Ночь. Луна светит так, что просматривается каждый кустик на расстоянии ста метров. Мороз под тридцать, но без ветра так, что жить можно. На бровях иней, из носа течёт и он «склеивается» при каждом вдохе. Снег на бруствере окопа искрится и переливается всеми цветами радуги, с него просто картину писать, но сейчас не до этого – сейчас мы воюем. Да, совсем забыл представиться, зовут меня Саша Вахлер, мне девятнадцать лет. Родом я из Балты, что на Украине. Там сейчас в ноябре сорок первого не очень холодно, не то, что здесь.
Пятая рота лейтенанта Иванова окопалась на околице деревни Глухово, в двадцати километрах от западной окраины Москвы. Рота наша прибыла на позиции две недели тому назад. Два дня рыли окопы и готовили площадки для орудий. Мёрзлая земля поддавалась с трудом, но поработали мы на славу и, вот теперь вросли в эту землю на высотке двести десять и обороняемся из последних сил. От всей роты осталось тридцать семь человек. Окопы длиной метров в триста. Другими словами: один боец на девять метров, прямо скажу не густо. Осталось два противотанковых ружья и одно орудие. Было восемь пушек, а вот теперь одна. Снарядов пять ящиков – всего ничего, а при орудии раненый старший сержант Есимжанов да рядовой Борька Ласточкин, хмурый парень родом из Ленинграда. Остальные орудия превратили в металл немецкие батареи, а расчёты все до одного полегли.
Мороз крепчает. Холод забирается под шинель и шапку, хорошо ещё нам выдали валенки, а то бы ноги поморозили. Время около восьми вечера, из деревни к окопу подползла телега, запряжённая полудохлой лошадёнкой, и два солдата притащили три фляги с горячей едой. Это сейчас очень кстати. Старшина Фенькин, согнувшись, пробирается по окопу наливая каждому солдату по сто грамм спирта «для сугреву». Выпили спирт, поели горячих щей да каши, внутри приятно потеплело и захотелось спать. Во сне вижу свой дом и сад с яблонями и грушами, залезаю на дерево и высматриваю, какое яблоко сорвать, вижу одно большое, сочное, тянусь за ним, но вдруг ветка обломилась, я лечу вниз головой и.… просыпаюсь. Надо мной склонился старшина, трясёт за плечо и тихо говорит, что меня вызывает лейтенант. Бегом в блиндаж, здесь теплее, трещат дрова в буржуйке, коптят два светильника из стреляных гильз сорок пятого калибра. За столом, сооружённом из ящиков, склонив головы сидят лейтенант Иванов и комбат Серёгин, в тёмном углу притулились два бойца, но кто, не вижу, в глубине блиндажа колдует над рацией мой дружёк Валерка Качаев. Доложился о прибытии, стою и жду. Греюсь. Через минуту ко мне поворачивается комбат и простуженным хриплым голосом говорит:
- Слушай Вахлер, ты по национальности еврей и говоришь на идиш, а это значит, ты должен понимать по-немецки. Так или нет?
- Так точно, – отвечаю по уставу и жду, что будет дальше.
Подзывает он тех двоих бойцов к столу, на котором разложена карта, и ставит задачу мне и близнецам Шота и Гиви Ломидзе, которых я узнал, когда они, вынырнув из темноты, подошли ближе. Надлежит вам троим сегодня ночью перейти линию фронта, спрятаться в лесочке справа от позиции фашистов и разведать количество солдат, артиллерии и танков у немчуры. Через сутки, в двадцать четыре ноль- ноль, рота Иванова откроет огонь, чтобы отвлечь внимание врага на себя, что даст нам возможность вернуться на свои позиции. Для Гиви и Шота это было не в новинку, они прошли Финскую войну, а я, честно говоря, струхнул. Лейтенант приказал старшине выдать нам сухой паёк, спирт, бинокли, маскхалаты и пояснил:
- Через час полковая артиллерия постреляет чуток, чтобы отвлечь немцев, ну а вам - с Богом.
Вышли мы из блиндажа и потянулись за старшиной, а лейтенант бросил вслед:
- Гиви за старшего.
В двадцать один тридцать мы были готовы и, усевшитсь на дно окопа, ждали команды. Артобстрел начался ровно в двадцать два часа. Прожектора осветили позиции немцев, и там началась настоящая суматоха. Фашисты в сорок первом по ночам не воевали – отдыхали, гниды, от трудов праведных, а потому взбудоражились не на шутку. В двадцать два сорок пять подошёл к нам комбат, похлопал меня по плечу и произнёс:
- Лиха беда начало, – и тихо скомандовал, – вперёд.
Выбрались мы из окопа на самом северном его окончании и направились короткими перебежками к лесу, что находился в пятистах метрах от наших позиций. Артобстрел прекратился так же внезапно, как и начался.
К часу ночи мы залегли примерно в ста метрах от левого фланга немцев. Гиви дал установку:
- Шота, проберись на дальний конец окопов, посчитай живую силу и технику на правом фланге фашистов. Я поползу с левой стороны метров на двести позади окопов, а ты, Саша, подползи как можно ближе к землянке - и послушай, о чём там офицеры говорят. Собираемся здесь к шести часам утра.
Братья быстро поползли в разные стороны и скоро исчезли из поля зрения, а я взял бинокль и стал просматривать возможные подходы к землянке. По небу ползли облака, раз за разом закрывая луну, и тогда вокруг становилось темно. Выбрал я такой момент, прополз метров сорок в сторону окопа и залёг, ожидая темноты. Ждать пришлось недолго, с востока надвинулась гряда туч, и всё вокруг погрузилось во мрак. Подполз я почти вплотную к окопу и, увидав глубокую воронку прямо напротив землянки, нырнул в неё и замер. Минут через десять, осмотревшись, я заметил, что это были две воронки с небольшим бугорком между ними, а ещё говорят, что снаряд в одно и то же место два раза не попадает. Пролежал я так часа полтора и, кроме немецкой брани мёрзнущих часовых, ничего не услышал. Пунктуальный народ немцы – ночью спят, суки.
Часа в три ночи, кто-то поднялся на край окопа, что был в метре от воронки и стал поливать снег и при этом мурлыкать какую-то песенку о хохотушке Мари. Струя поливала мои белые бахилы, а я матерился про себя на чём свет стоит. Когда фашист спрыгнул в окоп и ушёл в землянку я подумал – ведь гад меня не заметил, а это значит, что, если кто-то ещё решит отлить в воронку, я могу схватить его за ноги, стянуть вниз и оглушить. О последствиях и опасности я не думал, кто вообще думает о последствиях своих деяний в девятнадцать. Я тихо подтянулся к верхней кромке воронки и замер в ожидании.
Около четырёх утра послышался шорох и над воронкой выросла фигура офицера в накинутой на плечи шинели. Он был невысок, а самое главное, он был без портупеи, а значит, без оружия. Справлял он нужду довольно долго, а когда он опустил голову, застёгивая ширинку, я, что было силы, рванул его за ноги. Немец, потеряв равновесие, упал головой вперёд, а я, зажав ему рот левой рукой, приставил финку к шее правой и шепнул на идиш, что, если он пикнет, то ему конец. Мелькнула мысль, что он не поймёт меня, но фриц всё понял и, выпучив светло-серые глаза, только кивнул головой в знак согласия. Драться я умел с детства, когда «стыкались стенка на стенку» двор на двор, что очень мне сейчас пригодилось. Забив ему кляп в рот и связав руки за спиной, выволок его из воронки и, сказав опять же на идиш, что ежели он будет молчать, то останется жив, потащил его за воротник шинели в сторону леска. Пошёл снег, чему я был несказанно рад. К пяти утра дотащился я с уловом до условленного места, а в немецких окопах к этому времени поднялся переполох. Солдаты бегали туда-сюда, всё поле перед окопами осветили прожекторами, но сообразить, что надо было бы поискать в леске, не допёрли – вероятно, не ожидали такой наглости от русских.
Через полчаса всё стихло, а к шести тридцати вернулись Гиви и Шота. Они поведали, что из-за облаков и снега не смогли хорошенько посчитать солдат и технику, но когда у немцев начался переполох и они включили прожектора и повесили осветительные ракеты, то всё стало видно как на ладони. Тут Шота заметил что-то метрах в двадцати у дерева и было направился туда, но я остановил его и, задыхаясь от гордости, рассказал ребятам о своих «приключениях».
Весь день мы просидели в леске присыпав немца снежком, периодически давая ему глоток спирта, чтобы он не замёрз. Как стемнело, мы потихоньку направились к опушке и там, окопавшись, стали ожидать ночи. Всё шло по плану. Ещё пара часов - и мы поползём к своим окопам... Но случилось непредвиденное – в двадцать три тридцать немцы начали артиллеристскую подготовку и после неё пошли в атаку. Вот тебе и не воюют, гады, по ночам. Бой продолжался до утра. Уже светало, когда наши танки атаковали фашистов с флангов и отогнали их на прежние позиции. Под прикрытием танковой атаки мы подползли к нашим позициям и, затащив добычу в окоп, пригнувшись, пошли в сторону блиндажа, но подойдя ближе, увидели большую воронку с переломанными брёвнами. Неподалёку послышались приглушённые голоса, и мы ринулись туда. У развороченного орудия сидели лейтенант Иванов, старшина Фенькин и ещё пять солдат – это всё, что осталось от нашей пятой роты. Левая рука и голова лейтенанта были кое-как перевязаны. Он сидел на пустом ящике от снарядов и дымил самокруткой. Гиви доложил о результатах разведки и добавил, что я взял языка в звании майора.
Старшина приказал строиться и по форме доложил лейтенанту о наличии состава пятой роты, способного к боевым действиям на данный момент: девять человек. Командир роты поблагодарил всех за службу и приказал Фенькину включить нас троих в наградной лист. Вскоре прикатил комбат и приказал отходить на новые позиции за деревней, а меня и языка усадил в свою эмку и повёз в штаб дивизии. Через два дня я был направлен в офицерскую школу, а через три месяца, в звании младшего лейтенанта, я принял командование разведвзвода артиллеристского полка...
Перед самым концом войны в феврале сорок пятого в Венгрии, командуя ротой разведчиков, я получил тяжёлое ранение в голову и провалялся в госпитале два месяца. В свой полк я уже не вернулся, а через месяц был демобилизован по ранению. Возвращаясь домой, я остановился погостить у старшего брата в столице, где и узнал, что наши родители погибли во время немецкой оккупации... Пройдя путь от Москвы до Будапешта, я дослужился до звания старшего лейтенанта и был награждён многими орденами и медалями.
В августе сорок пятого вызвали меня в районный военкомат. Пришёл я к девяти утра и постучал в кабинет военкома. Был он в звании подполковника, ещё молодой человек с наполовину седой головой. Он крепко пожал мне руку и вручил коробочку, в которой лежал Орден Красной Звезды. Из его рассказа я узнал, что лейтенант Иванов представил меня к награде за языка, взятого в боях под Москвой в сорок первом. Сам он погиб через три дня после того, как я был откомандирован в офицерскую школу.
Вот так мой первый и самый дорогой мне орден нашёл меня в год Победы.
Добавить комментарий