Вернется ли Корней, за которым украинская Анисья пешком преодолела путь в 700 километров, мы не узнаем. Скорее всего, нет. Военнопленные в начале войны чаще всего гибли в немецком плену. Но вот то, что дорога эта проделана Женщиной, Женой с целью освободить захваченного в плен мужа, - это так понятно и узнаваемо. Недаром, читая рассказ, я сразу увидела, что Анисья – это русская Авдотья Рязаночка из читанной в юности былины. А потом эта героиня, двойник украинской Анисьи, появилась в рассказе. Война – горе для всех ее участников, мужчин и женщин.
Дай Бог, чтобы сегодняшняя позорная война, начатая безнравственной и ничем не ограниченной властью, скорее закончилась – к безмерной радости как украинок, так и россиянок!
Ирина Чайковская
На основе рассказа Александра Корнеевича Мурача о своей матери. Чернигов, 2008 год
Анисья никогда бы и не заметила паутинку округлой правильной формы, если бы сорвиголова-ветер не набросал в нее вишневых лепестков. Благодарные ему, они качались на ней, словно в гамаке, между шершавым уродцем стволом и посеревшей от скуки стеной сарая, образуя диковинный цветок – без корней и стебля. Такой пустяк, а Анисья глянет с утра на это крошечное чудо - и на сердце у нее становится светлее, и работа бесконечная крестьянская в руках спорится.
Ночью был порывистый ветер с дождем. Перед тем, как качнуть все растущее на земле, он замирал – набирал силу, а потом с неистовством бросался с высоты на сады и дома, стучал, злобствуя, ставнями и по-медвежьи грубо завывал в трубе. Анисья, прижимая к себе годовалую девочку, в полудреме шептала молитвы, чтобы, не приведи боже, не сорвал крышу на сарае да не повалил на дом старую яблоню. Женщина слышала, как та натужно скрипела древесными суставами и сопротивлялась его разбойничьим набегам. Вот он снова затих – затих перед нападением…
Наутро валялись сломанные ветки, незрелые яблоки, а подсолнухи, изможденные мотанием из стороны в сторону, прилегли на плетень. Лицемер-ветер ласково заигрывал с листочками, играя на невидимой флейте, заставлял слегка кланяться цветы друг другу и в довольстве своей властью над природой нежно мурлыкал в ветвях старой яблони. Люди не замечали такого талантливого лицемерия или просто не хотели замечать.
Паутинка возобновилась через день и все на том же месте.
- Это ж надо! – удивилась Анисья. - Какой ткач, какой мастер! А упрямства сколько!
И вспомнилось ей народное сказание, что пауков убивать – сорок грехов на себя брать. За трудолюбие и долготерпение уважали их в народе с незапамятных времен.
Анисья стояла на своем подворье и прощалась со всем: и с кустом бузины, стыдливо прижавшимся к надежной стене дома, и с замершим от неожиданности домом, и с гостеприимным крылечком, и с паутинкой-цветком.
Огромной нахохленной совой стояла у калитки свекровь и крестила ее почерневшими и изуродованными от работы пальцами. Женщина затаила слезы – не годись перед дальней дорогой рыдать, и, стараясь не сорваться на плач, выкрикнула:
- Мамо! Берегите детей!
И пошла быстрой энергичной походкой человека, который мудр в своих решениях и твердо знает, за каким таким делом он идет. За плечами узел: новые липовые лапти, две хлебины пополам с горохом, вареные яйца, бутыль молока, а в холщовом мешочке, пропахшем хмелем, – гостинец для мужа и две чистые сорочки для него же. В поясе юбки зашито самое дорогое: золотые мамины сережки да золотой ободок – обручальное колечко. В кармане на груди немецкие деньги и справка из полиции, что она ни какая-нибудь побирушка, а законная жена Мурач Анисья идет в Харьков вызволять из плена своего мужа Мурача Корнея.
Видела Анисья, как наши отступали, выбегала вместе с другими бабами на шлях. Так причудливо думалось, что встретит своего Корнея. Совала в протянутые руки печеные картошки, яблоки, хлеб. Хмурые воины, опуская глаза, с благодарностью принимали крестьянские дары. Ни мужа, ни знакомых не встретила, а дивилась такой силе-силенной мужиков, которые так и не смогли сдержать врага. Им бы дома строить да жен холить, а сколько бы земли распахали, сколько бы ртов накормили! Анисья всматривалась в чумазые от пыли белозубые лица. А сколько бы народа породили вот эти юнцы. Видно по всем повадкам, что многие женщин-то и не пробовали, не угарали в сладкой горячке их ласк. Безусые, молоденькие…
А один с цыганским лицом, пожилой, забирая яблоки, заглянул в нее скорбными черными глазами и с уверенностью сказал:
- А твой вернется! Вот увидишь!
Решительно так сказал. Да откуда знать то ему! И сам поди не знает, что с ним через час будет! Горько усмехнулась ему Анисья, так горько, что во рту почувствовала эту горечь.
- Дай Бог, и тебе к своим добраться!
Но уцепилась, как за плывущую щепочку жучок, за эти слова изможденного долгим отступлением бойца и думала с рвущейся из души верой: вернется! Вернется! Пусть только попробует не вернуться! Не знает ведь, что и Катюша родилась без него!
Отступающие прошли, местность омертвела. Женщина с остервенением набрасывалась на работу, хотя свекровь предупреждала, чтобы после тяжелых родов себя поберегла. Лошадей всех, как и мужиков, забрали в армию, приходилось на себе таскать дрова и сено, впрягаясь в коляску, а на коровке пахать землю.
- Но! Родненькая! Поехали! - подпирая воз, причитала Анисья. -Прости ты меня дуру, что запрягаю тебя, но кто ж мне поможет?
Красуня лизала соленое от слез и пота лицо хозяйки и сочувственно мычала.
- Вот моя умница! Ты все понимаешь, сказать чего-то хочешь…
У Анисьи подгибались ноги от напряжения и тяжести, а внутренности живота так тянуло вниз, что хотелось упасть на вытоптанную траву и бесконечно долго лежать, пока не отпустит из цепких лап непомерная усталость.
- Всякие твари про своих деток думают, а как же мне не думать? Вот наседка вчерась и на яблоню за коршиком взвилась, чтобы прогнать поганца…Звери о своих детенышах заботятся, а как же я? Не прокормлю что ли?
Ей вспоминались цыганские глаза на посеревшем лице воина, и она решительно повторяла:
- А Корней вернется!
И вселялись в нее от этих слов силы, и боль в животе отпускала, и расправлялись мышцы ног, и приподнимались плечи.
Анисью вызвали в полицейский участок, находившийся в колхозной конторе. Перед уходом она серьезно сказала свекрови:
- Весточку о муже узнаю!
А на разгладившиеся от удивления морщинки на ее лице заявила:
- Не спрашивайте, мамо, откуда! Я чувствую, что это с ним связано!
Красный потный полицай с глазами дохлой рыбы ползал по ней взглядом так откровенно похотливо, что женщину всю покоробило изнутри. Анисья с сожалением смекнула, что надо было одеться похуже.
- Мурач Корней Александрович…
Перед глазами завальсировал стол с сидящим за ним толстяком. Она прислонилась к дверной притолоке и уцепилась за косяк дверей.
-….находится в Харькове, в лагере для военнопленных «Холодная гора». Гуманная немецкая власть предлагает тебе выкупить мужа.
(опять этот проникающий под кофточку взгляд!). Новой власти не нужны враги, а нужны рабочие руки! Сама понимаешь, как с транспортом сейчас, ни один военный эшелон не возьмет тебя. Пешком пойдешь в Харьков?
- Всякая бы пошла выручить мужа. Пойду!
- Вот и ошибаешься, отказались некоторые!
Пухлыми пальцами полицай выписал ей документ - вот эту самую справку с печатью.
- Будь ласка, - Анисья колебалась: назвать его паном или нет, но для пользы дела пересилила себя и сказала:
- Будь ласка, пан, а сколько до Харькова?
Полицай промокнул тройную складку на затылке платком и засопел.
- Да километров 360–380 будет, за десять ден доберешься! А будешь посговорчивее (полицай хохотнул и заерзал на стуле) так и раньше доберешься!
- За мужем – пойду! – Анисья оторвалась от притолоки, чтобы забрать справку.
- Не шибко торопись, печать не высохла!
Ехидными жучками забегали его зрачки, разгорелись бесстыдством – таким здоровьем и упругой зрелостью пахнуло на него от этой женщины. Скорчив пухлое лицо, напоминавшее теперь блин-драник, полицай скосил замерцавшие желанием глаза на бедра Анисьи.
- И меня бы могла отблагодарить…
- За весточку о муже великое вам спасибо, пан начальник! – спокойно говорила женщина, как бы не понимая вложенной в его фразу двусмысленности.
Пухлые пальцы забарабанили по столу, а Анисья замерзла внутри от ужаса: вдруг не отдаст справку?
Полицай помолчал, поерзал на стуле, а потом стал багроветь шеей. Окинув ее в последний раз глазами дохлой рыбы, со словами «власти благодари за мужика!» протянул справку.
Анисья поджала губы и сузила красивые яркие глаза. «Скажет тоже – благодари! Да если бы не они, ироды, Корней был бы теперь с ней и с детьми!»
Женщина вышла на шлях, оглянулась на родное село – а его, как и не бывало: скрылось в золотистой дымке настороженно поднимавшегося шара. Как ни торопилась Анисья вызволить мужа, а приостановилась и замерла от такого величия восходящего солнца. Распевали птицы в придорожных кустах, и ей так хотелось стать птичкой невеличкой и лететь, лететь к нему! И услышала она в их звонких переливах до боли сроднившееся с ней слово: вернется!
И ветерок, поглаживая ей плечи, свистел то же самое! Решила идти по большаку, чтобы не сбиться с дороги и, надеясь, что хоть кто-то подвезет. Грузовики, обдавая гарью и пылью, катили и катили мимо. Некоторые были молчаливы, но таких было немного, в основном в крытых машинах веселились, играли на губных гармониках и разухабисто пели. Стараясь смотреть только вперед, Анисья упорно шла по обочине, с трудом переставляла затекшие ноги – близился к концу первый день ее рискованного путешествия.
- Вот до тех деревьев дойду, упаду на траву, отдохну…
Но когда гостеприимная толпа деревьев протягивала к ней зазывающе ветви, она тут же говорила себе:
- Силы еще есть дойти вот до того селения, дотопаю туда!
Так она обманывала свою усталость и одеревеневшие ноги.
- Эй, фрау! Ком цу мир, битте!
Послышался дружный хохот, и немцы замахали с машины ей руками. Анисья энергично мотала головой и взмахнула правой рукой – езжайте, мол. А сама подумала, уж лучше на змее ехать, чем с вами. Ишь, какие беспокойно веселые! Из другой машины в нее бросали огрызки яблок, стараясь попасть в голову. Она в гневе подняла кулак и потрясла вслед хулиганам. Немцев это развеселило еще больше.
Анисья из последних сил упала у прохладного колодца-журавля. Ступни горели и гудели так, словно она плясала на раскаленных углях. Вот она, деревянная бадья, окованная железом – в трех метрах от нее. Но женщина отяжелевшей от жары головой понимала, что вытащить из колодца бадью ей не хватит сейчас сил. Надо минут десять, чтобы передохнуть. Она зажмурила глаза и видела перед собой дорогу, дорогу…Разулась, шевельнула ногами, которые теперь были ее и как бы не ее, так как отказывались ей подчиняться, ухватилась за добротный сруб колодца и подтянула к себе мокрую бадью. Там пополам с солнечными пятнами плескались остатки воды. Анисья смочила разгоряченную кожу лица, приговаривая:
- Водичка, водичка, умой мое личико!
Вода из колодца была студенее и жгуче обожгла сгоревшую кожу, но с каждым новым омовением становилась мягче и несла облегчение. Женщина намочила косынку и приложила к вискам.
Прохладная ткань вбирала в себя усталость и отодвигала головную боль. Потом облила свои босые ноги, они зашлись, онемели от студености, и пришлось потанцевать, чтобы вернуть им ощущение силы и упругости.
Солнце скатывалось все ниже и ниже по веткам, укоризненно покачиваясь из стороны в сторону, и Анисья приняла этот укор на свой счет. Что же она расселась здесь, как пани? Под чужим забором заброшенного дома и объедается поречками? Ну, какие же они вкусные, переспевшие… с черным хлебом! И хлеб не кажется таким пресным и жестким. Кусок застрял в горле у женщины, и она даже с усилием не могла его проглотить.
- Что же я валяюсь на траве, а муженек поди голодный! Вражина досыта не накормит… ему снится еда, да наши детки, да я. Да места родимые!
Крупные слезы закапали на хлеб, она тут же стала их вытирать.
- Не плачь! Слезы забирают силы. Мне надо быть крепкой, как самый здоровый мужик, и даже крепче мужика!
Анисья раскинула как можно шире руки и обняла пропахшую ромашками землю:
- Землица! Матушка! Все из тебя растет, всему силы даешь выживать. Вон сыны твои могучие кронами небеса подпирают! Вражьи бури и дикие ветры сломать их не могут. Из груди твоей бьют родники – поишь и питаешь нас! Ну что тебе стоит поделиться со мной силами? Поделись со мной - с жалким прутиком, с несчастной капелькой твоей - силами, заклинаю тебя!
Анисья телом вжалась в травянистый покров и почувствовала толчки во всем теле. И тут же осенило прозрение: дойду, ради детей дойду! Вызволю и спасу!
Она стала собирать в огромный расстеленный платок крестьянскую снедь, скатала его и завязала два узла у себя на груди.
Обула лапти и зашагала к большаку.
- День и ночь буду идти к нему! А чего ночи терять? Не в лесу, не заблужусь!
Сзади затарахтела крестьянская телега.
- Куда это жиночка так спешит? На кобыле не догнать! Правда, кобыла из забракованных, доброго слова не стоит! Древнее мамонта.
Сидя на возу, Анисья подробно рассказывала, куда и зачем идет.
Мужик приподнимал редкие кустистые брови и все прицокивал языком.
- Не верится, что в такое беспокойное время ты не побоялась за мужем пойти! Отчаянна! Ворог кругом, и жизнь человечья тоньше комариного писка. Убить и ограбить свои могут. Чик – и нету человечка-то! Не боишься?
- Может, и боюсь, да рассказывать не хочу об этом! А брать у меня нечего!
Анисья вспыхнула, вспомнив о зашитых золотых вещах.
- У молодички всегда есть что взять! – мужик подмигнул ей игриво рыжим глазом. - А твой мужик из золота, видно, что за ним в такую даль идешь?
- Знать из золота! – рассмеялась женщина.
И вспомнилось ей… стоит перед ней Корней, пропахший смолистым духом и багульником, а в широких ладонях держит землянику, нанизанную на стебелек.
- Гостинчик тебе от зайчика!
Она тогда вынашивала первенца – донечку Анечку, и было ей тяжело, мучила тошнота каждое утро. Смотрит на нее Корней, как она снимает ягодку за ягодкой, и затаенно радуется. Бледные щеки Анисьи розовеют. Может, от съеденной ягоды. А может, от внимания мужа. Ей приятно, что здоровый мужик ползал по поляне, собирая для нее ягоды. Кобылка меряет шагами дорогу, а Анисье так дорого, так сладко воспоминание, что внутри просветление наступает, будто солнечный луч проглотила. Вот так надо и жить, чтобы внутри светилось, чтобы каждое воспоминание о тебе доставляло радость другим. Уйдешь из жизни, сгинешь, а воспоминание приятное будет жить в других.
-Тррр, Цыганка! Ну вот верст двадцать тебя провезли. Может, в нашей деревне заночуешь?
Рыжие глаза без всякой надежды на положительный ответ всматривались в посуровевшее лицо женщины. Анисья спрыгнула с воза и подхватила свой узел. А возница все смотрел и смотрел на идущую вдоль шляха, пока пространство их не развело.
- Пропадет ведь молодичка! Ни за что пропадет!
Мужик с горечью хлестнул по черному крупу Цыганку, та неодобрительно фыркнула.
Заночевать Анисье пришлось в сарае на охапке сена. Всю ночь ее преследовал запах гари и снился пожар. А наутро все объяснилось: село за редчайшим исключением было сожжено и жалостливо выставляло обугленные плечи и стволы яблонь восходящему солнцу.
Горячее сердце Анисьи перестало трепетать и зашлось холодом
- Бедные, бедные люди!
Чтобы приглушить боль в ногах, женщина рисовала себе до мельчайших подробностей встречу с мужем. Как она обмоет исхудавшее тело, вытрет ему голову, наденет чистую сорочку. Ты там держись, Корнеюшка! Я приду за тобой! Я все ради тебя выдержу и вынесу!
На этот раз заночевать пришлось в небольшой копице. А как только солнце выползло из-за зубчатой полосы леса, спотыкаясь на самых высоких соснах, она была уже на ногах. Испив воды и отряхнувшись от соломы, шагнула к дороге и услышала глухое рычание- предупреждение.
- Собачка! Иди своей дорогой, иди!
Собака наклонила голову и близко поставленными глазами уставилась в лицо женщины. Серая свалявшаяся шерсть встала на загривке дыбом, и она снова, обнажая крепкие зубы и наморщив нос, зарычала. Брюхо у нее было подтянуто, и под ним свисали изрезанные осокой сосцы. Несмотря на собачью озлобленность, Анисья почувствовала с ней какую-то общность – земную общность материнства. Нашарила в кармане кусок хлеба, приготовленный себе на завтрак.
- На! На! Такая серая ты, несчастная! Знать кличут тебя Серко!
Собака, видно, не приучена была хватать хлеб на лету, и подошла к нему только тогда, когда он упал на землю. Анисья вышла на дорогу – собака чуть поодаль за ней. Свежесть утра подбадривала, и идти было легко. Да и боль в ступнях притупилась.
С новым порывом ветра с луга повеяло таким родным и знакомым, что защекотало под ложечкой. От избытка чувств женщина остановилась - застыла и собака, следовавшая за ней мелкими перебежками. И вдруг Анисью осенило пронизывающим страхом. Волчица это! Ждет изголодавшийся зверь удобного момента, чтобы на неё напасть и растерзать. Женщина глянула на свои руки и уже ощутила, как в них впиваются острые клыки, порозовевшие от ее крови. Анисью погнал страх вперед. Как назло ни одной машины, ни одной повозки! Ни огонька по всему шляху не светится! Уже сводило сухостью горло, а сердце екало где-то внизу живота от быстрого бега, но Анисья продолжала бежать. В лоб стучала лихорадочно одна мысль: только бы не упасть! Только бы… Она, зацепившись за какую-то корягу, растянулась и больно ударилась коленями о грунтовку. Перед ней мелькнуло побледневшее и искривленное в плаче лицо Анечки, надувшиеся губки шестилетней Машки… А сынок-то, дубочек, совсем несмышленыш! Три годочка!
А Катюшка? «Ляля»…Так называет ее Машка, принимая за живую куклу. Что с родненькими будет, если волчица ее порвет? Обожгла, как крутым кипятком, мысль: за что такая напасть? И мужа не спасла, и себя погубила! От беспомощности Анисья заголосила, завыла в голос, и было отчаяние великое всех жен славянских в этом сильном крике, а грудь, казалось, вот-вот разорвется от нечеловеческого напряжения. Единый плач всех вдов и сирот, единый смертный вопль оборванных жизней разорвался и повис над поруганной землей. Умолкли птицы, затихли ветры, затаились звери, не осмелившись соперничать с надломленной человеческой болью. Волчица подняла голову кверху и ответила жутким древним сказанием, потом попятилась в кусты. Страх, давивший затылок и грудь, отпустил, и к женщине вернулось чувство освобождения. Она сбавила бег на широкий размашистый шаг. Своим плачем-воплем она разбудила солнце. Сбрасывая с себя сонную безмятежность, оно сосредоточенно и зорко всматривалось в шагающую фигуру, в плотно сжатые губы, в яркие возбужденные единой целью глаза, в упрямый лоб.
Позади раздалось захлебнувшееся сытостью рычание: волчица нашла при дороге палую лошадь.
Несколько немецких постов она прошла беспрепятственно, проверив справку, немцы ее не задерживали. Поэтому, увидев издали толпу полицейских, Анисья не запаниковала, а подумала, что обойдется, как всегда. Шмыгая беспрестанно носом- уточкой, худощавый полицай вертел в непомерно длинных руках справку, и по всему было видно, что ему эта крестьянка кажется подозрительной. Хищно просверлив ее мутными глазами, он процедил из-под печально обвисших усов:
- С тобой надо разобраться, а пока доставлю тебя в участок.
Анисья поняла, что он был из тех, которые любят пановать над другими и выпячивать свою значимость. А значимость та, что пустой орех!
- Меня пан Рябоконь направил в Харьков, мой родственник (Тьфу! Пришлось породниться с этой подлюкой!) Я по важному делу иду, не задерживайте меня, пан начальник, будь ласка!
- Разберемся! – гаркнул полицай, не привыкший к столь бурным возражениям.
Проходя мимо группки полицейских, Анисья услышала хихиканье и завистливый полушепот:
- Ну, Дмитрук! Своего не упустит! Еще одну «на дознание» повел!
Пропуская Анисью в пустую комнату, он прижался к ней, и она ощутила мужскую дрожь нетерпеливого желания. Анисья приготовилась к отпору. «Как это меня, честную жену будет распинать и лапать этот ирод?»
- Хочешь быстро, тогда раздевайся!
Дмитрук набросил крючок на дверь и шагнул к Анисье, та стояла не шелохнувшись. Он дернулся длинным телом и достал справку из кармана.
- Не жалуют тебя бабы своей любовью, видать по всему! Так ты решил вот так урвать женской ласки! – от возмущения у Анисьи все внутри клокотало.
- Несговорчивая попалась? Посидишь здесь сутки – поумнеешь!
Полицай набычился и спрятал справку. Они стояли друг против друга – развязно спокойный полицай и решительная женщина. Он готов был наброситься на нее каждую секунду, чтобы подчинить ее своей воле, заломать за спину эти руки, подмять под свои чресла непослушное верткое тело. За дверью раздался топот.
- Пан Дмитрук! До вас приехали!
- Вернусь, тогда разберемся с тобой! – мутные лужицы глаз стекали по Анисье, а потом он погладил карман, в который спрятал справку.
Анисья подбежала к двери и закрыла за ним дверь на крючок, понимая, какая это призрачная защита. Под окнами толпились полицаи и разгружали повозки. Она присела на кровать в углу, потом, как ошпаренная подскочила, обвела комнату глазами – груба, да две лавки, стол. На столе керосиновая лампа. Анисья сняла стекло и надавила на него лавкой – оно треснуло и распалось на
несколько кусков. Сцепив зубы, она порезала себе руки чуть ниже локтей, и стала раздирать набухшие кровью рубцы ногтями. Пальцы дрожали, поэтому пуговицы сатиновой кофточки прыгали под ними, как живые, и никак не хотели расстегиваться. Приглушив стоны, Анисья стала резать нежные места над грудью – сначала слева, потом справа. За дверью затопали, заматерились, Анисья замерла и за спину спрятала острый кусок стекла. Прошли мимо. Порезы нестерпимо саднили и бугрились запекшейся кровью. Превозмогая неприятность от боли, она расцарапала их ногтями и прикрыла тканью. Женщина подняла юбку выше колен и смотрела на трогательную беззащитную белизну своих бедер. Подняла руку с осколком, потом передумала. Не годится ему показывать такие сокровенные части тела, не годится! Пошатываясь от нервного напряжения, она подошла к двери и отбросила крючок – смехотворную ее защиту, в изнеможении вновь села на скамью, а лампу переставила на окно, рядом положила осколок. «Или его, или себя…»
Когда полицай стоял на пороге, Анисья успела напустить на себя небрежно-равнодушный вид. Его уныло обвисшие усы стали топорщиться в разные стороны от предвкушения. Нос-уточка зашмыгал еще чаще.
-Ой, пан начальник! Заждалась я тут вас! – Анисья шумно поскребла под мышкой и безвинно уставилась в мутные лужицы.
- Покумекала да сговорчивее стала, я вижу! – тень уродливого удовольствия мелькнула на его лице.
- Мне ж в Харьков нужно! (Анисья поскребла шею, потом предплечье). Как можно быстрее!
Дмитрук застыл в недоумении и начинал понимать, что дело здесь не в страхе перед ним, а в чем-то другом, но понять не смог.
Анисья стала расчесывать руки.
- А что это ты чешешься вся? Ну-ка покажи руки?
- Ой, пан начальник, болезнь у меня неизлечимая, фельдшер называл, да я забыла…
Анисья полезла под кофточку и как бы невзначай приоткрыла ее.
Полицай отшатнулся.
- Что ж так до крови все тело дерешь?
- Да чешется все нестерпимо, как бы по тебе сотни муравьев ползут! Фельдшер такую вонючую мазь прописал, так я же в люди иду, с собой не взяла…
У Дмитрука усы опустились ниже обычного уровня, и он с великой досадой сплюнул.
- Дура! Чего ты сидела, выжидала, а не призналась сразу! – он с брезгливостью выбросил ее справку на стол.
- Во-первых, вы не спрашивали, пан начальник! – повеселевшим голосом отвечала Анисья. – А, во-вторых, не каждому же признаваться в такой некрасивой болезни. А может, она и не такая уж и заразная?
- Марш, бегом отсюдова, чтоб и не видеть тебя никогда!
Женщина шла дальше, стараясь ночевать в хате или в сарае на соломе, но только среди людей. Идти и идти стало ее призванием. Ее основной работой. Смыслом и счастьем ее будущей жизни.
Засыпая на соломе возле самой печи, Анисья сквозь сон радовалась и тихо плакала. Завтра, завтра она будет в Харькове, а там расспросит… «Холодная гора». Женщина вздрогнула от такого жуткого сочетания. Завтра увидит Корнея и уведет за собой! Слезы текут по щекам, но руки у нее устали настолько, что их не поднять. А ноги…Да разве это ее ноги, резвые женские ножки - эти непослушные бревна? Разбросанные по соломе и прикрытые драным кожухом. Возится на печи в старческом беспокойстве старуха, в стену бодается крутолобый телок, ошалевший от темноты и ее безбрежности, дерутся под печью мыши, не поделившие скудную добычу – картофельные очистки.
И то ли снится Анисье, то ли кажется, что над ней летящий белый крест распластался. Смотрит она внимательно: и не крест — это вовсе, а женщина в белом склонилась над ней, приглядывается Анисья к незнакомке, вроде это она сама, и вроде не она.
- Схожи мы с тобой, Анисья, духом схожи!
- Кто же ты такая?
- Авдотья Рязаночка, так меня нарекут в народе. А прославилась тем, что ходила я вызволять из неволи своего мужа к хану басурманскому.
Удивляется Анисья и шепчет сквозь сон:
- А не боязно тебе было?
- Известно, боязно. А когда дошла до шатров Батыя, скрутили мне руки слуги и поставили перед ним.
Анисья и вздохнуть, и пошевелить ресницами боится, чтобы не спугнуть видение.
- Как диковинку какую рассматривает меня хан Батый и усы черные топорщит, а глаза острые, пронзительные, что порезаться об них можно. Выводят пленников. От тягот жизни исхудавших
и больных, по толчкам в крови я только и почувствовала, что это мои родные. Сощурил Батый острые глаза и говорит:
- Только одного отпущу с тобой – выбирай! Это как награда за твою неженскую силу! «Одного»! А мне всех троих жаль! И мужа, и брата, и сына!
- Одного! – повторила Анисья и задохнулась от условий жестокого выбора, от неразрешимости такой.
Поправила Авдотья белую сорочку на плечах и ярко-синими глазами, совсем, как у Анисьи, глянула из прошлого.
- Стала рассуждать я вслух: возьму брата родного, замуж еще могу выйти, сына могу родить. А вот мать померла, и брата больше у меня никогда не будет.
Защекотало Анисью чувство горечи: вот она сына выбрала бы!
- Раскрыл Батый свои пронзительные очи, да говорит: ты не только смелая, но и мудрая. Разрешаю забрать тебе всех пленных рязанцев! А Корней твой вернется!
Спит Анисья и думает: «Сила уважает силу, а слабость ненавидит слабость!». Ноги дергаются, будто она продолжает идти.
Неласково и хмуро встретил женщину серый город. Она дивилась такому огромному скоплению и людей, и техники, и высоких домов. На какой-то миг ее решительность покинула, и она растерялась. Анисья долго всматривалась в лица, стараясь выбрать поласковее.
- Холодная гора? – женщина интеллигентного вида в твидовом костюмчике согласилась проводить Анисью.
Анисья смотрела на дорогу, и ей казалось, что среди сотен тысяч чужих следов она видит следы мужа. Но радости не было, была спокойная выжидательность. Где же радость?
Молодой полицай смотрел недоверчиво на справку, а потом на Анисью.
- На чем же ты добралась?
- На самом дешевом в мире транспорте – на своих двоих.
- Все 360 км и пешком? - его равнодушие сменилось заинтересованностью, и он провел ее в комендатуру.
Вертлявый и дерганый немец открыл свой «гроссбух» и стал по спискам водить карандашом.
- Мурач Корней Александрович,1905 года рождения, уроженец села Червоное Глуховского района Сумской области.
Когда слушала на ломаном русском языке эти данные, сердце забилось сильно и горячо, пытаясь вырваться из грудной клетки.
Но ощущения радости в нем не было.
- Да, был такой, но лагерь расформирован, и три дня назад их увезли в другое место.
Анисью как будто подкинули вверх.
- В какое место? Я за ним пойду!
Немец поморщился и сообщил:
- Бесполезно! Приказ есть запретить выдавать пленных. Приказ Вермахта! – он повысил голос, давая понять, что больше ни секунды не потратит на нее – растерянную крестьянку.
Анисья равнодушно скользнула взглядом по портрету Гитлера и посмотрела в окно. Там размахивал мокрыми лапами и неизвестно чему радовался каштан. Так вот почему нет радости в сердце - оно чувствовало, что его тут уже нет! Когда она восемь дней назад выходила из дому, он был тут, он ее ждал. От отчаяния и неудачи запекло в груди, жаром бросилось в голову и подкатило к глазам. Немец нервически передвигал бумаги на столе, удрученный ее непониманием. Молодой полицай тронул за плечо.
- Идем, ты же видишь: твое дело не выгорело! Всех перевели!
На улице Анисья шумно вдыхала воздух, чтобы заглушить в себе бабью слабость и не разреветься. Она не могла уйти от этого страшного места, где был он – Корней, обнимавший вместо ее теплого тела холодную пустоту вот этого пространства. Женщина шла мимо колючей проволоки, мимо пустых вышек, враждебно уставившихся на нее. Среди тысяч других сыновей, братьев и мужей, повязанных неволей, был и он – ее любимый и благословенный. Сколько их тут было! В каком бараке был он? На земле виднелись кострища с остатками обугленных дров. К какому костру он протягивал свои озябшие руки ? Сентябрьские ночи
бывают холодными.
Она бесцельно шла вдоль огороженной и пустой территории бывшего лагеря, пока случайно не наткнулась на зловонную яму и не заглянула в нее. То ли специфический запах карболки, то ли увиденное подкосило ее силы, и Анисья упала на чуть пожухлую траву. Скопище мертвецов, залитых химикатами и чуть присыпанных землей. И вот это беззащитное узкое плечо и часть руки… а на плече пятнышко – ярко-желтый листок березы. Ей стало дурно, и она, пошатываясь, поспешила отойти от ямы. А ведь на этом плече плакала, провожая, мать, купала в череде когда-то это тело, холила, целовала пятки и животик! А теперь этой плоти отказано в самом необходимом – быть похороненным! И только деревья, тоскуя от человечьей непредвиденности, сжалились и забрасывают его своим одеянием.
- Что ж я раскисла-то совсем? Корней ведь жив, нет его среди этих бедолаг!
Женщина сжала холодными пальцами виски.
- Корнеюшка! Заклинаю тебя! Вернись ко мне и к детям! Искалеченным, изуродованным, но только вернись! Буду жалеть и любить всякого, изуверенного и несчастного…Господи, ну дай мне какой знак, что он будет с нами!
По тому же шляху она шагала к детям. Потерпите, мои родненькие, приду, и всем станет легче и веселее…
Также грохотали по шляху тяжелые грузовики, шныряли немецкие мотоциклы и конные разъезды полицаев. Дорога домой короче! Женщина шла и шептала:
- Это испытание не просто так мне было дано, ведь это знак того, что ты вернешься …
Начались дожди занудливые и ленивые. Вторые лапти развалились на полпути. Одна сердобольная старуха подарила ей обувку умершего мужа, в которой Анисья и пришла домой. Одну чистую сорочку она обменяла на продукты. А вторую надела на себя, утренники были стылыми, и она согревалась только быстрой ходьбой. Дорога домой короче…
Через девять дней Анисья стояла перед светившимися окнами своего дома, слышала детскую возню, плач и шептала:
- Детки мои, бегите ко мне…
Но голос предательски пропал, а разгоряченные ступни словно проросли в озябшую землю, сдвинуть их нет сил…
Добавить комментарий