об огромном упорстве и невероятной выдержке Наума, когда он провел 8 месяцев 1988-89 годов у меня дома в небольшой бруклинской квартире, которую мы снимали сразу после эмиграции в Америку. Увы, это было время страшного испытания для Номы. Он приехал в Америку лечиться, а болезнь у него была очень тяжелая — нефрит. Обе почки у него отказали, и он мог существовать только с помощью диализа. Наш американский родственник, видный юрист Стэнли Плезент, сумел устроить Наума в лучшую больницу, куда его приняли как "наиболее ценного" для Америки иностранца. В этой формулировке была большая доля правды. Несмотря на тяжелую болезнь, Наум давал классы в Американском балетном театре (АБТ), и у него постоянно занимался Михаил Барышников, в то время художественный руководитель АБТ.
Больница "Сент-Люкс" находилась на другом конце Нью-Йорка, в верхнем Манхэттене. Через день я возил Ному на диализ, и каждая поездка туда и обратно занимала более 2 часов. Он видел, что мне трудно было совмещать эти поездки с работой, и предложил дать ему машину. Сначала я не поверил, что он сумеет ориентироваться в незнакомом городе, переносить пробки Манхэттена, а, главное, я был свидетелем, как он страдал перед диализом и как в течение нескольких часов отходил после процедуры. Однако решили попробовать. Несколько раз ездили вместе: он вел машину, а я указывал ему дорогу. Я увидел, что Нома прекрасно справляется, после чего он стал ездить один. Медсестры-филлипинки, полюбившие Наума, восхищавшиеся его мужеством и обаянием, сообщали мне по телефону, как прошел очередной сеанс диализа. Наум уезжал утром, проводил в больнице 5-6 часов, а потом чувствовал себя достаточно крепко, чтобы вести машину домой. В России родственники не понимали, как это возможно, но Нома им рассказал, что некоторые американцы работают даже шоферами грузовиков, перевозя грузы с восточного побережья на западное, с остановками в больницах для диализа. Не знаю, где он об этом прочитал, но в Москве ему поверили.
Классы он давал тоже три раза в неделю — на следующий день после диализа, добираясь до Манхэттена на метро. В то время вагоны метро были с плохими рессорами, и от тряски у него начинались сильные боли, но Нома никогда не жаловался. Я понимал, как ему больно только по мучительной улыбке, с которой он отвечал на мои вопросы. За три часа уроков зарабатывал он неплохо, но все эти деньги шли на оплату диализа, каждый сеанс которого стоил больше 200 долларов.
Через некоторое время врачи нашли у него порок сердца и заявили, что необходима срочная операция — в противном случае он может умереть во время диализа. Поскольку у него не было страховки, на операцию нужны были огромные деньги. Мне пришлось поставить свою подпись гаранта, и спустя месяц стали приходить баснословные счета. О деньгах мы тогда не думали, — такой суммы, как говорится, не только не было, но и не предвиделось. Главное — операция прошла хорошо, и Наум почувствовал себя гораздо лучше, когда прошел мучительный послеоперационный период. Более того, врачи сказали, что теперь его сердце выдержит самую важную для него операцию по пересадке почки, но для этого нужно было ждать не меньше года. В то время существовала длинная очередь американцев, ожидавших поступления драгоценной почки, чаще всего от людей, умерших в результате катастрофы и согласившихся в своем завещании пожертвовать органы.
Поразительно, но в день после диализа Нома чаще всего пребывал в хорошем настроении, с энтузиазмом рассказывал об очередном классе. То и дело приходили к нему знаменитости, не говоря уже о Барышникове, который не пропускал ни одного класса. Бывал в его классе и Нуреев. Нома обладал даром имитировать речь и повадки людей. Помню, как он изображал Нуреева, который в то время был не в лучшей форме — ему было далеко за сорок. Когда Нома делал ему замечания, тот похлопывал его по плечу, говоря: "Голубчик, мне уже поздно". Любимыми фильмами Номы были "Крестный Отец" и "Однажды в Америке". Он очень похоже изображал голос и манеры Брандо и Де Ниро.
Наум обожал играть на рояле, прекрасно подбирая популярные мелодии. Когда я занимался, он внимательно слушал, а потом подначивал: "Что, слабо тебе выучить Патетическую сонату Бетховена? Эта соната была его любимой, так же, как и этюд Скрябина №12, на который Асаф когда-то поставил номер героического характера. В то время я говорил, что мне это не по силам. На что Нома заявлял, что на моем месте он обязательно бы выучил и нечего бояться трудностей. Надо сказать, что спустя многие годы я и в самом деле выучил эти произведения и, играя их в концертах, мысленно посвящал исполнение памяти Номы.
Зимой 1989 года Нома стал очень скучать по маме, жене и московским друзьям, говорил также, что не хочет быть нам в тягость. Он узнал, что у него есть приглашение в Японию, где его хорошо знали и где диализ делали не хуже, чем в Америке. Перед Японией он мог бы провести некоторое время в Москве с близкими. Ведь как-никак там тоже были диализные аппараты, к тому же бесплатные. Как я его ни отговаривал, он засобирался домой и стал покупать многочисленные подарки. Тогда самолёты Аэрофлота возвращались в Москву, набитые всевозможной "техникой" — телевизорами, фотоаппаратами, магнитофонами, персональными компьютерами... Таможенники знали повадки русских и нещадно штрафовали за превышение веса. Многие пытались протащить какие-то дефициты в ручной клади. Их не пропускали, и в длиннейшей очереди все время раздавались возмущенные голоса и даже плач. Нома нёс в руках электронную клавиатуру — "борд", и медленно двигался в очереди на посадку. Я попросил молодого американца помочь ему нести сумки и, стоя за барьером, переговаривался с ним знаками. Как и он, я заботился тогда только о том, пропустят его к самолету или нет. Это сейчас я с грустью думаю о бренности нашего существования, ведь в те моменты я должен был понимать, что могу его уже никогда не увидеть. Нома проходил один кордон за другим и каждый раз оборачивался ко мне, радостно улыбаясь. Вот, наконец, ему надо было пройти к самолету, и он помахал мне рукой. В последний раз...
При первом же сеансе диализа в Москве, который там делали топорно, даром что бесплатно, его сердце не выдержало. Смерть Номы была воспринята как шок не только родными, но и врачами, и сестрами больницы "Сэнт-Люкс", где он лечился. Воспользовавшись какой-то статьёй американского законодательства, врачи отменили те самые "баснословные" счета за операцию, которые продолжали приходить мне по почте. Деньги — что, все усилия прекрасных американских врачей пошли прахом. Ему было 54 года. В Америке про таких говорят: "еще молодой человек". Увы, в России как раз в этом возрасте мужчины часто умирают.
О Науме вспоминают и родственники, и многочисленные его ученики, и друзья.
Вспоминают его, видимо, как он того хотел, — с улыбкой.
Комментарии
Важный вопрос
Уважаемый Азарий Эммануилович,
Разрешите обратиться к вам с вопросом. Мой педагог П. А. Пестов (ученики: Богатырев, Гордеев, Анисимов, Малахов, Цискаридзе и др), оставил мне свои тетради полные набросков, записей моделей уроков классического танца, среди которых есть и работы Асафа Михайловича и Номы (простите пожалуйста за фамильярность). Суть вопроса в том, что есть ли у меня право включить эти ценные и необходимые для профессионалов работы в сборник планируемый к изданию в Московской государственной академии хореографии? Опыт восстановления уроков есть - готовятся к печати 94 урока Н. Тарасова.
С уважением,
Илья Кузнецов
кандидат искусствоведения
доцент кафедры дуэтного
и классического танца МГАХ
Контакты
Забыл оставить email: ilyaballet@gmail.com
Добавить комментарий