*Рассказ завоевал второе место на Третьем конкурсе рассказа журнала "Чайка"
Служба окончилась. Молящиеся потянулись приложиться к кресту. Отец Николай ощущал легкие прикосновения губ к руке, держащей крест. "Словно пташки Божьи клювиками тычутся", — подумал он. На душе было светло и уютно.
Отца Николая любили. Высокий, красивый, волосы черные с легкой проседью на висках. И обходительный, не то, что отец Александр, к которому страшно порой подойти и который постоянно куда-то торопится. А батюшка Николай всегда выслушает внимательно и совет даст, и утешит, может, потому, что семьи у батюшки нет, торопиться не к кому... На службах, которые ведет отец Николай, всегда было много народа. А голос! Заслушаешься. Бас густой, сочный, душа так и трепещет, когда он начинает выводить: "Миром Господу помолимся...".
Храм постепенно пустел. Рука, держащая крест, слегка опустилась, и вдруг... как обожгло. Как углем раскаленным прикоснулись к руке, иль ужалили... Губы сухие, горячие... Николай вздрогнул. Непроизвольно отдернув руку, глянул на того, кто прикоснулся. И увидел ее. От креста отошла, но не ушла, стоит поодаль; глаза зеленые, легкий шарф лег паутинкой на медные кудри... Что-то в грудь ударило отца Николая. Отвел взгляд, стал смотреть на тех немногих, кто еще не приложился. Захотелось уйти. Нет, бежать, как от какой-то неведомой опасности. И тепло исчезло из груди. И не поймешь: то ли холод, то ли жар разлился... Ведь и лед обжигать может... Секунды в вечность превратились. А поднял глаза — ее уже и нет. Может, померещилось? Спаси, Господи. Только вот покой так и не вернулся, и что-то тяжелое, лишнее, ненужное поселилось в душе. И такое, о чем не хотелось думать, чего не хотелось знать...
Оставшись один, долго молился. Вернулся покой, утешилась душа. Да и спать давно пора. С утра исповедь принимать, а потом Литургия, а там не успеешь отдохнуть — уже и Вечерня. Ведь завтра Прощеное воскресение... А за ним и начало Великого поста.
Ох, и много вчера вечером было народа на исповеди, а и утром лишь немногим меньше исповедоваться пришло. Отца Николая это радовало — потянулись люди в храмы, а детей сколько стали приносить к Причастию... Сейчас-то пока детишек не видно, а вот позже, в конце Божественной Литургии, будут нести и нести...
Николай положил крест и Евангелие на аналой1, и, повернувшись к иконам, начал молиться. Окончив молитву, со словами: "Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое...", повернулся к исповедующимся. И... увидел. Ее. Она!.. Ведьма! Вот оно — слово нужное! Стоит, смотрит прямо на него своими огромными глазищами. И вся солнечным светом озарена, бьющим сквозь зарешеченное окошко. И шарфик на тяжелой копне волос медных лишь для вида. И одета вроде бы скромно — водолазкой тело закрыто до подбородка, а липнет ткань тонкая к телу, не скрывая его, а обнажая без обнаженности. И сердце забилось глухо и сильно, так сильно, что свет в глазах пульсировать начал в унисон глухим ударам. Во рту стало сухо. Кое-как довел молитву до конца, подозвал рукой одну из бабулек, которая радостно засеменила к нему. Слушая ее шепоток, постепенно приходил в себя, но покоя не было. И мысль гнал о той минуте, когда... ведьма приблизится к нему. Откуда она? Зачем? Никогда раньше не видел он ее в храме, увидел бы — помнил...
Привычным жестом накрыл голову старушки Епитрахилью2: "Властью данной мне прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих..." — сказал и как проснулся. Не мог припомнить ничего из того, что говорила ему старушка. Провел рукой по влажному лбу, глубоко вздохнул. Понимал, что должен немедленно прийти в себя, успокоиться. Ведь Таинство вершит. А рядом уже другая стоит, смотрит смиренно так, умиленно. Улыбнулся, пришел немного в себя:
— Как имя-то?
— Евдокия, батюшка...
— Ну, рассказывай, раба Божья, Евдокия, — слушает, а сам головой качает в такт словам ее. Личико у бабушки далеко не доброе, и глазки хитрые... Ох, видно, и дает жизни своим домашним... в чем, впрочем, и кается. А ведь домой придет и... Он снова едва заметно улыбнулся. За долгие годы службы хорошо изучил природу человеческую. Неисправимую. Такого ведь наслушался. А любил людей, знал, что порой даже самую грешную душу может вдруг так озарить, что лучик в душе зажжется, и не только внутри, но и все вокруг осветит. А потом — снова во мрак... Встряхнул головой, нахмурился. Никогда раньше такого не было, чтобы вот так, невнимательно... Бабулька, увидев, как сдвинулись брови такого всегда доброго и ласкового батюшки, слезу пустила и уже не с оправданием, а с осуждением себя каяться начала. Николай снова улыбнулся. Накрыл и ее голову, перекрестил... Еще одна чистая душа отошла от аналоя...
Николай не стал затягивать, жестом подозвал ее. Она с готовностью метнулась к нему, встала рядом. Тонкий аромат духов волною чуждой смыл запахи ладана и свечей.
— Анастасия, — голос глубокий, волнующий, по нервам ударил. А она записочку протягивает, значит, научил кто-то. Взял записочку, близко поднес к глазам, от записочки тот же аромат исходит, к рукам липнет, кожу пропитывает. А в записочке всего два слова: "Изменила мужу".
Потемнело в глазах у Николая: "Ведьма! Прелюбодейка!" Даже кулаки сжались, злоба, доселе неведомая, колом встала в груди, сдержался. Не кулаком — взглядом бьет. А она глаз не опускает. Лишь языком губы облизнула. И шепотом горячим:
— Это в прошлом месяце было, батюшка. Сама не хотела, случайно вышло так... Я ведь мужа люблю. Никогда прежде такого не было... — и умолкла, ждет.
— Каешься? — Только и смог спросить. А вопросов много, ой, как много. Все бы выпытал.
— Каюсь, — и глаза бесстыжие, кошачьи опустила наконец-то.
Голову накрыл ей, а руку не посмел положить, лишь на весу подержал: "Разрешаю тебя от всех грехов твоих". Отошла она, а уж следующая подходит, и тоже с записочкой. Только тут понял Николай, что так и сжимает в кулаке бумажечку ведьмину, с грехом ее единственным. Единственным ли? А ведь порвать должен был над головой ее склоненной. Разорвал, скомкал, выбросил...
Как во сне службу вел — вроде бы и его голос, а все как со стороны наблюдает. Старается смотреть поверх голов, а нет-нет, да и увидит ее. Глаза сами к ней тянутся. "Ведьма! — ужасается Николай. — Ведьма! Вот и мне искушение пришло. Спаси, Господи!" Да и как ее не увидеть-то? Ярким пятном выделяется, слишком ярка она для храма. "Нет, — поправляет себя отец Николай, — чужда! Чужда она храму Господню. Бесы в душе ее пристанище нашли. Вот и искушают через нее...". И вроде бы полегче стало на душе — нашлось объяснение. О другом уже мысли пошли. Ведь уже "Верую" пропели. Еще совсем немного, и вынесет он Чашу. И она к Чаше подойдет, а ведь он и не спросил ее ни о чем: постилась ли? читала ли молитву перед причастием? Не в осуждение ли таинство сие будет для души ее? И не дать не может...
Подошла — причастил.
А ночью вновь молился, до утра почти молился. Под пение соловья одинокого. В душе тоска, руки и ноги ледяные, а лоб горячий. Ненадолго забылся сном тяжелым, как в яму провалился. Только и во сне коротком покоя не было. Все какие-то образы неясные сквозь сон прорывались, в сознание проникнуть старались.
А из сада ароматы тянутся в окошко распахнутое. Пасха-то поздняя в этом году, уже сейчас почки лопнули, а днем по-летнему тепло. Только рано еще для аромата цветочного, но ароматом этим все заполнено. Вскочил Николай, бросился к умывальнику. Трет руки мылом, аромат ведьминых духов смывает. Да не смывается, тело вымыть можно, а вот попробуй отмыть душу...
После той исповеди недели три прошло. Первое время, отец Николай со страхом и надеждой бесовской храм обводил взглядом, будто искал кого-то. Но ведьмы не было.
По ночам молился горячо, истово, и оживала постепенно душа, только вот грусть какая-то глубоко поселилась. Да и не грусть вовсе, а что-то с унынием схожее. Исповедовался, каялся в своем унынии. Но только в унынии, остальное — слишком темно и неясно, об остальном забыть нужно, а лучше и вовсе не понимать, о чем надо забыть...
Вот уже и пост к концу подходит. Радость нет-нет, да и озарит душу предвкушением праздника Светлого. Легко на душе у Николая. Завтра суббота Лазарева, вот и верующих сегодня особенно много, исповедь надолго затянется. Он радуется: легко ему, хорошо. Да и солнышко сегодня проглянуло, и вновь потеплело после дождей и похолодания. На скамеечках, что вдоль стенки, где будет проходить исповедь, одежда ворохом лежит. В храме жарко, душно, то и дело приоткрывают двери.
Прочитав, что положено, посмотрел на тех, кто стоял перед ним в ожидании. Многих из них, Николай знал давно. И многое о них знал. И вдруг, как током ударило! Увидел ее — свою ведьму! И сердце забилось, и покой враз исчез. И все смешалось в душе его. И как Господь творил мир из хаоса, так и Николай молитвой к Нему пытался сейчас сотворить прежний мир в душе своей из хаоса мыслей и чувств. И вроде бы ему это хоть немного, да удалось. Но, что с ней? Почему он до этого не увидел ее? Только что пришла? А, может, потому не узнал, что на голове ее платочек светленький, спереди завязанный, а голова и сейчас опущена. Да и будто прячется она за спинами других мирян. Но вот подняла она глаза. Нет! Ведьма, она и есть ведьма! Вот только бледная очень. И как только встретились их взгляды, так она сразу же шагнула вперед, опередив пожилого мужчину. В толпе пронесся ропот, но Николай жестом успокоил роптавших.
— Анастасия, — голос странный, чуть зазвеневший. И бумажку на этот раз никакую не дает. Стоит, смотрит, ждет чего-то, а ему кажется, что зрачки у нее, как у кошки: то расширяются, то сужаются. Может, просто, кажется? И сказать ничего не может, и взгляд отвести...
— Батюшка, — сглотнула судорожно, а потом едва слышно, — я аборт сделала... Не могла оставить...
Кровь ударила в голову Николая, с трудом сдержался, чтобы не схватить ее, не отшвырнуть от аналоя, не бросить на пол. Не она первая признавалась в этом. И всегда ему тяжело было слышать подобное. Ведь ни одно животное, даже змея, не погубит дитя свое. Грех-то уж больно тяжкий, и женщина, совершившая аборт к убийцам причислена, и даже хуже. Ведь не дала она душе в мир прийти, не дала душе принять таинство Крещения. Накладывал епитимью3 и в сем наказании строг был. Ведь раньше-то за грех такой на десять, а то и на двадцать лет от святого Причастия отлучали.
И вот теперь — она, ведьма! — Ладони до боли в кулаки сжаты. Как гвозди в ладонях.
— Ты хоть понимаешь, какой это грех великий? Смертный грех-то! — Слышит он голос свой — чужой, непохожий, будто издалека.
— Я не могла оставить, — вновь повторяет она. Упорствует в грехе? Ведьма!
— Батюшка, у нас ведь не может быть детей-то с мужем. И не по моей вине... Не могла я сказать ему... Не простил бы... — подняла ресницы изогнутые, смотрит на него. А глаза сухие. А руки к груди прижаты, и ногти лаком алым накрашены, как кровью выпачканы руки-то. И уж не помнит Николай точно, что и говорил ей. Как в тумане наказание вершил: суровую епитимью накладывал: и Причастия лишил ее, и поклоны земные положил класть вместе с молитвами покаянными и... мужу приказал признаться в грехе том страшном и каяться перед ним. Слушала она его, не проронив ни слова, вновь глаза опустила и больше так и не глянула, пока не отошла.
Не видел ее больше Николай. Ни в этот день, ни на следующий. Осунулся, и голос изменился: глухой, бесцветный стал. И вроде как и виски засеребрились заметнее.
А дня через три, после службы подошел к нему в храме человек. Еще и не представился, а Николай уже понял, кто перед ним. А у того круги черные под глазами, и сами глаза воспаленные, красные. И что-то сжало грудь отца Николая, да так, что и вздохнуть трудно. Как в тумане слышит:
-... жена моя. Она была вашей прихожанкой. Я-то в Бога не верю, а она ходить начала. Вот и в записке, что написала перед смертью, просила меня в храм прийти, написала, что хочет, чтобы я поверил ради нее. Да не могу я! Мне ведь сказали, что и отпевать ее нельзя... ведь сама она... ушла... И ведь не написала ничего. Почему? Зачем? За что?! Ведь мы жили с ней хорошо. И не ссорились совсем. И, ведь знаю, что любила она меня, и я ее любил. Знаю я, ходила она в храм, исповедовалась. Батюшка! Скажите мне, что она говорила! Ведь не будет теперь мне покоя...
Николай зубы сжал до боли, а стон все же вырвался. Мысли бились больные, злые: "Значит, не сказала ему ничего, ослушалась... Скрыла... Вся из греха состояла, вся! Потому и смерть такую выбрала. Позорную! Богохульную. Ведьма! Ведьма! Дите убила, себя убила! Прелюбодейка, нет, раз не верит он, значит, не венчаны, блудница, стало быть... И ведь душу свою загубила. Навечно. Навсегда! Где же и быть ей, ведьме-то, как ни в аду?! — Взглянул на мужа, и жалостью душа наполнилась: — Всех погубила. И его тоже...".
— Батюшка! — Мужчина схватил отца Николая за рукав. — Скажите мне, что я могу для нее сделать?..
"Слава Богу! Забыл об исповеди, а, может, и сам понял, что нельзя о том говорить. Ведь таинство сие есть...". А в горле ком, не проглотишь... С трудом, но ответил:
— О самоубийцах лишь дома можно молиться, а в церкви не то что отпевать, а и молиться нельзя, как нельзя подавать о них в церкви ни на Литургию, ни на панихиду... Ведь сама она выбрала путь-то свой... — говорит, а на сердце все тяжелее становится, и как в тумане видит уходящего мужа, плечи его понурые вроде как вздрагивают. И вернуть хочется, и рассказать ему о ведьме-то! Всю правду, что скрыла она от него.
А дверь уже закрылась. Ушел...
Еле-еле отлепил отец Николай тяжелые ноги от пола, повернулся, чтобы к алтарю идти, а взгляд на канун4 упал. Лишь несколько свечей догорает на нем, и пламя их в глазах расплывается. И ноги сами несут к нему отца Николая, смотрит он на распятие, а в голове одна лишь мысль: "Ведьма! Ведьма...". А рука сама ко лбу тянется, творит крестное знамение, и губы шепчут, шепчут: "Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Анастасии... Ведь Ты же милосерд и человеколюбец... Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей... Упокой, Господи...".
Добавить комментарий