В прошлом году мне пришлось побывать в Лондоне трижды: зимой, в начале января, летом, в разгар отпускного сезона, и осенью. Зря вынимала вещи из чемодана, лондонская погодка подразумевает, что зимой, что летом — тот же самый гардероб, в основном свитера. Среднегодовая температура — плюс 10-15 по Цельсию, снега нет, но и сарафанчик не наденешь. Ливни редки, зато накрапывает постоянно, и даже, если солнце вдруг глянуло, не стоит спешить надевать тёмные очки. Уже знаю, изучила примету: только надену, тут же придётся раскрыть зонт.
Хотя именно эта влажность одарила английские парки ярко-зеленым, бархатистым газоном, — хочется разуться, пройтись босой, — а англичанок — прелестно-матовой кожей, в награду как бы за грубоватость черт лица, что они умудряются еще и подчёркивать неопрятно всклокоченными волосами, порождая догадку, что в зеркало на себя любоваться не в здешних обычаях.
Хотя, возможно, ошибаюсь. Черные, облегающие до середины голени леггингсы, кроссовки в сочетании с белой юбчонкой, похожей на балетную пачку, — это, конечно, тщательно обдуманный наряд молодых лондонских модниц. А у их кавалеров — вязаные, надвинутые по самые глаза лыжные шапочки, которые, как им, видимо, представляется, замечательно гармонируют с приталенно-куцыми пиджаками, точно такими, что носили пижоны в эпоху моей юности. Как на призраков взираю на теперешних британских не только юношей, но и зрелых мужчин, не изменивших зауженным брюкам, чрезмерно длинноносым башмакам, пальто с распахивающимися на заду шлицами, пошитыми будто на подростков, а напяленными на солидных дядей. И, конечно же, клетчатые кепки, длинные шарфы, замотанные вокруг шеи и завязанные узлом, куда как в насиженные гнезда прячутся по-птичьи крепкие англосаксонские подбородки.
Кто и когда сочинил легенду про элегантность британской нации? Денди-насмешник Оскар Уайльд, излечившийся от эпатажа обывательской массы только в тюремной робе? Или чахоточная, бренчавшая костями модель Твигги, заставившая надеть мини-юбки даже почтенных матрон? Дурацкие пиджачки-распашонки с бабьими атласными лацканами, названные смокингами — тоже привет из туманного, что правда, то правда, Альбиона. Когда самолёт идёт на посадку, приближаясь к Хитроу, нет смысла заглядывать в окно в надежде увидеть что-либо: плотная, беспросветно-серая мгла. Светает поздно, темнеет рано: сумрачно-сумеречный характер британцев вполне объясним неприветливым климатом.
Потребность согреться закрепилась в склонности нации к обильным возлияниям. Вина не в чести, предпочтительнее крепкие напитки — и пиво, пиво, пиво! В отличие от, скажем, США, где в барах толпятся в основном по пятницам, у англичан они забиты ежедневно, после шести к стойке не протолкнуться. Пьют, не закусывая, хмелея быстро и с очевидным удовольствием. Но безобразий и у хорошо принявших не наблюдается, разве что не совсем прочно держатся на ногах. Правда, в осенний свой приезд в Лондон узнала, что городские власти, полиция выражают беспокойство чрезмерным пристрастием к спиртному молодежи. Но каковы могут быть меры пресечения вредной привычки — пока не известно. С посягательствами на традиции в островном королевстве следует соблюдать осторожность.
Ведь немыслимо даже вообразить исчезновение в британской столице ярко-красных двухярусных автобусов, хотя лавирование их водителей в узких улицах напоминает порой отвагу камикадзе. Алеющие почтовые тумбы тоже бессмертный, видимо, символ, как и того же окраса телефонные будки, хотя ни разу не углядела никого, кто бы ими воспользовался. Все при мобильниках, кстати, действующих и в метро, самом старом, как известно, в мире, с лифтами, в чьи громоздко-скрипучие клети народ набивается плотно как сельди в бочки, и где я старалась пробиться ближе к выходу, с немой мольбой: Господи, пронеси!
Кстати, не зря. И лифты, некогда чудо технических новшеств, и метро, внедренное британцами с опережением всех, — изношены, нуждаются в постоянном ремонте. В выходные дни многие линии закрыты — и это напоминает латание старого одеяла рачительной хозяйкой, не имеющей средств к покупке нового.
Империя, прежде хваткая, алчная к чужим территориям, нынче стиснута в изначальном прообразе собственного исторического прошлого, на сгустке островной тверди, со всех сторон окруженной водой. Но, между тем, имперский дух не утрачен. Его наличие распознается не столько даже в мощном, физически ощутимом державном напоре, победной поступи викторианской эпохи, позволившей создать центр Лондона в том обличьи, что выглядит современно и сейчас, сколько в старомодно-трогательном отношении к природе. Чисто-английское присловье: чтобы вырастить качественный газон, нужно методично за ним ухаживать лет эдак сто.
Лондон, пожалуй, самая озелененная европейская столица, насквозь процеженная парками. Знаменитый Гайд-парк имеет много соперников, пусть и менее известных, и предпочтение там отдаётся не клумбам, цветникам, парникам, а раскидистым, с неохватными стволами деревьям, в чьей тени возникает иллюзия, что ты не в кипящем многомиллионном городе, а где-то в сельской глуши.
А ведь на самом деле тот же Гайд-парк занимает меньшую площадь, чем его младший по времени нью-йорский Сентрал-парк. Входя через ворота, ведущие к аллее, где справа находится приземистое, вытянутое в длину здание, ставшее резиденцией принцессы Дианы после рухнувшего их с принцем Чарльзом брака, всего минут двадцать требуется для пересечения парковой территории у золочено-помпезного памятника мужу королевы Виктории принцу Альберту. И, пожалуйста, вы на пороге Альберт-холла, путь куда на любом транспорте занял бы втрое больше времени, чем при неспешной прогулке среди резвящихся на газонах собак.
Британская сдержанность озарена, пожалуй, одной нескрываемой страстью: любовью к растительному и животному миру, в соприкосновении с которыми оттаивает душа. И не важно: кто обзавелся лишь крошечным палисадником, а у кого огромное поместье — и то, и другое ухожено и дарит своим обладателям немеркнущую радость...
Не случайно Вуди Аллен, воспевший манхэттенский Ист-сайд с восторженностью, больше пожалуй ни в чем у него, откровенного эгоцентрика, не обнаруживаемой, свои последние фильмы перенес на британскую почву. Сюжетная в них канва — дело десятое, закрутка интриги условна, что режиссер с небрежностью признанного киновиртуоза и не утаивает от зрителей. Главное же — очарование британской укоренённостью в ежедневное, обособленное от ненужных, чуждых вторжений бытие, с тщательно отлаженным, уютным обустройством. И не важно опять же — замок ли это, наследуемый из поколения в поколение аристократами, или квартирка одинокой старушки-пенсионерки. Классический интерьер жилья англичан удивительно родственен в основе, вне зависимости от финансовых возможностей. Обилие комнатных растений, стилистический разнобой меблировки, картины, сплошными рядами теснящиеся на стенах, хотя и различной, конечно, ценности, фото в рамках повсюду, где только их можно или даже нельзя втиснуть, и много-много охапками воткнутых цветов, ни в коем случае не в хрустальных вазах, а только в фарфоровых, фаянсовых и, как правило, ярко-пёстрых.
Когда-то, будучи совсем молодой, я по наитию, подсказанному, считаю, свыше, сунула букет сирени в большой фаянсовый бело-синий кувшин для умывания, приобретенный по случаю непонятно с какой надобностью. Ну, типа разрозненных молочников, остатков бывших сервизов, что я тоже собирала с упорством, только наращиваемым от неразделенности моей страсти близкими... Оказалось, что британские домохозяйки издавна приспособили кухонную утварь, скажем, вышедшие из употребления чугунные утюги, как наилучшее вместилище для вороха, к примеру, ромашек-лютиков. А уж розы в кувшине прапрабабки или в чайнике с утраченной крышкой — ну вовсе классика. Вот уж когда я возликовала. Хрусталь у нас в доме переехал в подсобку, и воцарились, получив индульгенцию, кувшины, молочники с презренно мещанским рисунком от Гарднера, Кузнецова — там и сорняк, коим я тоже не брезгую, ворую на обочинах. Выглядит так, что поёт, звенит моя непритязательная, очень земная, с почвой сросшаяся и так верно задуманная душа.
Потому и Вуди Аллен, стопроцентный американец, стал мне роднее, впивая нектар британского, изолированного от всего и всех миропорядка, с ликованием истого горожанина, впервые оказавшегося в сельской, никогда им прежде не встречаемой пасторали. Пруд, подернутый бархатистой ряской, с узорами из кувшинок, и тусклый свет солнца, с трудом пробивающегося сквозь туман, занимают режиссера, пожалуй, больше сексапильной Скарлетт Йохансон — камера отводится от её соблазнительного бюста к просвету в осенний парк, открывающемуся сквозь щель "незадёрнутых гардин".
Тут ни при чем закрутка с убийцей типа Джека-потрошителя или же клюнувшего на богатое приданное проходимца из общественных низов. Вуди Аллен никогда не опускался и не опускается до дешевого морализаторства, разоблачающего несправедливости социально, имущественно разобщенного общества. Это не в фокусе его внимания. Ну так и что? Он сам до теперешней обеспеченности пережил и бедность. Повезло, что прорвался? Вряд ли только повезло. Железный стержень и при всех его пристрастиях к психоаналитикам — абсолютное самообладание. Гигант, ростом в два вершка. Но можно ли не поддаться его чарам? По моему мнению — нет, нельзя.
Дочка еще и не собиралась тогда переезжать в Лондон, а во мне уже был заронен манящий зов к тому, что, казалось, несбыточным, ограниченным экраном кинотеатра, где показывали эти фильмы Вуди Аллена. Но странный, необъяснимый никакой логикой толчок испытала, когда мы с мужем, гостя у неё в Нью-Йорке, в магазине при Метрополитен музее купили тяжеленный альбом лондонской "Национальной галереи". Ну так, ей подарок, не более того. Вручили, и она подозрительно меня оглядела: откуда же ты, мама, узнала, я ведь ни тебе, ни папе не говорила ничего! Я: что ты имеешь в виду? Она: ой какая же ты, мама скрытная! Скрытная, я?!
И вот месяца четыре спустя я в Лондоне. Не туристкой, как бывало, а с обязательствами другими: сориентироваться, где ближайший к дочкиному жилью продовольственный магазин, химчистка, то да сё, познакомиться с усатым осанистым джентльменом, отвечающим за исправность водоснабжения, обогревательных и прочих приборов в доме, где она сняла квартиру: в тихом районе рядом с Гайд-парком.
Сразу вызвал симпатию этот квартал с трех-четырех этажными домами, заросшими чешуёй плюща, ухоженными палисадниками и в январскую пору пестреющими цветами. С подоконниками, уставленными горшками с комнатными растениями, где на удивление быстро для большого города и тебя узнают, здороваются, и ты тоже.
Но главным для меня открытием в британской столице стал безупречно отлаженный, комфортный а, главное, наземный, общественный транспорт. В подземке, сколько раз маршрут не объясняют, дичаю, пристаю к пассажирам-соседям в панике потеряться. То же самое испытывала и в молодые годы в московском метро. Лучше давка в троллейбусе, но не тьма в мчащихся в никуда, казалась, вагонах. И вдруг — ну подарок. Двухэтажный, с красной окраской монстр под номером двадцать три почти от подъезда дочкиного дома доставляет до Ливерпульского вокзала, к Сити, где она работает.
Восторг! Меня, зеваку по природе, в США, у нас в Колорадо, вынужденную сесть за руль, наконец-то снова вернули к блаженству безответственного глазения по сторонам, не обращая внимания на светофоры, забыв правила уличного движения, где педаль газа, где тормоз, и постоянный страх, что мой фордик-скорлупку сомнут мчащиеся наглые траки.
К тому же полюбившийся двадцать третий являлся точно по расписанию: на табло, как в аэропортах, высвечивалось время его прибытия, так что можно было не опасаться на свидания к дочке в Сити опоздать. Пока однажды, осмелев, проезжая Трафальгар-сквер, Национальную галерею не решилась выйти и, по намерениям, совсем ненадолго туда лишь заглянуть. И всё, я пропала. Очнулась от звонка по мобильному: мам, ты где?
Да вот там, в оживших картинах из подаренного ей альбома. Нашла зал с работами Пизаннелло, что и в наилучших музеях редкость: зал под номером 58. А рядом делла Франческа, его Святой Себастьян, в пастельных, как бы выцветших на солнцепёке, где казнь свершалась, тонах — не похожий ни на какие другие картины с тем же сюжетом, написанные художниками тоже гениальными.
Уразумев свою падкость к подобного рода соблазнам, на последующие встречи с дочкой отбывала с изрядным временным запасом. Вдруг еще что приманит, и не устою. В двухэтажном автобусе — спешила наверх вскарабкаться, занять место аккурат над кабиной водителя — обзор открывался на крыши, фасады с изобилием всяческих декоративных излишеств, мозаики, в чем изощрялись прошлые поколения, жившие и убывшие в иных понятиях, не подозревая о бескрылой утилитарности, нас, нынешних, поглотившей. Зачем старались, в расчете на что? На отклик всё же, видимо, через века, пусть хоть от такой никчёмной, как я.
В самом центре респектабельно-бутикового Лондона находится уникальное, изумляющее здание, точно возникшее из рождественской сказки, где по праву могли бы расселиться персонажи гофманского "Щелкунчика". Между тем размещается там магазин, правда, легендарный, "Либерти". Стиль того же названия — с дизайном простенькой бледной расцветки в мелкий цветочек, кроем одежды непритязательно-деревенским — по ценам не уступает супермодным туалетам. Загадка, чем может обворожить рубашка с отложным воротничком, рядом пуговиц, скорее уместных на наволочке, и ахаешь, взглянув на бирку: ошибка что ли с нулями? Нет, отнюдь. Стиль "либерти" — безошибочное попадание в сердцевину британского менталитета, что называется скромненько, да со вкусом. Подобной рубашечкой одарила меня дочка в очередной свой приезд домой в Колорадо, и только потом, уже в Лондоне до меня дошла расточительность её подношений. Того же стиля я получила платок, а муж галстук, сумев всё же сдержать ухмылку: букетики ландышей по небесно-голубому фону в мужском гардеробе, ну то самое, оно...
Я, зевака, сумела заразить и очень занятую дочку, до моего к ней визита пользующуюся только лондонской подземкой или такси. И мы с ней вместе балдели, по выходным дням хотя бы, на верхотуре всё того же двадцать третьего, в редкой, для неё уж точно, бесцельной раскрепощенности: то ли на этой остановке сойти, то ли где-то еще.
Стакан пива, бокал вина можно выпить в Лондоне, как и везде, где угодно. Но дочь меня пригласила туда, где мой совковый, плебейский страх реанимировался мгновенно. Не по чину. Камины, кресла... Ну ладно, и черт с ним, гулять так гулять. Но взглянула на счет, успела выдернуть раньше дочки, и удивилась: так мало? Она, с опытом, мой, с чем я смирилась, превосходящим, снисходительно пояснила: люди приходят туда, где им удобно, комфортно, и не цены важны, а уместность, кому уж где... Я: классовый подход? Она, улыбнувшись: да, типа того, а ты еще не догадалась?
Но я на общественном транспорте проезжала еще и районы, где ощущение возникало, что ты не в Лондоне, а на Ближнем Востоке. Вывески только на арабском, мужчины и женщины за столиками, вынесенными на тротуары, курят кальян, напоминая музыкантов, играющих на саксофонах, только немо. Напрягало, признаться. Но дочка с упрёком: люди разные, так было, есть и будет, для тебя это разве открытие, мама? Да нет, вроде, нет.
Осенью приехала в Лондон уже в сопровождении мужа, он там давно не бывал, а до того часто, в командировках. Его недоумение по поводу столь массового присутствия мусульман в британской столице тогда уже не разделяла. Обвыклась: пусть. Взрывы в Лондоне — да, случились, но теперь там повсюду видеокамеры и на улицах, и в транспорте. Убережет? А жизнь, наша жизнь, предполагает какие-либо от чего-либо гарантии?
Не без оттенка превосходства, почувствовала себя гидом мужа, хотя его чаще тянуло туда, где он уже бывал. Нашли отель: он там останавливался. Постояли. Ностальгии его не разделяла. Сместились те времена, когда он, выкраивая гроши из советских командировочных, покупал вещички для нашей, еще в моём пузе находящейся дочки. Но теперь жизнь другая, мы другие, и самое главное, что живы вот сейчас.
В последний, уже предотъездный день пошли по желанию мужа на Портобелло-роуд, неподалёку от жилья дочки. Когда-то он там один блуждал среди антикварных соблазнов, тогда для него недоступных. Но теперь-то, зачем нам это чужое старьё, от своего пора избавляться. Под зонтиком ожидала на тротуаре, пока он утолит своё любопытство в недрах очередной лавчонки. Вдруг зовёт: посмотри, тут есть чем пополнить твою коллекцию чашек.
Да, собирала такие, английские, когда они редкостью представлялись, но теперь ничего не редкость, и не надо лишнего.
Всё же заходим. Хмурый парень-хозяин равнодушно сообщил: к той, что вам понравилась, не могу найти блюдце. Я, наклонившись: так вот же оно. Он без тени энтузиазма: в самом деле... Продолжил: "Производство Staffordshire, Мade in England не выдерживает конкуренции с китайскими подделками, фабрики закрываются, людей увольняют. Когда то, что тут есть, продам, — не знаю даже, чем заняться. А ведь английским фарфором и отец мой, и дед торговали, но китайцы так наловчились имитировать нашу британскую продукцию, что большинство покупателей не отличают подлинник от фальшивки. Вот две тарелки, какая наша, а какая китайская?"
Я, не без сомнений: эта, мне кажется, английского производства. Он, одобрительно: вы, значит, редкий ценитель, а я сам, признаться, иной раз попадаю впросак.
Цену не снизил, мы не просили, купили скорее из солидарности, трудно объяснимой и грустной. Так вот всё и уходит, ставшее ненужным, вышедшим из употребления, обесцененным. А мы сами?
Везли эту чашку из Лондона в Денвер в ручной клади, тщательно тем хозяином в пузарчатый целлофан обернутую, ненужную в сущности, но отмеченную знаком последней в моей коллекции.
А выходит всё же чашка-то предпоследняя. Снова собираемся к дочке в Лондон этой весной. Сходим на Портобелло-роуд, если не всё в той лавке распродано и хозяин на месте, купим еще одну. В доказательство, что пока живы, надо что-то желать. Желания свои удовлетворять, пусть даже пустяковые.
Добавить комментарий