Ося

Нас познакомила общая приятельница на шумном и бестолковом банкете в честь её юбилея. Исполнялось ей сорок, выглядела именинница на все пятьдесят, а на пластиковом с виду и пластилиновом на вкус праздничном торте скромно сияли тридцать пять свечек. К этому этапному женскому рубежу она пришла одинокой и бездетной стервой. Врала Кира напропалую, и в разговоре с ней было невозможно отделить вымысел от бреда, не говоря уж о правде. При нашем первом знакомстве она страстно, так что даже я поверил, убеждала, что, как и я, терпеть не может никаких домашних животных.

На самом деле, как быстро выяснилось, она держала двух отвратительных кошек и вонючего попугая, а ненавидела лишь один вид живых существ – людей, так что мизантропия, пожалуй, и оказалась единственной объединяющей нас страстью. Так мы подружились. Не «сошлись» – нет – мы оба были замкнутыми озлобленными созданиями, и ничего подобного нам и в голову не приходило. Это было бы всё равно что онанировать в паре.

Мы делали это порознь и не стесняясь на эту тему острили. Она, как и я, и тоже не путём размышлений, а на собственном мерзком опыте выяснила, что «недостижимый идеал» быстро превращается в нечёсаного(ю) зануду в нечистых трусах, и что лучше не обладать им, не укладывать в свою постель и не напяливать на него тёплые шлёпанцы – не надо стаскивать его с пьедестала. Пусть себе стоит там, пылится и попахивает. Любуйся на него издалека и изредка.

К пониманию этого приходят по-разному, и мы с ней выбрали самый болезненный и долгий путь, растеряв по дороге годы, зубы и душевное здоровье. К моменту нашего знакомства мы оба были законченными желчными и ничего не прощающими циниками. Про себя я называл её не иначе как «дрянью». Уверен, что и она относилась ко мне с той же нежностью. Зато с ней было не скучно. Приземистая и коротконогая к сорока она изрядно подурнела, и ни подтяжки, ни загадочные «процедуры», на которые она периодически исчезала, ни красоты, ни молодости ей не добавляли. А вот денег у неё было предостаточно. Два – то ли брошенных, то ли похороненных мужа – в этой части своей легенды она была особо изобретательна и при каждом рассказе выдавала новую, все более увлекательную (и душещипательную) версию – оставили ей приличное состояние, что никак, впрочем, не мешало ей быть изрядной скупердяйкой.

Вкусы у юбилярши были вполне жлобские, под стать манерам, и потому, увидев «сюрприз», который она сама себе и преподнесла, – цыганский ансамбль с воплями, плясками и облезлым измученным медведем – я ничуть не удивился. 

Гостей набралось больше сотни. Кто б мог подумать – у этой стервы оказалась куча знакомых! Задумай я такое празднество, так и десятка не насчитаю тех, кто согласится прийти, и, определённо, это будут не те, кого я желал бы видеть. Снят был огромный ресторанный зал, я почти никого не знал, и Осип, как выяснилось, тоже.

Из знаменитостей – а Кира не могла не похвастаться хоть каким-то, но богемным знакомством – за одним из столов обнаружился придворный литератор (славившийся любовью поесть на халяву). Кроме бесспорного литературного дарования и хорошего аппетита, он был известен ещё и тем, что обладал крайне важным в обществе умением: когда случалось ему обосраться на людях – он, с отвращением на породистом лице начинал принюхиваться к окружающим и посматривать на них с величайшим подозрением, выискивая виновника конфуза.

Не припомню случая, когда бы это не сработало и кто-нибудь из благородной компании (а в иных он и не сиживал) указал бы ему на его же испачканные панталоны. Впрочем, уверен, что и это бы ничуть не смутило лауреата всяческих премий, и он беспременно нашёл бы и достойное объяснение, и виновного. Все, что ему льстило, являлось здоровой критикой – остальное – пасквилем: грязным, неумным и, естественно, бездарным. При том что никто, даже самый предвзятый злопыхатель, талантов автора не умалял. Все безоговорочно признавали его феноменальную память, способность говорить часами на любую тему, не уставая и фантастическое умение, не затрудняя себя смыслом написанного, выстраивать в рифму все богатство своего сужающегося с годами словаря.

Столик, за который нас с Осипом усадили, находился, по счастью, далеко от эстрады, где весь вечер надрывался наёмный тамада и, сменяя друг друга, зачитывались в хрипящий и фонящий микрофон однообразные поздравления и пожелания, со сводящими скулы глагольными рифмами. Кухня тоже соответствовала: салаты с пожелтевшим майонезом, разогретые наспех пересушенные жилистые бифштексы и жирные кремовые торты с каменными маргариновыми розочками. Зато вполне приличного спиртного, на удивление, нашлось вдоволь. Выпив, я расслабился, подобрел, и мы с соседом разговорились.

***

У меня хорошая зрительная память, а вот имена новых знакомых вылетают из головы мгновенно – из-за чего я не раз попадал в неловкие ситуации. Тут же все оказалось совершенно иначе – имя соседа запомнилось мне сразу, а вот внешность… Стоило мне отвлечься на вопли с эстрады, пошлые тосты или появление официанта – и, повернувшись к столу, мне не сразу удавалось сообразить, что это за незнакомец сидит напротив.

У него было совершенно не запоминающееся лицо. Ну вот совсем. Ни одной характерной чёрточки, малейшей особенности, за которую можно было бы зацепиться. Вроде бы всё положенное на месте: глаза, нос и, кажется, уши – а попробуй вспомнить, воссоздать в памяти через секунду, как от него отвернулся, какого цвета глаза, а нос – прямой, с горбинкой, курносый? – а черт его знает. Впрочем, всё это ничуть не помешало нам с ним выпить за здоровье именинницы, потом ещё раз, разговориться, и вскоре оказалось, что у нас с ним совершенно одинаковые взгляды буквально на всё. Когда это выяснилось, я решил, что он притворяется, соглашается, чтобы не спорить и доставить удовольствие новому знакомому, но вскоре понял, что нет – мы действительно были полными, просто стопроцентными единомышленниками. Поначалу мне это понравилось, позже, после того как мы выпили ещё, наскучило, а вскоре стало раздражать. Постоянно слышать возвращённое тебе твоё же собственное мнение – как разговаривать с эхом. Так что к концу вечера мы уже почти не общались, я изрядно набрался, но зато лицо Осипа из незапоминающегося-безликого стало каким-то знакомым, он определённо напоминал мне кого-то, но сообразить, кого именно, я уже был не в состоянии.

***

Район, где находился ресторан, оказался мне совершенно незнаком. Даже прожив в большом городе долгую жизнь и, казалось, исходив и узнав за эти годы все его потаённые уголки, обязательно наткнёшься на место, в котором не то, что не бывал, а и представления не имел о его существовании. Добирался я туда на такси и возвращаться собирался тем же способом, но Осип предложил прогуляться, проветриться, а уж там, как надоест, в любом месте вызвать машину. В пьяном безволии я согласился.

Мы неторопливо брели по плохо освещённым и совершенно пустынным улицам. Курили, вяло перебрасывались пустыми фразами о чём-то неважном и не запомнившемся. Было так тихо, что невольно хотелось перейти на шёпот и ступать осторожно, чтобы звук наших шагов, отражающийся от закопчённых, облупленных стен не разбудил обитателей этого странного района и не оживил голодные тени, глухо ворочающиеся в глубине мрачных арок и зловещих обшарпанных подворотен. Видимо, Осип знал дорогу, и скоре мы свернули ещё на одну, такую же тёмную и узкую улицу, но зато стало видно, что вдали, через два квартала, она заканчивается и упирается в поперечную. А вот на той было уже гораздо светлее: на перекрёстке кривлялся светофор, проехала машина, сновали едва различимые фигурки людей. Стало веселее, мы зашагали живее, и тут до нас долетел сигнал, на который я не обратил внимания, но Осип встрепенулся и с криком: «О! Мой трамвай», – неожиданно сорвавшись с места, побежал к перекрёстку, странно, по-женски разбрасывая по сторонам ставшие словно бескостными ноги. На бегу он обернулся и крикнул: «Я позвоню». 

Действительно, вскоре из-за угла появилось что-то ярко освещённое и, как мне показалось издали, похожее на трамвай. Я видел, как Осип добежал до него, вскочил в распахнутую гармошку двери и, обернувшись ещё раз, прощально помахал мне. Дверь с шипением закрылась, и трамвай, погудев, плавно исчез за другим углом. Недоумённо хмыкнув, я не торопясь добрёл до перекрёстка, рассчитывая или поймать там машину, или, по крайней мере, сориентироваться, где нахожусь, и вызвать такси. Поперечная улица оказалась много шире той, по которой мы шли, освещена двумя рядами фонарей на витых псевдочугунных столбах и изрядно оживлённее.

Расплывчатые дрожащие галло, мутно светившееся в сыром воздухе вокруг фонарных головок, превращали реальность в псевдоимпрессионитскую картинку, которыми так любят украшать свои гостиные нынешние нувориши. По одной стороне улицы переливались цветными огоньками рекламы, сияли витрины, торопились домой немногочисленные запоздалые прохожие, усталые собачники выгуливали истосковавшихся за день в тесных квартирах псов, и даже стоянка такси нашлась с двумя свободными машинами. По другую же – на другом берегу – было то же самое, а между ними, словно мокрое пустынное шоссе, молча лежала полоса чёрной маслянисто поблёскивающей воды. То, что я издалека и с пьяна принял за противоположную сторону улицы, оказалось другим берегом одного из многих то ли каналов, то ли речушек, коими так гордится наш в остальном ничем не примечательный городишко. Как будто все остальные города в мире строились в безводных пустынях.

Ну и, конечно, никакого трамвая и даже рельсов на набережной не нашлось. Да и не было у нас никогда в городе трамвая. Открытие никак меня не заинтересовало. К тому времени я уже привык к периодически посещавшим меня странным галлюцинациям. Нет – никаких пресловутых «чертей» или анекдотических «крокодильчиков», выдуманных жадными врачами-наркологами для запугивания своих беззащитных пациентов, не проползало и близко. Но отклонения от ожидаемой картины реальности, любопытные смещения фокуса бытия встречались не раз и были, скорее, занимательны, нежели пугающи.

***

Именинница, ожидаемо, позвонила на следующее утро, как только продрала заплывшие глаза. Она отлично знает, что я терпеть не могу, когда меня будят раньше десяти, особенно после пьянки, и потому подняла меня в девять. За это она получила всё, чего добивалась: моё мнение о кухне, о её гостях и обо всей организации банкета – и осталась вполне удовлетворена. Единственно, где я солгал – это когда похвалил её платье и причёску – настолько обижать её мне не хотелось даже с похмелья. Есть граница, которую не стоит переходить в дружбе – а наши отношения я расценивал именно так – пусть странная и извращённая, но всё же дружба между разнополыми существами. Мы с ней регулярно спорили, ругались, а как-то раз чуть даже не подрались: она попыталась треснуть меня толстым альбомом, который я же ей за полчаса до того и продал с изрядной наценкой. В тот вечер я, подвыпив и решив подразнить её, заявил, что кошатников надо отправлять на живодёрню вместе с их вонючими питомцами.

А она, хоть и стеснялась этого и врала всем о своей нелюбви к животным, страстно любила кошек, держала постоянно, как минимум, двух, и дома у неё всегда стоял тот, не ощущаемый владельцами аромат, который некоторые (и я в их числе) чувствуют ещё с порога, как бы не была чистоплотна их «кошечка» и как бы часто ей не меняли её «песочек»... Да одни только уменьшительные, которыми пользуются кошатники, уже приводят меня в бешенство! Ну, вот я и не стерпел... Тогда я с трудом отразил нападение, честно предупредив, что в следующий раз она получит по морде. Она радостно согласилась. То был максимальный уровень близости, возможный, как мне тогда казалось, только между мужчинами (теперь приходится уточнять – гетеросексуальными мужчинами), та степень откровенности, когда можешь сказать: Кира, пошла ты…» – и она не обидится – напротив – это будет признанием её победы, признанием «своей» – того, за что изначально сражаются все, считающие себя обиженными, но по пути забывают и дальше истерически бьются за превосходство вместо равенства.

Люди на удивление серьёзно относятся к снам. Я – не то, чтобы исключение, – свои сны вспоминаю с интересом, впрочем, не делая никаких выводов и прогнозов, а если уж доводится против воли выслушивать чужие, то разделяю «чьи» и «о чём». И потому, когда эта стерва под конец разговора трагическим шёпотом поинтересовалась: «Всё ли у меня в порядке?», а после так же с придыханием сообщила, что «видела меня во сне и там...» – я не дослушав просто послал её. Не хватало мне ещё вникать в пьяные галлюцинации сексуально неудовлетворённой истерички. Спасибо – наслушались. Два развода в анамнезе. 

Бросив в раздражении телефон, я запоздало, как и положено с бодуна, сообразил, что она к чему-то (я не запомнил в какой связи), сказала, что «мной такие люди интересуются» … Перезванивать не хотелось, но при случае выяснить стоило.

Случай представился вскоре. Буквально через час. Кира перезвонила и, как ни в чём небывало, пригласила зайти на поздний завтрак – доедать и допивать остатки вчерашнего пиршества, по-хозяйски собранные ей со столов и утащенные в свою трёхкомнатную, пованивающую кошками нору. Она пообещала, что гостей, кроме меня, не будет. Я, зная её лживость, не поверил, но согласился – похмелиться на халяву, учитывая моё временное, но глубокое безденежье, было совсем не лишним.

***

Я понимал, что пригласила она меня не просто так – ей явно хотелось похвастаться чем-то. Я догадывался, чем именно, и тут наши желания совпадали – мне и самому было любопытно выяснить, кого она затащила к себе на ночь после банкета. А то, что она это сделала, я, зная свою подругу, не сомневался. Я надеялся, что это будет придворный поэт или кучерявый цыган из ансамбля, который вытанцовывал вчера перед именинницей, и уже заготовил по дороге парочку едких шуток, но то ли я слишком поторопился приехать (очень уж хотелось выпить), то ли Кира так специально рассчитала – в её дверях я столкнулся с выходящим Осипом. Для него, похоже, эта встреча оказалась не меньшей неожиданностью, чем для меня. Стараясь не встречаться взглядами и не смотря мне в лицо, он пробормотал скомканное приветствие, следом невнятные извинения, промямлил, что страшно торопится и, не попрощавшись, убежал. Это само по себе было удивительным – меня-то ему что было смущаться? Да и Кира, похоже, была расстроена, что он ретировался так быстро. Может, эта стерва наплела бедолаге, что я её любовник и мечтала натравить нас друг на друга и полюбоваться боем похмельных быков? Странным ещё было, что он не поленился помчаться на её зов – ведь мы с ним расстались изрядно за полночь. Ну а самым поразительным для меня оказалось то, как она смотрела ему вслед! Чёрт меня побери – она провожала его влюблённым взглядом! Быть такого не может!

– Очень приятный человек и главное – мы с ним абсолютно во всем совпадаем, – сказала Кира после того, как я торопливо проглотил пару рюмок ледяной водки и закусил бутербродом с красной икрой (на нашем столе в ресторане её не было!) и, заметив моё удивление, подтвердила. – Да, у нас с ним совершенно одинаковые взгляды и вкусы – не то, что с тобой.

Я насторожился. Её взгляды абсолютно на всё – от политики до еды были прямо противоположны моим. Но ведь Осип весь вчерашний вечер убеждал меня, что мы с ним полные единомышленники! Кто-то из этих двоих врал, и я, зная лживость моей подруги, склонен был считать, что она. Но если это было правдой, то его согласие с ней во всем, по крайне мере, объясняло бывшее для меня загадочным его появление в окружении Киры. Тогда он был, наверно, единственным, кто с ней во всем соглашался и, видимо, в постели тоже, а при её доминантной натуре ей нужен был именно такой возлюбленный. Я не стал ей этого говорить – на столе было ещё достаточно вкусного, а дома – лишь пустой холодильник, да и, собственно, какая мне разница, кто из них больший лгун?

Вместо этого я поинтересовался у хозяйки, как она познакомилась с этим персонажем, и выяснилось, что встретились они тоже на какой-то вечеринке. А чем занимается наша новая страсть? – Да что-то смешное, кажется, редких животных разводит. Морских. А вообще для него это просто хобби – он получил не слишком большое, но позволяющее безбедно существовать наследство, и живёт себе в своё удовольствие.

Знала, стерва, чем меня уязвить. Знала, что мечты о хоть каком-нибудь наследстве были основной составляющей ночных грёз, помогающих мне, час проворочавшись на смятых простынях, наконец заснуть. В этих мечтах я, отбросив всё своё либеральное воспитание, представлял себя наследником небольшого (в пару сотен душ) именьица где-нибудь в Херсонской губернии в начале девятнадцатого века, рачительным хозяином усадьбы на зелёном холме, с прудом, с купальней, летней беседкой, псарней, конюшней (где порол бы строптивых мужиков) и, главное, с молодыми и румяными дворовыми девками.

– Он почему-то много расспрашивал о тебе, – ревниво сказала Кира, когда я насытился и, отвалившись от стола, закурил. – Кто, да что, чем занимаешься, с кем живёшь? Ты ему, видимо, понравился.

– Ага… но ночевать-то он примчался к тебе, – ляпнул я не подумавши. – Примчался по первому зову.

– А ты хотел, чтобы к тебе? – не упустила возможности лягнуть меня Кира.

Я не стал ввязываться в обмен остротами, а рассказал ей про историю с трамваем.

– Да, – рассмеялась она. – Он почему-то предпочитает речные трамвайчики и старается перемещаться по городу ими или любым другим транспортом, но только по воде. Раз мы с ним назначили свидание на набережной, и он подплыл на пожарном катере – уж не знаю, как он с ними договаривается. А вообще он очень милый. Кстати, тебе не кажется, что он чем-то похож на тебя?

Ушёл я с этой встречи сытым, пьяным и изрядно озадаченным.

***

Непонятно отчего, но этот, вроде, совершенно не интересный мне человечек не шёл у меня из головы. Только я, втянувшись в водоворот неожиданно навалившихся на меня, впрочем, вполне приятных дел, начинал забывать о нем, как чудилось мне, что стёртое, невыразительное лицо его вдруг мелькнуло в толпе, отразилось рядом со мной в витринном стекле, проскользнуло за окном кафе, в котором я присел выпить дневную рюмку коньяка и эспрессо. Этот безликий, словно с картин Магритта, персонаж преследовал меня и мог на мгновение возникнуть за моей спиной даже в зеркале общественного туалета. Конечно, всё это подсовывало мне, неизвестно с чего, моё же разыгравшееся воображение. Но что любопытно, во снах он ко мне не являлся – они и без него были кошмарны. Так что я не был особо удивлён или раздосадован, когда недели через две после того, как мы столкнулись в дверях у Киры, Осип позвонил. Как тут же выяснилось, эта стерва дала ему мой телефон, о чем, конечно, меня не спросила и не предупредила.

Позвонил он невовремя. Находился я в этот момент в миноре, обычно обостряющем мою и без того изрядную мизантропию. Дни душевного подъёма неизбежно должны чередоваться спадами, иначе страшно представить, на какие высоты и в какие больничные палаты мог бы завести нас непрерывный подъем. Вот Осип и подловил меня как раз в период такого спада, когда я, поймав волну, напрягшись, вырулил наконец из полосы непрухи и безденежья и выдохся – обессилел, дыхалки не хватило. Мне надо было расслабиться, передохнуть, что я и попытался сделать, а тут этот звонок.

Когда я довольно невежливо отказался от приглашения в бар, сославшись на то, что у меня на завтра уже намечены некоторые важные дела (я не успел быстро придумать какие именно), он почему-то страшно разволновался и стал просить, чуть ли ни умолять о встрече, говоря, что ему нужно посоветоваться со мной по какому-то важному вопросу.

Поколебавшись, я согласился. Несмотря на то, что мои финансовые трудности к тому моменту благополучно разрешились, я не видел причины отказываться от возможности хорошенько выпить и пообедать за чужой счёт, тем боле,е что вместо бара он предложил пойти в хороший ресторан и торопливо, не дав мне возможности пожаловаться на безденежье, выпалил, что платит за всё сам, – якобы, есть повод.

***

– Крабов люблю, вот просто до дрожи, какая-то, знаете ли, страсть нездоровая, одержимость просто. И устриц очень, очень уважаю – летним днём, на открытой веранде, да под прохладное белое вино – чудесно! Но вот поставь мне простую белую булку, свежеиспечённую, тёплую ещё, с хрустящей корочкой и маслица сливочного брусочек, настоящего такого, со слезой – и о крабах позабуду, и об устрицах, и стану намазывать да есть, намазывать толстыми пластами и, любуясь как подтаивает оно на горячем мякише, есть, есть, есть, пока не закончится. Есть в этом сочетании что-то наркотическое, затягивающее. Я, признаться, не понимаю, почему современные рестораторы ставят на стол свежие булки и масло перед обедом. Ведь до того как принесут первое же блюдо, я успеваю так наесться этой выпечкой с маслом, что дальше и заказывать охоты нет. Для ресторана эта тактика – чистый убыток. По крайней мере, в моём случае. Один я, что ли такой?

За время этой удивившей меня своей длиной и эмоциональностью тирады, он, и вправду, очень быстро успел сожрать три из четырёх, принесённых долговязым официантом с выщипанными бровями, булочки и оба кубика масла. Мне чесалось цапнуть у него из-под рук последнюю, оставшуюся в плетёной корзинке, прикрытой накрахмаленной салфеткой, с вышитым в углу названием ресторана, но я не рискнул – после такой прочувствованной речи, это бы выглядело слишком демонстративно. В конце концов, за ужин платил он, а я планировал как следует выпить и наесться за его счёт. И уж точно не подогретыми вчерашними булками.

То ли он и впрямь насытился этим плебейским угощением, то ли вспомнил, зачем меня пригласил, но дальше, когда принесли очень приличное вино, и, хоть и с выпендрёжем оформленные, но отлично приготовленные блюда, Осип почти не ел – так, ковырялся в своей тарелке, изредка отхлёбывал из бокала и говорил, говорил, не глядя на меня.

– Я с детства ненавидел своё лицо. Мне не нравилось в нем все: глаза, щеки, форма ушей – всё было каким-то невыразительным, блеклым, ординарным. И совершенно незапоминающимся. Порой я и сам не узнавал себя на фотографиях. Да что там на фотографиях – в зеркале! В зеркало, бывало, случайно глянешь и в первое мгновение не понимаешь, вспомнить пытаешься – а кто это? Мне хотелось быть другим, похожим то на одного известного актёра, то на другого, и вовсе не обязательно на красавца – да хоть на Квазимодо – ведь и в нем была пусть и отвратительная, но ярко выраженная и какая-то притягательная индивидуальность. Я не был изгоем в школе – вовсе нет! Но я был никем. У меня не было врагов, но не было и друзей. Меня не замечали однокласницы, учителя, наткнувшись на мою фамилию в классном журнале, шарили глазами по аудитории, пытаясь найти меня, вспомнить, кто же это такой? Я был невидимкой! После школы я пытался поступить в театральный институт на актёрское отделение. Я так старался! Я учил тексты, вживался в роли, репетировал перед зеркалом сутками напролёт и … после первого же тура подслушал в курилке разговор двух экзаменаторов из приёмной комиссии. «Хороший парень, старательный и задатки есть… но фактура… совершенно безлик, отвернёшься и лица не вспомнить. Куда, в какой театр его с такой внешностью возьмут?»

Он замолчал, отхлебнул вина, закурил и также, не поднимая на меня, продолжавшего с аппетитом жевать, глаз, продолжил.

– Я даже не пошёл смотреть списки прошедших на второй тур. Я в отчаянии бродил по городу и думал, думал, как измениться. Первая мысль была, конечно, о пластической операции. Но хирургия ведь тоже не окончательный выход. А если что-то не так, а если надоест твоя новая внешность и завтра захочешь измениться – снова ложиться под нож?

Нет, решил я буду тренироваться. В конце концов, люди наращивают мышцы, полностью меняют своё тело, даже рост ухитряются изменить. А что такое лицо, как не мышцы – это ведь, так и называется: «лицевые мышцы». Прошло несколько лет. Я жил как все: где-то работал, где-то учился и ни на день не переставал тренироваться, упражняться перед зеркалом. Я сам придумал методику и… ничего не получалось. Ведь как ни кривляйся перед зеркалом, как ни трудись, а форму носа или ушей без операции не изменишь. Хотя, как впоследствии выяснилось, и это возможно.

 А тогда я в отчаянии бродил по городу и в какой-то момент, не соображая куда иду, забрёл в зоопарк. Я не был там с раннего детства и не понимал, что вообще люди находят интересного в том, чтобы глазеть на животных. И, как ни странно, – это меня увлекло. Я бродил по этому огромному зоопарку до закрытия, на следующий день пришел снова и после ходил туда почти каждый день. Мне понравилось наблюдать за животными, за их движениями, подражать их пластике, естественности движений, а больше всего поразил осьминог с его хищной, но в то же время благородной грацией.

Я часами стоял у его аквариума, наблюдая, как он меняется, мимикрирует, сливается с окружением. Осьминог, похоже, заметил меня, стал подплывать к стенке аквариума, когда я появлялся, и у меня сложилось ощущение, что он пытается подражать мне, пытается изобразить меня, моё лицо. Я даже, пока никто не видел, перегибался через ограждение и прижимался лицом к стеклу, и знаете что? – он делал то же самое, и наши лица соприкасались, разделённые только стеклянной перегородкой. Мы словно сливались с ним в одно целое, и он становился похожим на меня! И я подумал, что вот – вот где ответ, вот у кого надо учиться. Я не смог найти аквариум нужного размера в магазинах, и мне сделали его на заказ, смонтировав прямо на месте, в подвале моего дома, а затем с огромным трудом, через торговцев редкими животными я купил крупного осьминога. А ещё чуть позже – хамелеона.

Я только успел отправить в рот последний кусочек нежнейшего утиного конфи и потому свое изумление смог выразить, только проглотив его почти не жуя.

– Кого?

– Хамелеона, – повторил он, не понимая моего удивления. – Ведь он же тоже обладает фантастической способностью к мимикрии. Форму, правда, не меняет, но цвет – мастерски.

Видимо, я упустил нить рассказа ещё под фуагра, но, учитывая, что впереди маячило ещё одно горячее блюдо (я не постеснялся заказать два самых дорогих), а после – десерт и рюмка хорошего коньяка, я благоразумно решил не уточнять.

Он ещё что-то рассказывал про осьминогов, о том, как они умны, и что, если вдруг человечество вымрет, то осьминоги захватят землю, что будет новая осьминожья цивилизация. Это меня уже интересовало меньше, и я увлёкся следующим блюдом, продолжая слушать вполуха, и лишь понимающе кивал вплоть до ещё одного, вывезшего меня из этого расслабленного состояния эпизода.

– С этим хамелеоном приключилась любопытная история, – сказал Осип, отхлебнув вина. Он почти не ел – поковырявшись немного в каждом из принесённых блюд, он забывал о нем и так с вилкой в руке и продолжал рассказ. – Хамелеон обычно дремал в своём аквариуме, но иногда на него нападало охота к путешествиям, и он, перевалившись через невысокую стенку, отправлялся гулять по квартире. Я не препятствовал. Несмотря на свою не слишком приятную внешность, он был милым и безвредным созданием. И вот однажды, когда я сидел за столом и что-то читал, я увидел, как он вылез и побрёл по комнате к двери, за которой находилась лестница, ведущая в подвал, где и стоял большой аквариум с осьминогом. Дверь была лишь прикрыта, но не защёлкнута и, толкнув ее, хамелеон пополз вниз. Я тихонько, стараясь не спугнуть, пошёл за ним. У меня сложилось ощущение, что он знает куда идти или его кто-то ведёт, какой-то внутренний зов. Спустившись в подвал, он, ни разу не сбившись, двинулся в нужную сторону, свернул в угол, где стоял аквариум и подошёл к нему почти вплотную. И тут осьминог, мгновенно выбросив одно щупальце наружу, захватил медленно ползущего бедолагу, затем плотно обвил его остальными и, не давая пошевелиться, потащил в свой аквариум. Я мог остановить это, мог вырвать несчастного хамелеона из его хватки, и не стал. Не страх, а оцепенение наблюдающего за жутким, но затягивающим увлекательным зрелищем, ужас и даже какое-то торжество захватили меня. Осьминог быстро утащил свою жертву под воду, впился клювом в горло хамелеона, легко перекусил и дальше, уже неторопясь, сожрал. И вот что ещё – всё это время его огромные круглые глаза с квадратными зрачками не отрываясь смотрели на меня.

Хорошо, что когда он дошёл в своём рассказе до этого момента, я уже успел доесть нежнейшее, слегка обжаренное, именно так, как я люблю, каре ягнёнка, а то, даже при моей невысокой впечатлительности, оно застряло бы у меня в глотке.

Но Осип уже не обращал внимания на мою реакцию. Он увлекся своим рассказом, и речь его становилась всё горячее, всё эмоциональнее.

– После этого случая во мне что-то изменилось. У меня стало получаться! Я научился при желании изменять свою внешность так, что меня с трудом – только по голосу и волосам – можно было отличить от того, кому я подражал. Конечно, только лицо – тело менять я не умел, но и это было потрясающе. Я развлекался, как мог: мог в вагоне метро надеть маску известного актёра, вызвать всеобщее восхищение, а после, вытворив что-нибудь неприличное, выскочить из вагона и вернуть себе прежний облик, оставив толпу в недоумении. Мог, пристроившись рядом с человеком, разглядывающим своё отражение, быстро надеть его лицо, так же быстро снять и уйти, оставив его в полном остолбенении. Да – глупые развлечения, но мне было весело, и я радостно осваивал свои новые возможности, пока не обнаружил один неприятный эффект – я не всегда мог контролировать изменения и иногда, оказавшись рядом с кем-то, обладающим яркой внешностью, привлекающей взгляд фактурой, начинал непроизвольно меняться, подстраиваться под него. Кроме того, я не мог подолгу удерживать выбранную мной маску – видимо, уставали лицевые мышцы. Я понял, что не могу с собой справиться, что я меняюсь как Протей и не могу остановиться, что мне нужен какой-то якорь, какой-то облик, кроме моего собственного, в котором я мог бы без постоянных усилий находиться сколь угодно долго. Мне становилось всё трудней и трудней оставаться самим собой. Я упражнялся, мучился и уже почти отчаялся. На Кирин день рождения я, собственно, и пошёл, чтобы в таком скоплении людей ещё раз потренироваться сохранять своё, осточертевшее мне лицо, а не подстраиваться под каждого встречного. Там я встретил вас и... это случилось. Мне не пришлось делать никаких усилий... ну, только чуть-чуть и поначалу, чтобы оставаться самим собой, по крайней мере, внешне. Мне было легко и удобно с вами, мне казалось, что я примерил на себя не только вашу внешность, но и вашу душу... И они подошли! После той нашей первой встречи я проснулся утром, и у меня было ваше лицо. Мне было очень хорошо и спокойно с ним, и стоило изрядного труда вернуться назад, обратно в свой облик. Хорошо ещё, что Кира не проснулась, пока я в ванной у зеркала восстанавливал себя. Ну а дальше, это стало повторяться всё чаще и чаще. Вы единственный, в кого я могу перевоплотиться и оставаться вами постоянно и без усилий. Я понимаю, что то, что я говорю сейчас звучит очень неожиданно и странно, но я хотел бы.. нет, не так... я прошу вас дать мне разрешение носить ваше лицо. Я обещаю со своей стороны, никогда не делать ничего предосудительного, что могло бы хоть как-то повредить вам, хоть как-то отразиться на вашей жизни! Я уеду... далеко, может, за границу. Я никогда не буду попадаться на глаза общим знакомым... Я.. Я умоляю вас.

К этому моменту я был уже сыт, как удав, проглотивший половину зоопарка, добрался до сладкого и под кофе с коньяком, казалось, мог слушать любую чушь, которую продолжал увлечённо нести этот несуразный человечек. Но вместе с тем я чувствовал, как во мне нарастает чувство какой-то неуютной тревожности, подсознательного ожидания чего-то, что прояснит, наконец, и это неожиданное приглашение, и этот странный монолог. Тем не менее, я не сразу понял, когда это случилось, и, лишь проглотив тирамису и пропустив несколько следующих фраз, глупо переспросил:

– Чьё лицо?

– Ваше, – сказал он и повторил, уже не отводя взор, а глядя мне прямо в глаза, – Ваше.

Может, это и неприлично комкать салфетку и, стараясь не отдуваться и не икнуть от переедания, молча вылезать из-за стола и уходить, не попрощавшись с человеком, который оплатил весь этот банкет, но я это сделал. Можно подумать, что приличнее было бы послать его громко подальше или устроить ресторанный дебош с мордобоем. Так что совесть моя чиста – из всех пришедших мне на ум вариантов я выбрал самый спокойный.

*

Он позвонил через неделю, в пятницу поздно вечером, когда я, уже изрядно расслабившись, валялся на диване и домучивал очередной сезон какого-то мутного сериала. Фильм был убогий, но я решил уже из принципа досмотреть его до конца, чтобы потом в компании, со знанием дела, охаять. Номер был знакомый, и я заколебался – стоит ли брать телефон, но больно скучный был фильм, и я, без труда придав голосу мрачную серьёзность, ответил. А вот он, Осип, звучал непривычно странно – неуверенно тянул гласные, словно сомневался, решал – стоит ли продолжать фразу... Он то снова приглашал встретиться, заманивал каким-то новым изысканным рестораном, то начинал прощаться, говоря, что решил уехать навсегда, то нес какую-то ерунду о том, что в любой безвыходной ситуации существуют приемлемые, устраивающие всех решения... На пятнадцатой минуте этой бессмыслицы я молча положил трубку. Он не перезвонил.

*

Зато на следующий день в девять утра позвонила Кира, и на этот раз я даже не успел, по своему обыкновению, разораться на неё за ранний звонок. У неё был такой встревоженный голос, что, зная её не первый год, я понял, что случилось что-то серьёзное.

– Извини, что разбудила, – начала она. Эта невозможная в её устах фраза поразила меня, и я не нашёлся, что промычать в ответ. – Ося пропал, – трагическим голосом продолжила она, и я, расслабившись, собрался пошутить про то, что он не первый и не последний, кто сбегает из её постели, но Кира продолжила. – Звонила его приходящая домработница. Говорит, что дверь открыта, в доме разгром, хозяина нет. Его телефон не отвечает. Она плачет. Просит срочно приехать. Я боюсь ехать одна!

– А когда ты его видела в последний раз? – Уже вылезая из-под одеяла и нашаривая тапки, поинтересовался я.

– Неделю назад, – всхлипнула она. – Он был немного уставший, слегка взвинченный, но ничего необычного я не заметила.

– Ладно. Сейчас оденусь и заеду за тобой, – сказал я и отключился. Не хватало ещё мне заниматься поисками этого клоуна, но и бросить Киру одну в таком состоянии я не мог.

Жил её герой, как оказалось, в очень недешёвом районе, в небольшом, но солидном двухэтажном особнячке без забора, с ухоженным палисадничком, стрижеными газончиками и выложенной плиткой дорожкой, ведущей к выкрашенному голубоватой краской крыльцу. Домработница – крупная девица средних лет в мужских ботинках и джинсах, обтягивающих широкий и плоский зад, топталась у входа, не решаясь, видимо, предпринимать что-то до нашего появления. Она кинулась радостно к Кире, но, увидев меня, почему-то в испуге отшатнулась. Ни слёз, ни следов особого горя на её круглом лице я не заметил. Напротив – жадное любопытство и восторг от причастности к какой-то таинственной и жуткой истории. С ходу, не дав нам войти, она, насторожено косясь на меня, начала взахлёб, размахивая пухлыми руками, рассказывать всё то, что мне гораздо короче описала Кира во время первого звонка. Кира, которая ещё в машине пришла в себя и превратилась в хорошо знакомую мне стерву, молча отодвинула её в сторону и прошла внутрь дома. Я – за ней. Сделав первый же шаг, я инстинктивно отдёрнул ногу, вздрогнул, поёжился и дальше ступал осторожно, с трудом преодолевая чувство омерзения. Пол был усеян осколками битого стекла. При каждом шаге они хрустели и попискивали под моими подошвами, словно маленькие жёсткие насекомые. Комнаты, и вправду, выглядели так, словно по ним прошёлся пьяный с бейсбольной битой. Все стены жилища Осипа до погрома были увешаны зеркалами – десятками зеркал. Теперь – тем, что от них осталось, – пустыми рамами с зазубренными рваными краями остатков стёкол. В гостиной, превращая зеркальное крошево, искрящимся ковром покрывавшее пол, в дно волшебного озера, кроме мебели находился так же разбитый вдребезги средних размеров аквариум. Домработница беспрерывно что-то говорила, я не вслушивался, поражённый увиденным, потом очнулся и поинтересовался обитателем аквариума.

– Не знаю. При мне никого в нём не было, я ведь недавно работаю тут, – сказала она, но я уже вспомнил разговор в ресторане и знал ответ.

Припомнив продолжение Осиповой исповеди, я отыскал дверь в подвал и стал спускаться по крутой, противно поскрипывающей лестнице. Весь пол подвала был залит водой – представлял собой сплошную, но, к счастью, мелкую лужу. Так что я смог в кроссовках пройти по всему подвалу и в одном из углов в глубокой нише обнаружил огромный вдребезги разбитый аквариум с имитацией морского дна, с галькой, песком и даже какими-то кораллами и то ли пещерой, то ли норой. В глубине ниши, едва заметное за заслонявшей его китайской лакированной ширмой, прислонённое к стене стояло ещё одно, но чудом уцелевшее большое зеркало в старинной резной раме, а возле останков аквариума на полу громоздилась похожая на склизкую груду мокрых тряпок со свисавшими из нее, как канаты, щупальцами – туша мертвого осьминога.

Я поднялся наверх, посоветовал Кире в подвал не спускаться, чтобы не промочить ноги, и побрел по дому, думая, что вряд ли уже найду что-то ещё интереснее увиденного. Вслед неслись крики домработницы, обращённые, то ли ко мне, то ли к совершенно упавшей духом Кире:

– Так я ж вам и говорила! Чудовище там у него живёт! Осьминог – огромный, страшенный, с глазищами как блюдца! Я так его боюсь! Он раз щупальце своё из аквариума высунул и за халат меня как схватил, так я еле вырвалась. Больше к нему и близко не подходила. И в подвал теперь не хожу. Я уволиться хотела, да хозяин уговорил. Ужас, а не работа!

Она верещала что-то ещё, но я уже не вслушивался. Я зашёл в комнату, по всей видимости, служившую хозяину кабинетом. В ней висело два больших и также разбитых вдребезги зеркала и ещё одно поменьше прямо над письменным столом, придвинутым вплотную к стене. Вся стена вокруг этого зеркала была увешана фотографиями. На них в разных ракурсах: в анфас и в профиль, на улице и в разных помещениях, в ресторане, в магазине, в баре у стойки и даже в какой-то компании был снят я. Моё собственное, многократно растиражированное лицо смотрело на меня со стены квартиры полузнакомого мне человека. Меня начало знобить, появилось ощущение, что из пустых рам тянет сырым ледяным ветром.

Я вернулся в гостиную. Бедная Кира, совершенно раздавленная увиденным, с ужасом слушала тарахтение домработницы.

– А зеркала в квартире часто были занавешены. Я у него спрашиваю: вы что их завесили, умер кто? А он не отвечает, а только усмехается. Но вежливый такой и платил всегда вовремя.

Я не стал вмешиваться в разговор и объяснять что-то Кире. Ему не нужно было своё отражение. Он сам зеркало. Человек-зеркало. А зеркало не может отразиться в другом зеркале – оно покажет лишь бесконечную пустоту.

Я подобрал с пола крупный осколок и посмотрел на своё отражение. На своё ли? Это ещё я или уже он? Как я теперь пойму – кто этот человек в зеркале? Я? А может, это он стоит с той стороны прозрачного стекла? Мой ли это трижды отражённый профиль кривляется на стенках магазинной примерочной, или кто-то, укравший моё лицо, притворяется мной, живёт мою жизнь? Что есть я? И что есть я для остальных? Что нового мне придётся теперь узнать о себе от других, видевших меня там, где я никогда не был, вытворяющего то, чего бы я никогда не сделал? За чьи ошибки и преступления мне придётся теперь расплачиваться? Теперь я всегда буду вынужден постоянно озираться, шарахаться от своего отражения. А вдруг он здесь, где-то рядом? А что, если в какой-то момент он решит, что ему не нужен двойник и решит просто стать мной?

Я вышел из дома и, забыв о машине, побрёл куда-то. И куда бы я ни пошёл – в зеркальных витринах, в окнах домов, в стёклах проезжающих мимо автомобилей я видел его. Или это я? Нет – это всё ещё я, пока ещё я. Пока.