Беата Тышкевич: о Тарковском, Вайде, Михалковых

Она украшала собой лучшие фильмы Анджея Вайды, Андрея Кончаловского, Клода Лелюша. «Звезда и гордость польского кино», «наша королева» — восклицала публика на ее родине. «Подлинный идеал женщины», «царица славянского искусства», «воплощение изысканной красоты» — соревновались между собой журналисты всего мира, изобретая титул, единственно достойный ее, Беаты Тышкевич. Сейчас в России она бывает не часто, но недавно приняла приглашение посетить первый международный кинофестиваль «Зеркало», посвященный 75-летию Андрея Тарковского, в фильмах которого не снималась, но добрые отношения с которым поддерживала несколько десятилетий.

 

— Пани Беата, вы помните, где и когда познакомились с Андреем Тарковским?

— Конечно, помню. Это случилось вскоре после «Иванова детства» в доме Михалковых на Николиной Горе. В их доме гнездилась жизнь русской культуры тех лет. Там собиралось великое множество разнообразно талантливых людей, и среди них был Тарковский. Помню, как он увлеченно рассказывал о своем «Ивановом детстве», потом — о «Рублеве», сценарий которого они писали вместе с Андроном Кончаловским. У меня с того времени сохранилась фотография: Тарковский в поле, у него в руках коса. В этом не было бы ничего особенного, если бы не другая фотография из моего архива, которую я опубликовала в книге воспоминаний «Не все на продажу»: на ней Кончаловский в поле — и тоже с косой. А на обратной стороне надпись: «Дорогой Беате на память. Когда я не смогу снимать кино — буду косить траву». Вот я и гадаю, что у русских означает этот символ — мужчина с косой?

— Мужчина с косой, кажется, ничего специального не означает. Только если старуха. А у поляков это особый символ?

— У нас если мужчина с косой — значит, он отправляется на партизанскую войну.

— Что ж, в известном смысле Кончаловский и Тарковский стали русскими «партизанами» в тылу западного кино. Только у каждого из них была своя «война» и закончилась она по-разному... Вас в дом на Николиной Горе привез Кончаловский?

— Нет, не он и тем более не Никита, который тогда был для меня маленьким мальчиком, я на него и внимания особого не обращала... Я подружилась в Москве с их отцом. Как раз тогда я начала приезжать на Московский кинофестиваль, а тут — Сергей Михалков, совершенно невероятный и неотразимый мужчина, красавец, к тому же автор советского гимна. Теперь уже двух. Абсолютный мировой рекорд, достойный, на мой взгляд, строчки в Книге Гиннеса. Михалков-старший привез меня на Николину Гору, познакомил с женой и сыновьями. Это был, как я уже сказала, совершенно особый дом. Вообще, особое место. Рядом — дача великого композитора Прокофьева, которого угораздило умереть в один день со Сталиным и оказаться в черной тени этой смерти. Неподалеку — дача Хрущева. Сейчас если кто-то скажет «Никита Сергеевич», то все понимают, что речь про Никиту Михалкова — про кого же еще? А в те годы единственным на белом свете Никитой Сергеевичем был Хрущев. Сергей Михалков не случайно так своего сына назвал. Кроме всего прочего, он был большой шутник. Однажды они с маленьким Никиткой встретили Хрущева на прогулке, и Михалков сказал: «Здравствуйте, Никита Сергеевич!» И потом, указывая рукой на сына: «А у меня свой Никита Сергеевич есть». Вы понимаете, что такое иметь дом там, где прогуливается первое лицо страны? Добраться туда было непросто — путь лежал через несколько кордонов и проверок. Было такое впечатление, что и сова ночью кричала в тамошнем лесу не когда ей угодно: если уж позволила себе подать голос, то не иначе как с разрешения соответствующих органов... Это был не вполне советский мир, все там было устроено немного на западный манер. На воде покачивались дорогие лодки. Утром гости выходили на солнечную террасу, потом сливались с природой и уже под вечер возвращались в дом, где закипал самовар и начинались разговоры, разговоры... Боже, какие капустные котлеты там подавали!.. Я больше нигде таких вкусных не пробовала...

— Михалков-старший на Николиной Горе, как известно, не жил, бывал там наездами...

— Да, он ведь пользовался большим успехом у дам, и у него в Москве была своя жизнь. Его жена Наталья Петровна не имела над этой жизнью власти, зато она полноправно царила на Николиной Горе, твердой рукой вела дом и держала в ежовых рукавицах своих сыновей. Когда старый дом стал тесен, Наталья Петровна построила новый, просторный. Там в ее комнате жило множество птичек, и под их постоянный щебет она читала или рукодельничала. Я тоже занималась там разными домашними делами — совершенно по доброй воле, мне это очень нравилось... Как я тогда прикипела душой к этому дому, так до сих пор ношу в сердце воспоминания о нем. О том, например, как Михалковым не удавалось купить в Союзе бойлер — двухсотлитровый бак, чтобы нагревать воду. Тогда их у вас еще не было. Что ж, шикарная польская звезда покупает этот бойлер в Варшаве и везет в Москву, чтобы сделать подарок Наталье Петровне. Мы с ней очень сблизились, я даже называла ее мамой. Она любила своих внуков, Степку и Егора — сыновей Никиты и Андрона. Я хорошо помню их совсем маленькими — это было уже позже, в семидесятые... Такие разные мальчишки! Степка — нежненький, бледненький, тоненький, почти прозрачный, такой поэт вертинских кровей. А Егор наоборот: жесткие смоляные волосы торчком, характер — огонь! Степка подойдет к клумбе, нагнется к цветку, чтобы понюхать, а Егор подскочит, цветок — хвать, и с корнем! Про них можно было кино снимать... Наталья Петровна души в них не чаяла, и своих невесток тоже принимала всем сердцем, каждая новая невестка становилась любимой. У Андрона, вы знаете, есть привычка жениться на актрисе, сыгравшей главную роль в его фильме. Как сейчас вижу: Наталья Петровна вышивает платье для Наташи Аринбасаровой — в то время как Андрон уже вовсю занят другой... Правда, с «Дворянским гнездом» у него вышла осечка. В ответ на его предложение я сказала ему: «Нет. Вот за твою маму я бы вышла не раздумывая. Но не за тебя».

— Неужели вы не простили ему той пощечины, которую он залепил вам на съемках «Дворянского гнезда»?

— Ну, это же он ради дела... У меня в кадре никак не получалось заплакать. Но в первый момент я оскорбилась жутко. Меня в жизни никто пальцем не тронул, а тут — русский парень! Вы не можете себе представить, что это такое для польки — пощечина от русского.

— Да еще при всех?

— Нет, конечно, не при всех. Было так. Съемки финальной сцены назначили на пять утра. Помните эту сцену? Я в халате, волосы разбросаны по плечам... И я должна сказать своему супругу самые тяжелые слова: «Ты никогда не будешь счастлив в России». А потом расплакаться — так нужно было Андрону. Я стараюсь — и ничего не выходит. Тогда Андрон приказывает всем уйти с площадки. Мы остаемся вдвоем перед камерой, вокруг никого нет. И вдруг он как размахнется и как даст мне по лицу! С такой силой, что я думала, у меня голова с плеч соскочит. Это же был молодой Кончаловский — сейчас он от такого удара сам бы, наверное, в кусты улетел... Во мне все закипело. Нет, это невозможно пережить! Я здесь не останусь! Самолетом, поездом, автостопом, пешком — чем угодно, только домой, в Варшаву!.. Бегу в халате через весь парк, Андрон меня догоняет, падает на колени: «Умоляю, сыграй! Вот сейчас сыграй... Произнеси эти слова ... Плачь, плачь... Я тебе еще и лимон дам». Что тут скажешь? Циник. Но самый любимый. Тогда я две недели не могла в себя прийти от возмущения. Только увижу его на «Мосфильме» — и сразу слезы из глаз. Он меня на всю жизнь научил. Теперь если кому-то из режиссеров понадобится, чтобы я в кадре разревелась, пусть зовет Кончаловского. Я взгляну на него — и все будет в порядке.

— Великий польский режиссер Анджей Вайда, ваш бывший муж, такими методами не действовал?

— Нет, никогда. Но все равно это не просто — сниматься в фильме мужа. И я никогда не соглашалась играть у Вайды, если не чувствовала, что предложенная им роль — стопроцентно моя.

— Это правда, что вы подарили одному из главных его фильмов знаменитое название «Все на продажу»?

— Чистая правда. Он снимал этот фильм уже после гибели Збигнева Цыбульского — как реквием по нему. Анджей обещал Збигневу после «Пепла и алмаза», что они еще обязательно поработают вместе. И Цыбульский, когда мы с ним прощались в аэропорту, сказал мне: «Вот увидишь, Анджей еще будет по мне скучать...». Фильм должен был называться «Женский день», но к тому моменту, когда он был готов, стало ясно, что такое название не пропустят. Потому что весной 1968-го, именно в женский день 8 марта, в Варшаве прошла демонстрация протеста. Милиция избивала людей, не обошлось без жертв. В общем, надо было придумать, как назвать фильм. А я в то время уже вела что-то вроде дневника, делала записи, из которых потом сложилась книга моих воспоминаний. Там среди прочих была фраза «не все на продажу». И я сказала Анджею: «Вот тебе гениальное название в подарок, забирай». Так фильм получил это название. Но уж если я подарила — назад брать нельзя. Тому, кто дарит, а потом отбирает, гореть в огне. Нельзя ничего брать обратно. Даже если очень хочется. Поэтому моя книга называется «Не все на продажу». Уже готов русский перевод, его сделала известный кинокритик Ирина Рубанова. Так что надеюсь, вскоре книга выйдет на русском.

— Там наверняка будет и история о том, как однажды вы в Варшаве буквально выкрали Тарковского на глазах у официальной советской делегации. Расскажите, пожалуйста, про ту «кражу века».

— Это было в начале восьмидесятых. Тарковский в составе советской делегации прилетел в Варшаву. В то время у него уже были большие трудности с работой в Союзе, и многие его друзья, для которых он до сих пор остается грандиозным интеллектуальным авторитетом в кино, тогда искали способ сделать так, чтобы он получил работу за границей. Если не в капиталистической Европе, то в социалистической. Мы с Кшиштофом Занусси, причем каждый самостоятельно, пытались что-то придумать для него в Польше. В общем, все это надо было обсудить, но я прекрасно понимала, что к Тарковскому меня не подпустят и толком поговорить в присутствии всех этих официальных лиц во главе с министром кино Ермашом нам не удастся. А очень хотелось. Тогда я приехала в аэропорт, дождалась, пока советская делегация выйдет из самолета, приветливо улыбнулась Ермашу, хотя прекрасно знала, кого я тут на самом деле встречаю... Из аэропорта они должны были ехать в гостиницу, потом по плану была пресс-конференция и вечером — прием в посольстве. «Что ж, — сказала я, — пусть Андрей садится в мою машину, и я его с комфортом доставлю прямо в отель». Соврала. Ну, бывает. Каюсь, я не всегда в жизни говорила правду.

— Никто из многоопытных советских аппаратчиков не заподозрил неладное?

— Нет. Разумеется, мы с Андреем поехали совсем не в отель, а ко мне домой, за сорок километров от Варшавы. Стояла зима, дом был холодный, мы развели огонь в камине, я накрыла на стол, пожарила яичницу. Мы сидели, разговаривали, и в какой-то момент мне страшно захотелось сделать Андрею подарок. А надо сказать, что Тарковский был совсем не тот человек, которого легко обрадовать подарком. Его не могло заинтересовать ничто случайное — ему было нужно лишь то, в чем он действительно нуждался. И вот в этой зимней кухне, где за четыре часа воздух основательно прогрелся, Андрей вдруг говорит мне, что мечтает о пластинке с музыкой из «Барри Линдона». Вы только представьте, она у меня была! Тут, дома! Не успел он сказать, как я уже вернулась из соседней комнаты с пластинкой, на которой была записана музыка из этого фильма Стенли Кубрика. Я была счастлива! Единственный раз в жизни я сделала Тарковскому подарок — и подарила ему именно то, что ему по-настоящему хотелось.

— За эти четыре часа вашего отсутствия официальная делегация, наверное, сбилась с ног в поисках пропажи?

— Конечно, они его искали. А как найти? Мобильных телефонов, позволяющих дозвониться куда угодно, тогда еще не придумали. Пропал и все. Паника. Но вечером я все же привезла Андрея в гостиницу, и они успокоились. Назавтра все должны были уезжать в Познань. Что ж, утром я села в машину и отправилась туда. И мы опять ужинали с Тарковским...

— И опять вашей яичницей?

— Нет, в ресторане. И разговаривали о разном. Как видите, ничего невозможного нет. Если человек задумал что-то совершить и очень этого хочет — он обязательно добьется своего.

— Однажды вы сказали, что не видите себя в политике, хотя и считаете, что женщинам по силам занимать самые крупные государственные посты. Политическая карьера вас по-прежнему не волнует?

— Меня — нет. Но что касается женщин в большой политике, то сейчас, как мне кажется, наступает женское политическое время. Женщина руководит Финляндией, другая женщина занимает один из важнейших постов в США, третья баллотируется на пост американского президента, а четвертая недавно претендовала на такой же пост во Франции. Женщины более обстоятельны и хозяйственны, чем мужчины. Они учитывают гораздо больше разнообразных вещей, принимая окончательное решение по серьезному вопросу. В политике это важно.

— Вы сами не только известная актриса, но и удивительная красавица. Что вы думаете по поводу стремления многих женщин, не таких удивительных красавиц, удержать свою уходящую молодость и ускользающую красоту всеми способами, включая хирургические?

— Наверное, их можно уважать за трудолюбие. Они ведь жуткие работяги — неустанно работают над своим лицом и телом. Не знают отдыха. Но я их трудового энтузиазма не разделяю и понять этих женщин не могу. Лицо отражает характер, несет неповторимый отпечаток судьбы. Да, Нэнси Рейган необычайно моложава, а Кэтрин Хэпберн перед смертью выглядела, как выглядела, но я, знаете ли, на стороне Хэпберн. И люблю ее, потому что она прожила жизнь с достоинством и под конец дней не превратила себя в «барби» безо всякого выражения лица. Вернее, с общим для тысяч других «барби» выражением. Я знаю восемнадцатилетних, даже шестнадцатилетних девушек, которые ложатся под нож пластического хирурга, потому что сейчас мода такая — корректировать себе лицо, исправлять природу. Но видеть, как женщина ни с того ни с сего становится похожа на барабан с туго натянутой на каркас кожей... Согласна, морщины от этого пропадают, но вместе с ними пропадает и все остальное. Лично я всем средствам омоложения предпочитаю экспресс-подтяжки.

— Это как?

— Как-то раз на съемочной площадке у гримеров не оказалось зеркала. Само по себе это не страшно: поверьте, что я могу сделать себе макияж вслепую. И я его сделала, но не обратила внимания на то, что высокий воротник платья собрал кожу на моей шее складками. Заметила это только в кадре. «Дорогой мой, — говорю оператору, — как ты можешь снимать? Ты разве не видишь, что у меня вся шея в сборочку?» Рыба портится с головы, женщина — с шеи. Что делать? Я взяла прищепку — помните, раньше с помощью таких белье на веревках сушили? — натянула кожу на шее и закрепила сзади прищепкой. Ничего не было видно.

— Зато было, наверное, страшно больно?

— Да, больно. Но красота требует жертв, как говорят французы.

— Не только они. Можно ли считать экспресс-подтяжку вашим советом нашим читательницам?

— Безусловно. Это совет практичной польской женщины. Очень дешевый способ — всю жизнь можно пользоваться одной прищепкой... Как видите, у меня своеобразное чувство юмора. Оно меня часто выручает.

— Известен такой случай. Ваша коллега Марина Влади, заметив на пресс-конференции, что бестактный фотокорреспондент нацелился снимать ее снизу, стащила, не долго думая, с ноги туфлю и запустила ею в объектив. Вы поступили бы так же или призвали бы на помощь чувство юмора?

— Не знаю. Но на всякий случай надо бы запастись парой туфель пошикарнее.