Грустно жить на этом свете, господа…
Н. В.Гоголь
Фавны, сирены, русалки, фонтаны, надгробные кресты и решетки, куклы и декорации для спектаклей Станиславского и Михаила Чехова, шуточные панно для мхатовских капустников и балиевской “Летучей мыши”, бюсты и статуи деятелей культуры из бронзы, гипса и дерева… Все это было делом рук одного человека. И если сравнить мир, в котором он творил, с театром, а его скульптурные изделия с ролями, которые он играл, то Андреев долгое время не знал своего истинного амплуа. Быть может, потому, что ему удавалось решительно все. Но однажды он вышел на сцену в роли Гоголя. И все, наконец, поняли, что скульптор Николай Андреев — великий трагик.
Трагедия к юбилею
Иногда я думаю о том, какой бы была ныне словно оцепеневшая Арбатская площадь, на которую выходит бульвар, названный Гоголевским, если бы памятник Гоголю выдающегося русского скульптора Андреева, открытый здесь в дни столетия величайшего русского писателя, не был подменен большевиками дьявольской карикатурой придворного советского скульптора.
Герой социалистического труда Томский (по иронии судьбы тоже Николай Васильевич!) изобразил своего тезку по образу и подобию своему — стройным, вертлявым и веселым господином с комсомольским задором на лице, на котором угадывается лишь нос, да и тот смахивает на знаменитый персонаж, наделавший некогда так много шума в далеком от нас Петербурге.
С тех пор произошла удивительная метаморфоза. Московские старожилы уверяют, что в бытность андреевского Гоголя, выражавшего “нечеловеческую скорбь”, у памятника толпился народ, влюбленные назначали здесь свидания. Да и сама площадь, с одной стороны которой шумел старый Арбат, с другой манил зрителей популярнейший кинотеатр “Художественный”, за которым бил веселый фонтан, была полна жизни. А вот когда сюда явился Гоголь-оптимист, площадь начала мрачнеть: шумный Арбат словно уполз куда-то вглубь, на месте звонкого фонтана поднялось строгое здание генштаба (прозванное в народе “пентагоном” — Л.Л.), а на бульваре вокруг Гоголя Томского и вовсе образовался странный вакуум.
…Я держу в руке реликвию — билет на торжественную службу в храме Христа Спасителя “в честь открытия памятника Н.В.Гоголю 26 апреля 1909 года”. А вот редчайшая фотография: Арбатская площадь, кипящая морем голов, у края которой, перед входом на бульвар, высится нечто, закрытое покрывалом. Все знают: там — Гоголь. Прошло столько лет с тех пор, как он умер, а ему всего лишь сто лет. Из тех, кто пришел сюда, на его столетие, мало кто видел Гоголя живым. Но все знают: это и “чуден Днепр”, и леденящий душу Вий, и самый смешной на свете Ревизор, и самая живая в мире Шинель, и самые Мертвые Души…
Теперь уже никто, пожалуй, не сомневается, что памятник Андреева Гоголю является подлинным шедевром. Но в тот день… Когда было сброшено покрывало, и Гоголь явился тысячам людей, на площади воцарилась тишина. Зябко кутаясь в бронзовую шинель, на постаменте сидел, горбясь под неведомой тяжестью, страшно одинокий человек. Кисть правой руки судорожно сжимала полу шинели, как некогда — перо. А лицо выражало такую муку, что толпа затаила дыхание. То был памятник, разрушавший все стереотипы: трагическое это изваяние явно не годилось для юбилейного торжества.
Наутро Россия узнала из газет потрясенное мнение очевидцев: “Эта страшная фигура, прислонившаяся к грубой глыбе камня… Ожидали образа, к которому привыкли. И вместо этого: голова, втянутая в плечи, огромный, безобразящий лицо, нос, и взгляд — тяжелый, угрюмый, выдающий нечеловеческую скорбь. В сумерках и лунной ночью он будет прямо страшен, этот бронзовый великан, замерший в позе вечной думы”.
“Ожидали образа, к которому привыкли…” К чему привыкли? Неужто к тому, о чем нам, уже в советской школе, твердили: Гоголь — обличитель крепостничества и жадного, тупого чиновничества, он же — певец “русской тройки”, перед которой (придет время!) расступятся все народы и государства. В те годы мы знали только памятник Томского, ставший символом советского гоголеведения. А истинный Гоголь — Гоголь Андреева был заброшен во двор Донского монастыря, покоился на скульптурном кладбище образов, не годившихся для воспитания строителей коммунизма.
Спустя много лет, я увидел его на Никитском бульваре, во дворе особнячка, в котором Гоголь сжег второй том “Мертвых душ”, и где так мучительно умирал. На втором этаже этого дома выпускали журнал, в котором я сотрудничал, а на первом, в бывшей квартире Гоголя, помещалась библиотека его имени. Помнится, мы недоумевали: почему не музей? Все, казалось, располагало к этому: дом, в котором прошли последние дни Гоголя, и даже сохранился камин, в котором сгорел его роковой труд. И сам Гоголь, как живой, сидел во дворе, мучительно думая о чем-то, ведомом только ему. Теплыми летними вечерами мы часто сиживали возле него на лавочке, под старыми липами, пили портвейн и говорили за жизнь. В частности, и о том, что Андреев, по сути, свершил невероятное: быть может, впервые в истории искусства тайну человека донесло не слово (которое, как известно, всегда “вначале”) а руки скульптора.
Загадка Гоголя
Для “Гоголя” Андреев все делал сам: лепил из глины всю громадную фигуру, кутая ее в шинель; сам вылепил и все четыре барельефа для постамента, на которых изобразил гоголевских персонажей; сам сработал и за архитектора — распланировал отведенный под памятник участок Арбатской площади в начале бульвара; по андреевским же эскизам позже отливались ажурные решетки с венками и изящные фонари с львиными масками…
Еще учась в Строгановке, он выбрал учителя по себе — беспощадно требовательного Сергея Волнухина, автора знаменитого памятника Первопечатнику. У него Андреев перенял преданность натуре. А когда из Италии вернулся легендарный Паоло Трубецкой, позаимствовал у него культуру поверхности формы и запомнил призыв — сохранять в неприкосновенности касание руки в глине. Оба маэстро, впрочем, вскоре признали, что Андреев превзошел их в точности силуэта и скульптурного образа. Отменный рисовальщик, Андреев в совершенстве овладел искусством построения композиции и деталей. А потому брался за самые разнообразные работы. После смерти отца он фактически содержал трех сестер, младшего брата и мать. И набирал так много работы (подчас и не совсем творческой), что раздражал коллег, понимавших искусство только в чистом виде. В кулуарах ходили едкие фразы: “Андреев подменяет искусство профессией”. “Сделано умело а ля Николай Андреев”. Иначе говоря, признавая редчайший его профессионализм, считали чуть ли не ремесленником. Впрочем, настоящие знатоки думали иначе.
Первый же его проект, в котором ученик Андреев поспорил с учителем Волнухиным за право на памятник Первопечатнику, удостоился почетной премии. Затем он вылепил многофигурный барельеф на тему времен года: обнаженные и задрапированные женские фигуры и по сей день украшают “Метрополь”. Потом явился Георгий Победоносец, разящий дракона, вставший над тамбуром Третьяковской галереи. Но все это были проходные “роли”… Признание к Андрееву пришло, как к портретисту. “В портрете я передаю идею данного человека”, — сказал он Льву Толстому, принимаясь за его бюст. И, увидев свой портрет, Толстой, слегка усмехнувшись, согласился с “идеей” молодого скульптора. После чего преемник Третьякова — Илья Остроухов забрал андреевского Толстого в свою галерею. То был знак свыше. Ведь именно Остроухов, возглавив Комитет по постановке юбилейного памятника Гоголю, убедил его именитых членов, что Николай Андреев — единственный художник, способный создать такой памятник.
Гоголь написал “Мертвые души” в возрасте Христа. Столько же было Андрееву, когда он делал первые эскизы к образу человека, которому эта книга уготовила и смерть и бессмертие. Из всего созданного Гоголем именно “Мертвые души” выбрал скульптор эпиграфом к своему гоголевскому портрету.
Перечитав заново все — от гомерически смешной и лирически задушевной мистики малороссийский “вечеров” до пронзительной и беспощадной прозы петербургских будней, — Андреев буквально замер на “Мертвых душах”. В них гениальная интуиция Гоголя граничила с божественной. Так вот почему его принимали за сумасшедшего! Не может “нормальный” человек так видеть людей. Но почему сжег второй том? Быть может, и в самом деле в те дни сходил с ума? А может, потому, что в этом, совсем другом томе, смертельно испуганный общественным резонансом, отрекся от самого себя, придумав “положительных” героев — бережливого помещика, праведного купца, богоподобного князя… К счастью, за несколько дней до смерти последовало божественное озарение: рыдая у горящего камина, Гоголь сжег свое “отречение”, ибо понял, что сия малодушная книга предает его гений. Нет, не с ума он сходил и умер не от болезни, а от невероятной, нечеловеческой тоски по светлому божественному миру, гибнущему от человеческой пошлости и мерзости.
В 1933 году, после смерти Андреева, появится “Жизнь Гоголя” Вересаева, где автор документально, в беспощадных деталях, сам мучаясь от пережитого любимым писателем, опишет последние дни Гоголя. И, читая эту книгу, многие вспомнят андреевский памятник. В дни юбилейных торжеств, когда великих людей и властителей дум причисляют к богам, скульптор посмел нарушить традицию, изобразив просто человека, в самый трудный для него — предсмертный час. Но его Гоголь не умрет — просто окаменеет от тоски, которую целиком, без остатка, выразил в бессмертной своей фразе: “Грустно жить на этом свете, господа…”
Ошибка Василия Розанова
Большое, как сказал поэт, видится на расстоянии. Вот уж и XXI век наступил. 150 лет назад не стало Николая Гоголя. 70 лет назад ушел из жизни Николай Андреев. И чем дальше уходят от нас эти люди, тем очевиднее их творения. А все равно удивляюсь, с каким недоумением был встречен андреевский Гоголь чуть не всей Россией, даже такими проницательными умами, как Василий Розанов. “Самая суть пришествия в Россию Гоголя, — писал он, — заключалась именно в том, что Россия представлялась сама по себе монументальною, величественною, значительною. Гоголь же прошелся по всем этим “монументам” и смял их своими тощими бессильными ногами…” Розанов имел в виду дух Гоголя, пронесшийся ураганом над великой страной. Но как изобразить этот дух? “В слове — то все выйдет. А в лепке? Ибо лепка есть тело, есть форма, она осязаема, ощутима. Как же изваять Гоголя, да еще в бронзе, который, как и его герои, был “бесплотным духом”. Видимость полного человека — имел, а натуру полного человека — вовсе не имел”. И это говорилось в те дни, когда бронзовый Гоголь Андреева уже явился! И не был ни монументом, которого желала видеть “монументальная” Россия, ни “бесплотным духом”, каким представлялся Розанову, а всего-навсего человеком. Более того, человеком, в трагической фигуре которого, в позе и взгляде угадывались все противоречия страны, в которой он творил. То был своего рода памятник России. Вот почему он вызвал такой переполох, особенно среди так называемых патриотов. Увидев его, некто воскликнул: “И это певец русской тройки!” Никто не захотел признать истинного Гоголя — ясновидца человеческого безобразия. Степень раздражения была так велика, что были даже предложения “взорвать, уничтожить” этот страшный памятник — “ тогда, по крайней мере, кто-нибудь, когда-нибудь воздвигнет достойное Гоголя и Москвы”.
Представим, что стало бы в наше время с художником, “обманувшим”, так сказать, чаяния современников. Думается, он мог бы поставить крест на своей карьере. Что же стало со скульптором, воссоздавшем трагедию Гоголя, вопреки мнению даже таких авторитетов, как Белинский, (заклеймивший “предателя”), Достоевский (сочинивший на Гоголя злейшую пародию в образе Фомы Опискина), Толстой (признавший за Гоголем “прекрасное сердце”, но — “небольшой и робкий ум”)?.. В России Серебряного века сложилось иначе. Несмотря на все выпады, именно “Гоголь” принес Николаю Андрееву всероссийскую известность. Никто не смог отказать скульптору в блистательном мастерстве и новаторстве. И, в самом деле, памятник Андреева был до дерзости нов. Тот же Розанов в статье “Отчего не удался памятник Гоголю” вынужден был признать, что не удался лишь в том, что “памятник ставится всему в человеке” — Андреев же взял только конец: безумие и смерть. И, отдавая должное скульптору-провидцу, припомнил из “Пира” Платона: “Только люди, способные к безумию, и именно в пароксизмах безумия, приносят на землю глубочайшие откровения истины”. Что касается необычайной выразительности памятника, тут Розанов и вовсе признал, что, “это портрет живого натурального человека. Но таков он, когда рассматриваешь его вблизи. Печаль состоит лишь в том, что все это пропадает, едва мы отдаляемся от него…”
Я вспоминаю эти слова, стоя возле андреевского Гоголя, укрытого от городского шума и суеты в тихом дворике. Я гляжу на него и не могу оторваться. И думаю о том, что, лепя этого одинокого человека, который весь — страдание, Андреев создавал его не для площадей и толпы, а для каждого в отдельности. Чтобы любой из нас, в сущности такой же одинокий, мог прийти к нему и поговорить, как человек с человеком. И слава Богу, что (пережив чуть не столько же, сколько и живой!), бронзовый Гоголь вернулся в свой двор, к своему дому, где его одиночество так осмысленно и так понятно. А порой кажется, что и дух создателя этой абсолютно живой скульптуры тоже нашел здесь свой последний приют. Ведь “Гоголь” Андреева — это, по сути, единственный шедевр, оставшийся нам от наследия великого скульптора. Ибо сразу же после смерти началась его собственная трагедия.
Эпилог
Почему же то, что должно было случиться, произошло лишь после смерти скульптора?
Известно, что его Гоголь сразу же не понравился Ленину. Однако большевики первой волны сумели оценить редкое качество Андреева: в любых течениях и веяниях он умел выявить самое ценное, приспособив к своей, андреевской индивидуальности. Впрочем, именно это ему, в конце концов, и припомнили. А началось с главного большевистского заказа — статуи Ленина. Исполнения ждали терпеливо, целых десять лет. И все это время удача, казалось, неизменно сопутствовала скульптору. Побеждал на всех главных конкурсах, в частности, выиграл у самой Голубкиной право на памятник Островскому, вставший у Малого театра. Умер на самом взлете славы и карьеры. Незадолго до смерти был избран первым Председателем Союза советских скульпторов…
А после похорон пришли взглянуть на андреевского Ленина, которого он, до поры, никому не показывал. Сталину доложили: такого Ленина нельзя показывать никому. “Лениниану” Андреева признали и канонизировали. Один из его ленинских карандашных портретов украсил партбилеты многомиллионной армии коммунистов. Но “Ленин-вождь”, переведенный из глины в мрамор братом, Вячеславом Андреевым, так и не увидел света. Было очевидно, что Николай Андреев и тут остался скульптором Гоголя.
Только после ухода Андреева из жизни поняли, как он чужд всему общественному и коллективному. Во всех его лучших вещах живет гениальное одиночество. Даже в таких фигурах, как Герцен и Огарев, в университетском дворике на Моховой. Таковы и знаменитые его надгробные памятники. Он любил отдельных людей, из которых невозможно составить толпу. И когда огромная толпа провожала в последний путь бессребреника и праведника доктора Гааза, такого близкого людям, но такого “отдельного” в своей неиссякаемой человеческой доброте, — бесплатно сделал и поставил Гаазу свой памятник.
Ему мстили жестоко. Сначала с Театральной площади увезли в неизвестном направлении памятник революции — огромную голову Дантона. Затем настала очередь статуи Свободы, выполненной Андреевым для обелиска Конституции: в 1941 году ее взорвали на Советской площади, чтобы на этом же “лобном месте” поставить Юрия Долгорукого. И, наконец, пришли за Гоголем. Его свезли в Донской монастырь. Лишь по счастливой случайности (с десяток лет пролежав среди скульптурных руин), он уцелел и в разгар недолгой хрущевской “оттепели” был возвращен из ссылки.
Есть что-то роковое, а потому очень близкое в судьбах великого писателя и его скульптора. Сначала не давали покоя самому Гоголю, перевезя его гроб из Данилова монастыря на Новодевичье кладбище. Затем не дали покоя его изваянию… Говорят, когда открыли гоголевский гроб, творец “Мертвых душ” лежал… на боку. По этому поводу родилась легенда, будто его похоронили живого: мол, не умер — заснул, а когда проснулся, лежать было неудобно. На мой взгляд, правда здесь лишь в том, что вся жизнь Гоголя была не слишком удобной. И это лучше всех понял Николай Андреев, впервые усадив Гоголя так, как, вероятно, и хотелось тому.
Загадочный, тоскующий, одинокий, он все еще ждет чего-то во дворе своего последнего дома. Кутается в шинель. Благодарный тем, кто спрятал его подальше — с глаз долой…
Добавить комментарий