Редакция раздумывала, публиковать ли этот рассказ: уж больно наглядно, во всех ужасающих подробностях, описано здесь убийство и то, как принимает его «толпа». Решили публиковать, ведь описанное в рассказе очень напоминает ту «бойню» в мире людей, которая идет сейчас между Россией и Украиной. И дай Бог, чтобы эта бойня скорее прекратилась!
Мы с женой отдыхали в Мазатлане, мексиканском неприметном городке. Близко от Лос- Анджелеса, рядом с океаном. Место, где можно было перевести дух от рваного ритма американской жизни, причем сделать это, как говорится, дешево и сердито.
Отдыхали мы спокойно, по-семейному, в обществе двух наших детей, один- надцатилетнего сына и пятилетней дочери, выросших близ Голливуда. Наше желание удалиться в тихий мексиканский городок на целых две недели дети рассматривали как неизбежное зло, с каким приходится мириться до тех пор, пока не получишь, по крайней мере, аттестат зрелости и не сможешь, найдя какую-нибудь работу и став независимым, выбирать место для отпуска по собственному вкусу: повеселее и поближе к знакомой цивилизации.
Впрочем, то, что Мазатлан не вызывал у детей большого энтузиазма, можно было понять. Что-то было в нем расплывчатое, азиатское, глинобитное и неприметное - не чета почти что итальянскому красавцу Пуэрто Валларта, расположенному дальше к югу, где мы провели отпуск предыдущим летом. В этом городке рыбаков и художников, с булыжной мостовой и кривыми, внезапно уходящими вверх или вниз улочками, изо дня в день кипела, нимало не убывая, шумливая ярмарка, которая, как тесто у не жалеющей дрожжей хозяйки, выплескивалась за кромки небольших площадей и узких улочек на длиннейший песчаный пляж. На него выходили окна нашей двухэтажной гостинички, в чью стенку по ночам, когда начинался прибой, с грохотом и плеском ломились океанские волны, и по которому, обходя отдыхающих, бесконечной чередой кружили неторопливые торговцы, предлагавшие то цветные мужские рубахи на выпуск, то кочаны вареной кукурузы, то жаренную на углях рыбу, завернутую в алюминиевую фольгу, то ломти свежеразрезанного арбуза или дыни.
- Фан! - говорили то и дело наши дети, коротким этим американским словом описывая состояние почти непрерывного восторга, в котором они пребывали, угадывая наперебой, что таится в огромной плетеной корзине очередного мексиканского коробейника.
А Мазатлан, несмотря на большой порт, казался сонной мексиканской провинцией, невыразительность которого несколько скрадывали лишь американской постройки комплексы кондоминиумов на окраине, в одном из которых мы и жили. Чтобы пройти к океану, нужно было пересечь один из внутренних двориков, где по вечерам, после сиесты, в тот час, когда по российским дворам раздается стук доминошных костяшек по деревянным столам и время от времени слышится глухой выкрик: «Рыба!», под гитарное бренчание вездесущих «мариачи», наигрывающих, казалось бы, одну и ту же бесконечную мелодию, важно впятив грудь и не мигая, глядя в лицо своим женам, танцевали, молодецки подтянув животы, пожилые мексиканцы. Они протягивали партнершам цветные платочки с пляшущими же узорами по всему полю и грациозно семенили вокруг своих дам, подшаркивая в такт музыке подошвами лакированных черных штиблет о бетонное покрытие дворика. В свою очередь, стучали наперегонки друг с другом каблучками, игриво подергивая кверху подолы длинных цветастых платьев их стареющие, но не забывшие страстей молодости дамы.
Но детям этого зрелища было мало. Желая их развлечь, я повез их на городском автобусе на центральный рынок, чтобы накупить знаменитых мексиканских рукодельных «шутих», бенгальских огней и прочих селитровых поделок. Приближалось четвертое июля, и мои американские дети изнывали от возможности устроить по случаю Дня независимости фейерверк, запрещенный дома, в Калифорнии. Но до праздника было еще не меньше недели. Во время одной из поездок на рынок я разглядел на столбах дешевые афишки, извещающие о «бое быков». Я вспомнил, что по дороге из аэропорта к пансионату водитель кивнул в сторону темно-красного, походившего на огромную шляпную коробку тороида, проплывавшего справа от нас, и сказал, оставив на мгновение руль и приложив к растрепанной голове кулаки с оттопыренными указательными пальцами, поведя ими из стороны в сторону: "Бульфайт!".
Красный тороид мы видели еще несколько раз, проезжая в город за покупками и возвращаясь из него. Место для боя быков казалось балаганным, ярмарочным сооружением, где ничего серьезного происходить не может. Этакий местный вариант аттракциона на мотоцикле по вертикальной стене, в моей прошлой российской жизни развлекавшего публику на больших рынках. Древнее зрелище ожидалось на некоем ристалище, в каких-нибудь античных руинах. Оказалось же, представление состоится в огромной консервной банке, едва ли не только что наскоро сваренной из стальных тюбингов; кроваво-красная краска еще свежо поблескивала на солнце.
По верху тороида шли сводчатые в испанском духе воротца, словно вырезанные ножницами в жестяной коробке для карамелек. Гигантский, положенный плашмя бубен, -вот что, пожалуй, в конце концов, это напоминало.
- Булфайт, булфайт! - захлопали в ладоши дети, увидев афишки.
Вблизи тороид оказался ни картонным, ни фанерным - он был заварен по кругу в огромные стальные листы. Окошки касс были вырезаны автогеном, их еще не успели окрасить - торцовые шрамы кромок поблескивали в свете багровых лучей низко сидящего мазатланского солнца. Новая постройка, сказали мне потом, второе ристалище в городе - первое уже не может вместить всех желающих.
Мы вошли, и я сразу вспомнил российский цирк. Аккуратно разровненная арена, светлая, перемешанная с песком, заботливо взрыхленная земля. Очерченный белой краской огромный круг. Внутри железного бубна повсюду, кроме арены, были сплошные деревян-ные, тоже выкрашенные в красный цвет скамьи. Лишь на уровне двух входов, через который втягивался внутрь бубна пестрый поток зрителей, шел желтый окаймляющий трибунный ряд. По нему протискивались не только зрители, но и несметное количество торговцев - подростков и молодых парней, предлагающих светлое пиво «Корона» и вездесущую пепси-колу, жареный арахис в кулечках из коричневой грубой выделки бумаги, картофельные чипсы и конфетную смесь.
Я купил жене и детям конфет, жареного арахиса и колы, себе - светлого мексиканского пива.
Между тем заборчик вокруг арены открылся по центру двумя створками, и под звуки внезапно грянувшей музыки небольшого оркестрика, разместившегося прямо на трибуне, довольно буднично, без особой помпы, на рыжеватой ухоженной лошадке в круг въехал всадник в огромном сомбреро, в светлом домашней ткани бурнусе с галстуком-бантом наивного алого цвета, колыхавшимся на ветру.
Это был пожилой крестьянин, лицо его со щеками цвета тертого кирпича изображало привычное благодушие. Ну вот, мол, еще раз начинаем представление. Вы знаете, что это такое, и я, поверьте, очень хорошо знаю. Но так уж положено по традиции - дать знать, что начинаем.
Оркестрик (о нем - несколько позже) снова грянул после того, как этот деревенский шпрехшталмейстер что-то произнес (что - из-за ветра не было слышно).
Затем лошадка показала выездку, прогарцевав в такт музыки несколько па вперед.
Получив первую порцию аплодисментов, в расчете на порцию вторую, она прошлась тем же манером в обратном направлении.
Тут же, как в цирке, парадным веером вышли на арену матадоры и другие персонажи будущего действа. Матадоры выделялись не столько расшитыми одеждами и шапочками диснейлендовских Микки-Маусов (только ушки не торчком, а в стороны), сколько наличием плащей, в которые они были искусно затянуты - левая рука, туго спелёнатая, казалась на хирургической перевязи.
Поклонившись публике, матадоры размотали плащи и бросили служкам, принявшим их с почтением.
Оркестрик снова грянул, и вся команда продемонстрировала публике сдержанную мужскую улыбку, подняв вверх гладко выбритые, отливающие воронёной сталью подбородки и умудрившись во время всего церемониала ни разу не согнуться в поясе.
(Кажется тут, я впервые понял, что означает выражение "как будто шпагу проглотил").
Снова грянул оркестр. Впрочем, оркестр - это слишком шикарно сказано. То были три пожилых мексиканца с барабаном, трубой и тарелками. Поразило - играя что-то вроде циркового встречного марша, трубач держал перед глазами нотный лист, как будто то была новая пьеса, а не давным-давно известная. Видно, в последнюю минуту вышел из строя ветеран и в оркестрик был срочно кооптирован новичок.
Откланявшись, вся артистическая публика убралась восвояси; неизвестно откуда взявшись, на арене вдруг запрыгал молодой бычок, легкий, поджарый, нестрашный, этакий коровий щенок.
При виде его мои дети оживились. Пятилетняя Алинка запрыгала у матери на
коленях и закричала «Олрайт!», а одиннадцатилетний Максим лишь улыбнулся на правах старшего, уже практически взрослого человека. Бычок весело побежал по кругу и по дороге, несерьезно, играя, для собственной, видимо, потехи начал пугать выбежавших откуда-то мужчин, трясущих перед его носом какими-то подстилками - плащами не назовешь дешевые на вид куски светло-малиновой материи, в которой я заподозрил синтетические коврики, которые продают в «К-Мартах», американских универмагах для бедняков.
Бычок был по-щенячьему весел. Казалось, это привычная утренняя пробежка вдоль забора, где можно понарошку бросаться на прохожих, которые, комически преувеличивая опасность, прятались за деревянные щиты от его "бу-бу-бу, забодаю»» несерьезных наскоков.
Бычок был словно опьяневший от свежего воздуха, огромного стечения публики и обилия красного цвета, который выплескивался на него отовсюду, куда бы он ни смотрел. Он мчался по кругу, несколько раз менял направление и вообще, как говорится у американцев - "имел хорошее время." Трудно было предположить, что действо, начавшись такой веселой суматохой, такой безалаберной ярмарочной суетой, пойдет так стремительно и кончится совсем по-иному, чем можно было ожидать от его водевильного начала...
Прыгая и играя, гоняясь за отвлекальщиками, бычок не заметил, как из центральных ворот шагом выехали на лошадях двое мужчин в каком-то нелепейшем одеянии. Лошадиные бока и живот прикрывали толстые попоны в мелкий цветочек. Из такого материала в Америке делают кокетливые ухватки для сковородок и кастрюль. На всадниках были высокие, выше пояса штаны из того же материала, а их ступни прятались в огромные деревянные колодки-футляры.
Видимо, оскорбленный безобразностью одежд, бычок тут же подобрался к ближайшей лошади и всадил в неё свой небольшой рожок. Всадника качнуло, как гребца на большой волне, но ничего драматического не произошло. Публика, однако, приободрилась и вскрикнула с надеждой: «О-лэ!». Попона вобрала удар в свою мягкость, и бычок, озадаченный таким непонятным оборотом дела, отскочил. Недовольный собой, он повторил атаку, удвоив ударную силу и норовя подобраться снизу, целясь в исподь лошадиного живота. Пикадора снова качнуло, на этот раз довольно сильно, так что публика ухнула от восторга. Лошадь между тем была невозмутима. Я подивился такому спокойствию, пока не обратил внимание на лошадиную голову. Глаза прикрывала самая обыкновенная газета, которую удерживал от спадания крестьянский шейный платок, завязанный чуть пониже ушей.
Ничего не видя и слабо понимая, что происходит, лошадь при каждом ударе бычка поджимала ноги, а пикадор тем временем без особой суеты выбирал момент, чтобы сделать то, для чего его взгромоздили в седло в такой дурацкой одеянии. С помощью заостренной длинной пики, конец которой был туго стянут белой стиранной тряпкой, несколькими точными движениями он проткнул кожу бычка у позвоночника там, где выступали его мослы. По спине бычка хлынул широкий поток темноватой крови и под рев публики закапал на арену.
Тут я впервые настороженно посмотрел краем глаза на детей. Они, видимо, не заметили последнего маневра, до конца понять, что льется по спине быка, не могли, и на их лицах я видел недоумение по поводу того, что публика по какой-то причине бушует, а почему, они никак толком не могут понять. Кровь была темная, как и бычья кожа, так что пропустив момент кровопускания, легко было принять жидкость, текущую с бычьих боков, за воду.
Ощущение того, что смотришь всего-навсего представление бродячего цирка, не пропадало оттого еще, что бычок ничего особенного не предпринимал. Он замер, переживая случившееся и ожидая, что будет дальше. Похоже, что он пытался понять, отчего вплоть до этого момента ему было весело и смешно, а теперь вдруг что-то больно укусило спину, какой-то, видимо, редкой свирепости гнус. Бычок протрусил к забору, чтобы потереться о него спиной, отогнать не на шутку впившееся в него насекомое. Пикадоры тем временем, медленно гарцуя, отступили за ограду, махая публике на прощание и открыв рты в беззвучных криках восторга.
Появившиеся с трех сторон отвлекальщики снова замахали малиновыми подстилками. В минуту опасности они скрывались за деревянными щитами, выступавшими внутрь арены, а бык сходу врубался рогами в щит.
Впрочем, щиты, видимо, для того и предназначались, чтобы демонстрировать силу его ударов.
После короткого кувырка музыкальной фразы появились расшитые в серебро артисты с небольшими пиками-бандериллами, ни дать ни взять шашлычные шампуры, украшенные бумажными цветами веселеньких колеров - голубого, розового, белого, алого.
Улучив момент, артисты подпрыгивали в воздух, изящно напрягая затянутые в трико ягодицы и втыкая бандериллы в уже мокрую от крови бычью спину. Шампуры застревали в ней и покачивались из стороны в сторону.
Наконец, получив свою порцию аплодисментов, повелители шампуров исчезли, уступив сцену герою-любовнику развертывающегося действа. Матадор двигался боком, выставив грудь и приподнимая кверху бритое, отливающее стальной синевой, лицо.
На время оставив быка без внимания, он с кокетливой гримасой показал толпе изнанку короткого плаща-мулеты, похожую на приличного качества красную скатерку, которую можно увидеть в дорогих французских кафе. Его жест напомнил обычный ритуал, которого придерживаются фокусники всех стран и времен. Девушка-ассистентка спешит обойти сцену, показывая почтенной публике реквизит, с помощью которого ожидаются чудеса. Прошу, дескать, удостовериться - кувшин пуст, коробка имеет дно, стенки тонки и легко простукиваются, а кольцо свободно пропускает шелковый платок.
Матадор, однако, показывал мулету с обратной целью - не за тем, чтобы публика убедилась, что в ней ничего нет, а как раз наоборот, чтобы приобщить ее к своему секрету. Дескать, строго между нами, господа, но у меня приготовлен для бычка в скатерке маленький сюрприз - вот эта стальная заноза. Шпага в профиль напоминала самого матадора - необычайно прямая, несколько выгнутая у эфеса.
Этот доверительный жест вызвал у публики взрыв восторга. Похоже, она хорошо знала, для чего матадор упрятал в складочку скатерки эту железную штучку. Глупость бычка, ровным счетом ничего не подозревавшего, была всем очевидна и дала толпе повод легко рассмеяться.
Усмехаясь вместе с толпой неизбывной глупости животного, явно не подозревавшего ни об особых свойствах металлической штуковины, ни даже о самом факте ее существования, матадор осторожно приблизился к бычку.
Тот, однако, был настроен миролюбиво. Едва глядя на матадора, да и то, видимо, из чистого любопытства, он спокойно порыл землю задним копытом, потом передним - и нехотя потянулся к мулете.
Матадор пропустил его рядом с собой у бедра, потом тут же перевел мулету на другую сторону, и бык прошел справа от него. Это была вероника - изящный маневр, ничего не скажешь.
После серии вероник, осуществленных как стоя, так и на колене, матадор еще раз показал шпагу, обернутую в мулету, - на этот раз для того, чтобы спросить у публики, соглашается ли ее королевское величество, с тем, чтобы пустить в ход его сюрприз.
Конечно, это было сплошным кокетством. Как будто публика только за тем и собралась, чтобы попить холодное пивцо, пошуршать конфетными обертками, посмотреть, как резвится на свежем воздухе молодое животное, и разойтись, обсуждая виденное, по домам.
- О-лэ! - сказала толпа.
Жестом повара, обносящего ресторанных клиентов свежеприготовленным блюдом для их высочайшего одобрения, матадор еще раз обошел арену, выложив шпагу вдоль левой руки, как бы предлагая проверить ее всамоделишность. Между тем содержимое красной скатерки - ни своей прочностью, ни тем более своим назначением, - по-видимому, не вызывало каких-либо сомнений.
Признаться, до этой минуты я все еще пребывал в состоянии воскресного расслабленного времяпрепровождения. Увидев то, что матадор зажимал в мелете, я вздрогнул и еще раз покосился в сторону детей, пытаясь угадать, понимают ли они, что им предстоит увидеть. Я мгновенно почувствовал вину за то, что так бездумно подался на детские уговоры и привез их сюда. Но было уже поздно.
Нет, не блестящий на солнце во время военных парадов изящный хромированный инструмент ритуальных парадов я увидел, а темный, забуревший от страшной работы предмет, каким протыкали (и уже, видимо, много раз!) большие массы живого тела. Слово «шпага» - слово-псевдоним. Оно отдает романтикой, его можно даже пропеть. Коротко, как удар под вздох, подлинное имя предмета, каковой в восторге зажимал в скатерке матадор, - «нож».
Получив тем временем согласие толпы, прокричавшей несколько раз «О-ли!», матадор галантно кивнул и поклонился. Музыка стихла, матадор разбежался, легко поднялся в воздух и без всякого усилия, словно в брикет сливочного масла, вогнал шпагу в затылок бычка.
Благодаря балетному изяществу движений матадора, легкости, с какой шпага вошла в живое тело, происходящее на арене все еще носило характер игры, площадного действа, нарошности. Казалось, прокричит рожок, и, сбросив маски, вся труппа расслабит мускулы лица и вместе с бычком раскланяются перед почтенной публикой. Все, что произошло дальше резко выбилось из сценария развлекательного уличного действа.
В ноздри, мутя сознание, ломая капилляры, выбрызгивая пузырьки крови, ударила сама жизнь в ее отчаянной единственности и бескомпромиссности.
Застыв на месте, как бы задумавшись над тем, что произошло, бычок вдруг задрожал всеми своими членами и с острия его поджарого брюха вдруг обильно потекла светлая жидкость, должно быть, моча. Бычок, наконец, догадался, для чего его привезли на тряском грузовичке внутрь гигантского красного бубна. Казалось, он понял, что совершается нечто страшное, противное природе, неотвратимое и ужасное. Поняв же, он почувствовал с необычайной пронзительностью, что живет так полно, так остро, как никогда не жил.
Бычок потянулся мордой куда-то в сторону, потыкал ею воздух вокруг себя. Ему почудилось вымя матери рядом и страшно захотелось его сосать - долго, взахлеб, вытягивая теплую сладковатую жидкость, толкая мать в живот своим крутым лбом, не отпуская сосок и тогда, когда вымя уже пусто, и дальнейшее сосание причиняет ей боль. Но вымени нигде вокруг себя он не нашел...
И тут, сам того не ожидая, он впервые по-настоящему бросился в бой. С искусанной железными гнусами шкурой, с шампурами, болтавшимися в разные стороны и не к месту делавшими его похожими на ярмарочного осла, на которого навьючили дурацкий груз, с огромной занозой, косо и остро сидящей в его затылке, он бросился, упрямец, вперед.
Но бросился не на обидчика, не на насмешника, а на алую скатерку, и матадор еще раз заставил его пройти слева от него и справа, став на коленку и повторив веронику еще несколько раз - слева и справа, слева и справа. Тело быка и матадора то и дело пересекались в створе, и тогда толпа орала "Олэ!" и была счастлива...
Бычок жил. Он был горяч, как никогда, и высшее, видимо, испытывал наслаждение от горчайшего и ярчайшего мига в своей жизни. Боец, тщательно отобранный, строго выпестованный, он хотел сражения, одного лишь не понимая, что не бывает решающих боев - это выдумка романтиков. Бои идут тихие, неприметные. И враг не там, где его ожидаешь. Он ближе, он рядом, ты обоняешь его притаенное мерзостное дыхание. Но бросаешься не на него, а на его призрак, на его кровавую тень...
Кружась на пятачке вокруг матадора под музыку тарантеллы, бычок вдруг почувствовал, что гигантский красный бубен вертится вслед за ним. Очевидно, чтобы проверить это, он остановился, споткнулся, толпа еще раз радостно выдохнула "Олэ!", и передние копыта бычка одновременно ступили в разные стороны, отчего голова, лишившись подпоры, рухнула челюстью на песок.
Вытянув морду в сторону зрителей, он шумно, в неимоверном облегчении выдохнул, и из его левой ноздри длинной струей, словно из детского водяного пистолета, выплеснулась кровяная болтанка, тут же раскатившаяся по арене бурыми пылевыми шариками. В мозгу одиноким рожком пела одинокая прекрасная и страшная в своем внезапном одиночестве нота. Оркестр обычных звуков, сопровождавших его выход, незаметно притих - ни криков мальчишек-продавцов, ни гула толпы, ни детского плача,- только вот эта плывущее взвизгивание оркестрика (трубач, ударник, тарелки) и тишина...
Гигантский бубен стал заваливаться на сторону. Верхние ряды зрителей сначала потеряли окраску - красные, лиловые, желтые мазки превратились в цепочку шевелящихся серых пятен, и одновременно весь красный бубен, звеня в нарастающем фортиссимо, поднялся в воздух и как-то очень быстро достиг высоты, потому что в голову бычка ударил холод. Задние ноги подогнулись, и его круп грузно рухнул на разрыхленную землю арены.
"Ол-лэ!" - сказала толпа.
Холод, стремительно скользнув по горлу, заполонил грудь и брюшину. Только в левой ноздре, где пузырилась кровь, все еще было тепло. Бычку страшно захотелось спать. Валясь окончательно головой на песчаный пол, он почувствовал, что арена, пустая круглая металлическая банка, стремительно вращаясь, уходит все выше, в холод светло-серого неба, откуда уже нет возврата.
В следующую же минуту неимоверным усилием бычок снова поднял свой круп высоко над землей, вызвав шум толпы. Он жил, несмотря ни на что, смутив зрителей, жил вопреки всем законам. Это смущало зрителей, было совсем не по правилам. И потому наискосок, пересекая арену по хорде, из-за щита, за которым прятались дразнильщики, когда бык весело гонял их по кругу, быстрыми шагами в, казалось, всего три распаха гигантских ног, двинулся огромный, едва ли не вдвое выше матадора, мужчина с неподвижным мертвым лицом, в сером, расшитом мелкой серебряной нитью костюме, огромная серая тень. Это был он, из зыбкого бычьего сна, из сна на закате, когда, борясь с дремотой, бычок видит, как из наступающей лесной темноты выплывает огромная фигура с неясным и страшным неподвижным ликом - не ангел, а мастер смерти.
Приблизившись к лежащему бычку, с буднично-озабоченным лицом, с каким сдавливают неподдающиеся, переполненные взятым в дорогу бельем чемоданы - смесь тупого сосредоточения и деловитости - он резко, от локтя выбросил руку с коротким и необычайно широким, в человеческую ладонь, ножом. Одним движением, словно печной засов, он вдвинул нож глубоко, по рукоять в мякоть бычьего затылка, в ему одному ведомую шейную мышцу, которая пропустила все лезвие глубоко в складки плоти. Вторым точно таким же движением, едва заметно переладив руку, он вогнал нож рядом, с другой стороны бычьей шеи. После этого он медленно разогнулся, и было видно, что он уже не молод и что дело его давнее - прирезать быков. Мужчина поднял над головой нож, показывая толпе, что дело свое сделал.
Он согнул свою непомерную мощную фигуру еще раз, чтобы отрезать уши бычка и, зажав их в огромные кулаки, показать публике, охнувшей с одобрением - «О-лэ!».
Мгновенно исчезло напряжение последней сцены - смерть принесла облегчение не только жертве, но и зрителям. В центре арены на боку, показывая светло-серую исподь живота, аккуратно вытянув ноги, лежал не веселый бычок, а обыкновенная туша, какую можно увидеть на южных базарах в тот ранний час воскресного утра, когда мясники, позевывая, надевают халаты и бурые от вчерашней крови клеенчатые передники, чтобы приступить к сегодняшней рубке...
Матадор, все так же спокойный, выпятив грудь, прошелся по арене, высоко задирая ноги и гордо держа бычьи уши в кулаках. Особо поклонившись кому-то в первом ряду, он начал улыбаясь кланяться толпе, как бы говоря:
"А как же, господа! Иначе и быть не могло."
Публика кричала "Олэ!" и в знак восторга швыряла под ноги матадору соломенные шляпы. Он поднял одну из них, из тех, что поприличнее на вид, и бросил наверх, на трибуны.
Тем временем в круг въехала пара мулов, волоча за собой широкие постромы в виде широких брезентовых петель. Петли не спеша подвели под тело бычка, и шагом же, не спеша, он поехал на волокуше безухой своей головой вперед в те самые ворота, откуда всего четверть часа назад он выбежал веселый и живой, возбужденный внезапной свободой, пестрой толпой на трибунах и музыкой, резко ударившей по его ушам.
Я тронул локоть жены.
- Оставь меня!- сказала она, не отворачивая головы от арены, как бы завороженная страшным зрелищем. Ее пальцы побелели в суставах, стискивая челюсть. Сына я видел в профиль. Он втянул внутрь губы, и в промежье его раскрывшихся длинных ресниц стояла, переполняя глаз, грозясь пролиться, влага. Дочь уже давно, дрожа всем своим маленьким гибким телом, прижималась лицом к груди матери.
- Пошли, - сказал я сдавленным голосом. - Пошли.
Мы стали пробираться сквозь трибуны. Пока мы протискивались к выходу, переступая через ведра с пивными бутылками, плавающими в тающем льде, на арене был уже другой бык. К досаде матадора при первой попытке шпага, хорошо начав дело - плавно войдя в мышцу спины – вскоре остановилась. Проникнув в левое легкое, она там и застряла.
А ведь остались еще не проткнутыми сердце и печень... Не без труда быка отвлекли, шпагу под шумок из него вытащили и снова подали ее несколько смущенному матадору. Бритый красавец еще раз ощерился в улыбке, которую он послал толпе, и прежде чем снова вонзить шпагу подпрыгнул, молодцевато и куда выше прежнего.
Удар получился точным и сильным. Шпага ушла целиком в бычье тело, оставив снаружи только слегка подрагивающий эфес.
-О-лэ! - сказала толпа.
С тех пор прошло немало времени, и бой быков в том виде, каком он описан здесь, в Мазатлане и нескольких других штатах Мексики запретили. Но он до сих пор популярен в Испании, Португалии, Южной Франции, Эквадоре, Венесуэле и Перу.
Добавить комментарий