Мне от бабушки татарки

Были редкостью подарки;

И зачем я крещена,

Горько гневалась она.

А пред смертью подобрела

И впервые пожалела

И вздохнула: «Ах, года!

Вот и внучка молода».

И простивши нрав мой вздорный,

Завещала перстень черный.

Так сказала: «Он по ней.

С ним ей будет веселей».

(Анна Ахматова, Сказка о черном кольце, 1917–1936)

Tatyana_Trifonova_i_Olga_Trifonova-Tangyan_Moskva_2008_g.jpg

Татьяна Валентиновна Трифонова (1927–2014) — сестра моего отца, писателя Юрия Валентиновича Трифонова (1925–1981) была моей единственной теткой. Она была небольшого роста, особенно по сравнению со 186 см у брата, и даже ниже меня. Их обоих выделял контраст между темной шевелюрой и светлыми глазами — у нее зеленые глаза и прямые черные волосы с челкой, а у отца — голубые глаза и тоже черные волосы, но вьющиеся. Отец всю жизнь поддерживал с сестрой самые близкие отношения. Он называл ее «Тингой», а я — «Таней».

В произведениях Трифонова сестра угадывается в образах нескольких ключевых героинь, отличающихся бескомпромиссностью и прямолинейностью. Этими чертами, однако, характер моей тетки далеко не исчерпывался. В молодости Татьяна более последовательно, чем ее брат, воплощала «трифоновские» ценности, восходящие к профессиональным революционерам со стажем еще до Революции 1905 г., — ее бабушке по материнской линии, Татьяне Александровне Словатинской (1879–1957) и отцу, Валентину Андреевичу Трифонову (1888–1938), расстрелянному Сталиным после ареста в 1937 году. В известном смысле, сестра служила Юрию Трифонову неким ориентиром, роль которого необходимо учитывать, чтобы лучше понимать его прозу. При этом литературные героини Трифонова создают о Татьяне несколько одностороннее впечатление.

Немного, почти исключительно про детство, Татьяна написала о себе в книге «Долгая жизнь в России» (Москва, «Собрание», 2008), которая наряду с короткими рассказами содержит биографии бабушки и родителей. Произведения Трифонова также можно считать надежными источниками, так как сам писатель неоднократно подчеркивал, что не умеет ничего придумывать, а все берет из жизни. И действительно, все написанное Трифоновым о сестре, выведенной под разными именами, [1] полностью соответствует моим личным впечатлениям, на которые я, естественно, опираюсь, также как и на письма, написанные мне Татьяной во Францию и Германию. В приложении к этой статье содержится три ее письма.

Когда опубликовали мой очерк о Клавдии Бабаевой,[2] подруге ее матери по сталинскому лагерю, Таня отреагировала так: «Кроме тебя некому было о ней написать». Теперь эти слова она могла бы отнести и к себе.

ЧАСТЬ 1

Детство

Татьяна родилась 14 апреля 1927 года в Хельсинки, поэтому Трифонов называл Финляндию ее «малой родиной». В конце 1920-х их отец, Валентин Андреевич, возглавлял там советское торгпредство:

В этой стране я многое узнал и почуял впервые пятьдесят лет назад. Мой отец был тут торгпредом. В конце двадцатых годов. И я начал тут, черт побери, лепетать и делать первые шаги: как это ни пошло звучит, но это так. Ну и что? Зачем? Какая связь? Ведь не осталось ничего кроме серого неба, мачт и рыжей пахучей лошади.[3]

В 2011 году я посетила Хельсинки и прошла по адресам семьи Трифоновых. Именно здесь прошло самое их счастливое время. В здании, где когда-то работал Валентин Андреевич, располагались уже другие службы, не имеющие отношения к России. Татьяна рассказывала, что их отец предпочитал жить в высоких домах, чаще всего на шестых этажах. Так они жили и в Хельсинки. Тогда, правда, Валентин еще не знал, что их пребывание в Финляндии ограничится двумя годами, и на перспективу снял квартиру с двумя спальнями для своих разнополых детей — Татьяны и Юрия. Мать Юры и Тани и моя бабушка Женя, Евгения Абрамовна Лурье (1904–1975), всю жизнь помнила адрес, по которому жила в Хельсинки, произнося его скороговоркой, по-шведски:

«Албертсгатан чугуфем» (Albertsgatan tjugofem —Улица Альберта, двадцать пять).[4]

Дом, в котором жили Трифоновы, разрушили во время Второй мировой войны и на его месте возвели новый. Напротив него уцелел красивый маленький театр XIX века, куда приезжали русские артисты и певцы. Полагаю, что мать Юры и Тани, моя бабушка Женя, часто посещала его одна или с детьми. Она очень любила театральные представления и сама ставила с детьми домашние спектакли. Скорее всего, ее увлечение театром началось именно с Финляндии.

2011_Helsinki._Rasskaz_Trifonova_o_Finlyandii.jpg

Главный вокзал Хельсинки с большими фигурами и фонарями по бокам в стиле позднего модерна был введен в эксплуатацию в 1919 году, за восемь лет до рождения Татьяны. Я представила себе, как моя бабушка Женя, тогда еще молодая женщина, приезжала сюда с новорожденной Татьяной из Санкт-Петербурга (некоторое время они отсутствовали в Хельсинки). Как встречал тогда их муж и отец Валентин Трифонов!

2011_Helsinki._Teatr_naprotiv_doma.jpg

Располагаясь на берегу Балтийского моря, Хельсинки окружен песчаными пляжами с соснами. Трифоновы жили неподалеку от длинного пляжа, куда ходили купаться все дети. Может быть, они ездили туда на служебной машине торгпредства. Ведь после рождения дочери у матери была послеродовая травма, и так сильно болела нога, что она почти не могла ходить. Большую часть домашней работы делали две помощницы. Одну привезли из России, поскольку она очень любила маленького Юру. Вторую помощницу Трифоновы взяли уже из местных. Татьяна была младенцем и позже рассказывала обо всем этом со слов матери, которая даже показывала фото того самого пляжа.

Я вспомнил: летом двадцать седьмого я жил в Ловизе. Там была дача. Все было, как в Серебряном[5] под Москвой: бревенчатый дом, дух смолы, некрашеных досок, хвои, песок, солнце и я, млеющий от блаженства и страха на солнцепеке перед бездной окна. Отец держал меня не знающей пощады рукой.[6]

2011_Helsinki._Glavnyy_vokzal.jpg

Мне удалось познакомиться с профессором русской литературы Хельсинского университета Пекка Песоненом, который в 1980 году («Я тогда еще не был профессором») присутствовал на выступлении Трифонова в книжном магазине «Стокман». Трифонов приехал в Хельсинки по приглашению издательства и, как свидетельствовал Песонен, первым делом отправился на поиски дома, в котором проживал когда-то вместе с родителями и сестрой. Песонен вспоминал, как он сказал тогда Трифонову:

— Вы, как Белинский, который родился в Свеаборге[7] и провел там первые 3 года.

Когда они прощались, Трифонов предложил Песонену посетить его: «Когда будете в Москве...». На следующий год тот приехал в Москву и позвонил Трифонову. Ему ответили: «Он вчера умер». Я сказала Песонену: «Для нас всех это был шок». Узнав о нашем разговоре, Татьяна подтвердила:

 — Для Юры его смерть тоже явилась неожиданностью. Он не собирался умирать.

2011_Helsinki._Professor_Pekka_Pesonen_s_knigami_Yu.Trifonova_na_finskom_yazyke.jpg

Свои воспоминания о Хельсинки Трифонов запечатлел в рассказе «Серое небо, мачты и рыжая лошадь» (из цикла «Опрокинутый дом»). Название рассказа передавало то, что запомнил маленький Юра о столице Финляндии. В частности, он помнил, как детей катали на рыжей лошади. В 1920-е многие передвигались по городу в санях и на лошадях. В старых домах Хельсинки еще сохранились конюшни, некоторые из которых были позже переделаны в гаражи. Зимой выпадало много снега:

И это было все: серое небо, мачты и лошадь. Ну, и снег. Снега много. Он был пахучий, желтоватый. Снег и лошадь были связаны, одно не существовало без другого. Лошадь была пахучая, как снег. Она стояла смирно и вызывала тоску, ибо в ней заключалось счастье, всегда недоступное. Кажется, она была рыжая, в желтизну, таким же она делала снег. Еще помню – серое небо и мачты. Гулял с мамой в порту. И все, и никакого промелька больше.[8]

Из Хельсинки я привезла Татьяне в подарок знаменитые «финские ножики». Кстати, профессор Песонен сказал мне, что только русские называли их «финскими». На самом деле, они назывались «пукко», он даже написал мне это слово по-русски. Ножики «пукко» не изменили своей формы с 20-х годов прошлого века. Именно их для собственной коллекции оружия привез Валентин Трифонов. О них часто вспоминал Юрий Трифонов:

Отец привез из Финляндии три настоящих финских ножа: один большой, другой поменьше, третий маленький. Они были изумительной красоты. В кожаных черных футлярах. Рукоятки из темно-красного полированного камня. Ножики лежали в отцовском столе, и он не разрешал их брать, говорил, что играть с ножиками дурацкое дело. А так хотелось поиграть с ними! Одно прикосновение к холодному темно-красному камню рукоятки вызывало дрожь вожделения. Мне хотелось хвалиться перед товарищами, но я не смел ослушаться. Отец был строгий. Если он говорил «нельзя», это значило – нельзя. Но однажды июньским утром, в понедельник, я узнал, что отца нет. И убивающее предчувствие подсказало мне: навсегда. Никто больше не скажет «нельзя». Я еще не понимал горя, которое случилось, мне было одиннадцать, и одна постыдная мысль – вместе с ужасным предчувствием – проскользнула в сознании: теперь я мог свободно завладеть ножиками! Вечером я тихо открыл отцовский стол, вынул все три ножика, немного поиграл с ними и спрятал в глубь ящика своего набитого карандашами и альбомами столика. Хвалиться перед ребятами не пришлось: мы переехали на окраину, я перешел в другую школу, а хвалиться перед новыми ребятами почему-то не хотелось. Вообще к этим ножикам я скоро остыл. И они постепенно исчезли. Большую финку присвоил мой сводный брат Андрей, когда его призвали в армию. Он пропал без вести где-то на Севере, может быть, даже на финляндском фронте... Маленький ножик я подарил в минуту отчаяния одной девчонке. Но это не помогло. А финку средних размеров стащил из дома двоюродный брат Гога,[9] сирота, бродяга и бездельник, однако не без таланта: он рисовал и писал стихи.[10]

Кроме ножиков, Валентин Трифонов привез из Финляндии финские сани «потккури» и лыжи марки «Лампинен». Об этом Трифонов тоже вспоминал в упомянутом рассказе. Все перечисленные предметы хранились на даче в Серебряном бору. Мне казалось, что зимой в детстве я даже каталась на знаменитых финских санях.

Как же отразилось на Татьяне место ее рождения? Трифонов ответил так:

В Гельсингфорсе[11] родилась сестра. Ну и что же, боже ты мой? Она ничем и никогда не была связана с этой землей. Мы не знаем ни слова по-фински.[12]

Тем не менее, мне кажется, что все имело какой-то смысл. Хотя, действительно, Татьяна никогда больше не выезжала за пределы России. В советское время она работала в «ящике» — засекреченном институте, что не предполагало зарубежных поездок. А когда в Перестройку ограничения сняли, ей уже самой никуда не хотелось. Она всю жизнь прожила в Москве в доме на 3-й Песчаной улице и на даче в Серебряном бору. Дача эта, после ареста Валентина Андреевича, была оставлена Словатинской как старой большевичке, дежурному секретарю политбюро ЦК партии и заведующей приемом секретариата ЦК ВКП(б) в 1921–1937 гг.[13]

Трифоновых многое связывало с дачей в Серебряном бору. Сам поселок (в «Обмене» — Павлиново) возник в начале ХХ века, а после Революции его отдали старым большевикам. В 1960-е там еще жили потомки «пламенных» революционеров, например, родственники Свердлова,[14] Подвойского.[15] Архитектурных достоинств у дачи не было. Она представляла собой деревянный двухэтажный барак. Трифоновы занимали левую половину первого этажа. Длинная высокая лестница вела на террасу — просторную, застекленную и светлую. Посредине террасы стоял большой стол, за которым собирались гости и отмечались все праздники и юбилеи. Лестница и терраса были главными достопримечательностями дачи, в которой было еще четыре комнаты. С террасы можно было выйти в кухню, из кухни в большую комнату и в проходную комнату с телефоном. Кроме того, в доме имелись еще две комнаты и (!) ватерклозет. Главными достоинствами поселка являлись песчаные пляжи с соснами у Москвы-реки и близость к Москве. В десяти минутах пешком от трифоновской дачи находился «круг» — конечная остановка идущих в город троллейбусов; там же были и магазины.

Именно на даче в Серебряном бору летом 1937 года арестовали Валентина Андреевича Трифонова. Больше он не увидел своих детей никогда. В «Отблеске костра» Ю.Трифонов вспоминал:

Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.[16] 

1935_Serebryanyy_bor._Semya_Trifonovyh.jpg

Вспоминая арест отца, Татьяна писала о бабушке Словатинской:

Она повторяла фразу, которую мы слышали от нее много раз: «Я обещала Женечке и Валентину, что сохраню детей».

Имелось в виду, что в день ареста отца, в июне 37-го года, когда в московской квартире закончили обыск, ушли и поехали на дачу, где был отец, бабушке удалось позвонить на дачу. Она хотела, чтобы их приезд не был для отца неожиданным. Вот тогда она обещала отцу, что «сохранит детей». Бабушка рассказывала, что отец хмыкнул и сказал: «если сама уцелеешь».

Бабушка уцелела…»[17]

1939_Serebryanyy_bor.jpg

Татьяна Словатинская умерла в Серебряном бору от инсульта 20 лет спустя, в 1957 г.

…Там, в Павлинове, осталась Лора. Но кроме Лоры — никого, ни единого человека.[18]

Дмитриев стоял перед домом и смотрел на единственное освещенное окно — кухни. Второй этаж и левая сторона дома были темны. В это время года здесь никто не жил. В кухне что-то делала Лора.[19]

Из темноты сада он рассматривал Лору точно на светящемся экране, как чужую женщину — видел ее немолодость, болезни, заработанные годами жизни в палатках, видел грубую тоску ее сердца, охваченного сейчас одной заботой.[20]

Оказавшись на даче в Серебряном бору, Трифонов часто погружался в воспоминания, закрывая при этом глаза.

Без родителей

Татьяна была папиной дочкой, а ее брат Юрий — маминым сыном. Помню, как пронзительно описан ею поход за покупками с отцом незадолго до его ареста. Ей было девять лет, все происходило в доме на Берсеньевской набережной напротив Кремля.[21] До сих пор считаю это место в книге самым сильным:

Однажды осенью 36-го года папа сказал, что хочет погулять со мной. Отец повел меня недалеко — во дворе нашего дома был большой универмаг. Папа подвел меня к прилавку — юбочки, костюмчики, куртки, шапочки.

Папа сказал: «Выбирай, что хочешь».

Он никогда не покупал нам вещи, этим занималась мама. Я вдруг сердцем поняла, что он хочет купить мне что-то «на память», что папа прощается со мной. Пронзившая меня догадка была непереносима.

Вместо ответа я обхватила папу, уперлась лицом в его пальто и начала реветь. Продавщица суетилась вокруг меня. Папа сказал: «Не обращайте внимания, у нее зуб болит». Он взял меня за руку, и мы вышли на лестницу. Папа сказал: «Давай купим какую-нибудь игрушку, а то, что мы скажем, когда вернемся?»

Мы поднялись этажом выше, и я сквозь слезы ткнула пальцем в целлулоидную черепаху. Папа купил эту черепашку и еще сам выбрал маленькую куклу и целлулоидного лебедя. Он вытер платком мое лицо и сказал: «А теперь возьми себя в руки». Папа не спросил меня, почему я плачу — ему это было ясно. И не стал говорить, что все будет хорошо — он никогда не врал нам.

Он просто просил, чтобы я взяла себя в руки. С тех пор всю последующую жизнь я только и делала, что выполняла это его желание.[22]

Могу только подтвердить ее слова, Татьяна всегда оставалась очень выдержанным человеком.

Мать Татьяны и Юрия, Евгению Лурье, арестовали в 1938 г. как ЧСИР (члена семьи изменника родины). В письме из лагеря от 12.04.1939 г. она вспоминала свой арест:

Помните 2 апреля 38 года, когда с маленьким чемоданчиком я ушла из того дома насовсем. Если бы мне пришлось жить еще 100 лет, я бы не забыла эту ночь…. Вы вышли на площадку и стояли там. Я успела сказать: «Не теряйте чувства юмора!» — и меня увели. Я села в машину, махнув вам, а вы стояли на подоконнике и махали мне.[23]

Дети остались с бабушкой Словатинской, оформившей над ними опекунство. Можно сказать, им даже повезло, так как многих других детей отправили в детские дома. Сталин не репрессировал Словатинскую, дачу в Серебряном Бору оставил, но из партийного аппарата уволил и всю семью из Дома правительства на Берсеньевской набережной (названному Трифоновым «Домом на набережной») выселил. Лишившись многих привилегий, Словатинская устроилась корректором во Всесоюзное управление по охране авторских прав и переехала с детьми в коммунальную квартиру на Калужской заставе — по довоенным временам на самую городскую окраину.[24]

Татьяна рассказывала, как однажды на Калужской им позвонили в дверь, а когда она открыла, вошел высокий пожилой человек. Он спросил, где живут Юра и Таня Трифоновы. Услышав ответ, он что-то пробормотал насчет того, как выросла Таня. После этого сообщил, что дедушка Татьяны хотел перевести им деньги. Татьяна категорично заявила: «У нас нет никакого дедушки». — «Нет, у вас есть дедушка», — возразил пожилой человек. Вскоре Татьяна и Юрий, действительно, получили денежный перевод. Позже Татьяна решила, что деньги пришли от родственников бывшего мужа Словатинской — Абрама Павловича Лурье (1869–1924).[25]

В 1942 году в разгар войны с Германией семью Трифоновых — бабушку Словатинскую вместе с двумя детьми Юрием и Татьяной эвакуировали в Ташкент. Они нашли там уже больного Арона Сольца,[26] дальнего родственника ее экс-мужа и друга Валентина Трифонова. Именно в Ташкенте Юрий окончил школу, после чего поехал в Москву, где первое время жил у племянницы Словатинской (тети Маруси) и работал на авиазаводе. Он очень стремился вернуться в Москву (см. произведения Ю.Трифонова «Студенты», «Исчезновение», «Время и место»). Вскоре вслед за ним в Москву вернулись бабушка и сестра:

Бабушка очень беспокоилась за Юру, сразу начала хлопотать о вызове в Москву… Она говорила: «У Маруси никогда не было детей. Она считает Юру взрослым. А он растет, ему нужно питаться. Он может проспать на работу — и попадет под Указ». Последнее бабушку очень пугало.[27]

Есть французская пословица: характер — это судьба. От отца Татьяна унаследовала сильный, «казацкий» характер. Она редко его показывала, но иногда ее прорывало и тогда уже несло. Из ее письма мне 19 ноября 1993 г.:

Пришлось проявить свой знаменитый характер...

В романе «Исчезновение» Трифонов дал описание стычки Татьяны с соседкой в Ташкенте во время их эвакуации 1942 года:

... Однажды замахнулась на бабушку. Женя как раз входила в комнату и, схватив с подоконника ножницы, подскочила к громадной старухе: «Если вы хоть пальцем тронете мою бабушку, я вам проколю живот!» Синякова долго потом разорялась, грозила милицией, называла Женю «вражьей кровью», но все-таки Женя оказалась единственным человеком в комнате, а может быть, и в поселке, кого она побаивалась. Каким-то чутьем она чуяла, что Женя и правда может кольнуть ножницами в живот. Игорь-то знал, что может: Женя отчаянная, на нее «находит»...[28]

Из повести Трифонова «Обмен»:

Ее лицо улыбалось, но в глазах была злоба. Это было старое, знакомое по давним годам лицо Лоры. В детстве они часто дрались, и Лора, рассвирепев, могла ударить чем угодно, что подворачивалось: вилкой, чайником.[29]

Мне всегда казалось, что близость сестры и брата Трифоновых определялась их общим тяжелым детством, без родителей. У них выработалась своя уникальная коммуникация друг с другом. Рассказывают, что близнецы бывают настолько близки друг к другу, что разрабатывают собственный язык, который не понимают даже родители. С Юрием и Татьяной произошло нечто подобное. Они понимали друг друга с полуслова. У них возникла своя шкала ценностей, своя гордость. В молодости оба были сосредоточены на лишениях, выпавших на их долю, и друг на друге. Такой эгоцентризм становился причиной многих их личных проблем.

Танин характер проявлялся не только в конфликтах. Например, она стойко переносила физическую боль. 24 февраля 1992 г. она писала мне в Гренобль:

И вот решила выбраться на каток. Они залили лед и заодно лестницу из раздевалки на лед. Все замерзло, а поручней от лестницы к катку почему-то не поставили. На лестнице я и загремела, не успев выйти на лед. Я сразу поняла, что сломала руку — такая боль и пальцы не сжимаются. Встала на ноги — солнце, снег сверкает, лед только залит, блестящий, без изъянов, народу никого. Я подумала — в этом году на лед мне уже не выйти. Коньки на ногах и никто не увидит сумасшедшую старуху — покатаюсь в свое удовольствие. И покаталась — ноги шли удивительно легко, вспомнила свои лучшие коньковые времена. А потом, конечно, расплата — рука жутко разболелась, распухла, в травмпункте делали рентген, клали гипс и ругали городское хозяйство — мол, не борются с гололедом, и бедные старухи, нагруженные сумками, падают и ломаются. Я скромно и достойно молчала — а сама помнила свое наслаждение от солнца и снега, блеска и льда, и этого летящего ощущения, на которое еще, оказывается, способна.

Столько спорта, как эту зиму, у меня, пожалуй, вообще никогда не было.

«Казацкий» характер не всегда шел Тане на пользу. В профессиональной жизни он сильно осложнял ее отношения с начальством. Брат брался их урегулировать, но этого хватало ненадолго. Тем не менее, после многочисленных публикаций и нескольких патентов Татьяне удалось стать кандидатом наук, что в отраслевом исследовательском институте, где она работала, требовало не меньших усилий, чем получение докторской степени в системе Академии. Можно предположить, что будь Таня погибче, она стала бы и доктором, и руководителем. Конечно, достижения не степенями меряются, но докторская степень сделала бы ее более свободной и независимой. А в итоге Татьяна вынуждена была уйти из московского института. Потом она работала в Долгопрудном, куда только на электричке надо было ехать из Москвы больше часа. Летом добавлялась еще и дорога в Серебряный бор. Проводя пять часов в день в общественном транспорте, она часто жаловалась на головные боли. Только теперь осознаю, как ей было трудно тогда.

Клавдия Бабаева, ставшая в лагере портнихой, говорила мне, что вся жизнь Татьяны «соткана из кусочков». Замечу, что научные сотрудники, представители технической интеллигенции, готовящие кандидатские диссертации, в произведениях Трифонова (например, в московских повестях «Обмен», «Другая жизнь»), брались писателем из рассказов его сестры. У самого Трифонова не было подобного опыта.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Вскоре после войны из лагеря вернулась мать Тани и Юры:

В начале сорок шестого года к Антипову приехала мать, которой он не видел восемь лет. Когда они расстались, ему было двенадцать, он был толстенький, кудрявый, дома ходил в бархатных коротких штанах, очков не носил, хотя был близорук, в классе сидел за первой партой, указательным пальцем часто оттягивал кожу возле угла левого глаза, отчего глаз сощуривался и видел немного лучше, а теперь Антипову было двадцать, он был студент второго курса, худой, с широкими костлявыми плечами, носил очки в некрасивой красно-коричневой оправе, про которую сестра говорила, что она «тараканьего цвета», дома ходил в чем попало, в обносках лыжного костюма из ржавой фланели, в стариковских шлепанцах, и когда в десять часов вечера мать позвонила в квартиру на шестом этаже незнакомого дома — во время ее отсутствия дети переселились из прежней квартиры сюда, на окраину, — и с колотящимся сердцем прислушивалась к шлепающим шагам в коридоре, которые показались шагами старика, испугалась, о старике никто в письмах ничего не писал, и вдруг дверь, щелкнув замком, отворилась, она увидела в полутемном коридоре высокую очкастую фигуру мужчины, отшатнулась и ахнула: «Шурка?» — а Антипов увидел маленькую женщину в ватнике, в платке, с чемоданчиком, сиротливо обшитым холстом, возле ее ног на полу, секунду глядел на женщину молча, потом протянул руки и сказал: «Мама?» И в их слабых вскриках прозвучал вопросительный тон, но не потому, что не узнали друг друга, хотя не узнать было немудрено, а потому, что мгновенным порывом было спросить: как было то? Как это? И как все за эти восемь лет? И можно ли, боже мой, наконец, в самом-то деле, можно ли верить глазам, рукам и губам? Мать почувствовала, что от сына пахнет табаком, а сын заметил, что лицо и одежда матери пропитаны паровозной гарью.

…а [сестра] Людмила глядела на мать странным, испуганно-ошеломленным взглядом и не могла говорить от волнения. Они должны были пересказать друг другу такие горы дней, такое множество встреч, испытаний, страданий, счастливых минут, что это казалось непосильным делом, не стоит и браться, и они бессознательно — так было легче — начали с самого простого, с того, что случилось вчера и позавчера. Они как бы откинули навсегда минувшее, то, что состарило мать, превратило сестру в сутулую плаксивую тетку, а Аптипова сделало взрослым человеком, и, смеясь, рассказывали о вчерашних пустяках…[30]

Вначале Татьяна не могла найти общий язык с матерью, из-за чего они обе очень страдали. Виной тому был бескомпромиссный и самостоятельный характер Татьяны («Лора с ее манерой высказываться прямолинейно...»[31]). У Татьяны установление контакта с матерью заняло много времени. Но потом они стали неразлучными, и в романе «Время и место» Трифонов называл их всегда вместе — «мать и сестра»:

Вдруг прошаркала, щурясь от света, Людмила в шлепанцах, в длинной ночной рубашке...:

— Ты что? — спросил Антипов.

— Не могу я с ней, — сказала сестра, не поднимая головы. — Просто не в силах... Она мне как чужая... Ведь так ждала маму все годы! И вот она вернулась...

Сестра зарыдала неслышным, глухим воем, уткнувшись в руку. Антипов стоял рядом, не зная, что сказать.[32]

Из разговора с матерью:

— А как трудно было с Людой!

— Я знаю. Но ведь сейчас не трудно, правда же?

— Да... Спустя год... Я столько плакала из-за нее, и она тоже... Ты не замечаешь, у тебя своя жизнь, ты занят творчеством.[33]

Юрию было проще, он сразу сошелся с матерью, которую всегда любил (а строгую бабушку Словатинскую, которая растила внуков, он, напротив, недолюбливал). При этом он «жил своей жизнью» в значительно большей степени, чем Таня, которая соединяла их семью, в частности, тем, что вела домашнее хозяйство. В романе «Время и место» Трифонов писал:

Жизнь дома, в особенности вечерняя и ночная жизнь, решительно переменились. Мать и сестра, например, могли за полночь распивать чай в комнате и громко разговаривать, не выключая света. А Антипов мог прийти сильно подвыпивший, шлепнуться посреди комнаты на стул, молоть глупости, пьяный вздор, хвастливо трясти пачками денег, бросить их великодушно на стол и увидеть на столе блюдце с ломтиком колбасы, чашку с кефиром, оставленные матерью для него, вспомнить, что он купил для матери и сестры коробку конфет, две банки шпрот, забыл все это в фибровом чемоданчике в раздевалке шашлычной, и вдруг окинуть взглядом все вместе, понять, ужаснуться и вскрикнуть мысленно: «Какая же я скотина!»[34]

В первые послевоенные годы Таня увлеклась рисованием. 28 января 1996 г. она писала мне в Германию (см. полный текст письма в приложении к статье):

…Юра нигде не учился рисовать — за исключением студии в МГУ, в 1947 году, где он начал заниматься. Я его туда затащила — я стала заниматься, очень увлеклась: впервые начала писать маслом, рисовать обнаженную натуру, ездить на «пленэры». У меня все вдруг начало получаться. Юру я привела почти сразу, на 3-тье или 4-ое занятие. Он получил пропуск (красненькая книжечка с его фотографией до сих пор хранится у меня) и вначале очень прилежно ходил заниматься и еще ворчал на меня, когда я прогуливала. Наши преподаватели Юру очень хвалили, особенно за графику.

Но занятия там были поставлены слишком серьезно, отнимали массу времени, пропустить студийные занятия, не приехать на «пленэр» в субботу и воскресенье — было нельзя.

Поэтому скоро и Юра и я перестали посещать студию — он занялся литературой, меня съела биология.

В письме от 29 марта 1995 г. Татьяна написала мне и о талантах к рисованию всей семьи Трифоновых:

Ведь хорошо рисовали не только Юра, но и оба его двоюродных брата — Андрей и Гоша.[35] Гоша учился, и очень успешно, у Моора.[36] Одно время работал художником на автозаводе Лихачева. Женя[37] зарабатывала тем, что рисовала на ткани. В войну — работала художницей в Окнах ТАСС. Меня это тоже всегда тянуло. Я ведь даже поступила в Художественное училище. Причем, без подготовки, по результатам экзаменов, была принята в один из последних классов. Потом мне пришлось это оставить — знаешь, какая жизнь у нас была в военной и послевоенной Москве, без родителей.

…Мама, Евгения Абрамовна, тоже очень своеобразно рисовала, своим, отличным от всех, стилем. Когда-нибудь покажу тебе книжечки, которые она рисовала. Это уменье ей очень помогло в лагере — она рисовала книжечки для далеких детей ее подруг, писала к ним стихи. Но мама больше любила лепить. У нас дома долго были скульптурные портреты, ею сделанные — отца, бабушки, тети Маруси, Сольца, его сестры и других, незнакомых мне, людей. Все, кого я знала — очень похожи и с большим юмором.

Хочу сделать небольшое дополнение. Трифонов, действительно, всегда рисовал на полях рукописей — в основном, мужские головки. А в канун Нового 1978 года на даче в Красной Пахре отец нарисовал нашей семье на счастье большую лошадь — наступал Год Лошади. После этого он уехал на встречу Нового года в Дом Литераторов. Помню, для нас его отъезд явился неприятной неожиданностью. Мы ведь уже подготовили стол, украсили елку… Зарисовка лошади, к сожалению, не сохранилась, но живет в моей памяти. Это был последний рисунок, адресованный отцом лично нам.

Тяга к рисованию, к работе руками сохранилась у Татьяны и позже. 19 ноября 1993 г. она написала мне в Германию:

Олечка, посылаю несколько сувенирчиков, сделанных из тех материалов, что ты прислала. Я считала, что их следует прикалывать, например, на вязаные шапочки, или еще как-нибудь. А черный петух — просто, чтобы принес удачу и успехи вашему семейству в этот год Петуха. Эти мои игрушечки тут пользуются успехом. Просто у меня не было никакого времени этим по-настоящему заниматься. Ведь самое сложное здесь — придумать рисунок. Мне никогда не было интересно копировать чужие работы. А это — время.

Во всяком случае, Олечка, само придумывание и изготовление таких вещичек мне очень помогло, очень успокаивающе и отвлекающе на меня действовало. Конечно, хорошо бы организовать сбыт таких штучек. И начать делать более крупные вещички. Я думаю, мы к этому придем.

Пока Юра учился в Литературном институте, «мать и сестра» самопожертвенно создавали ему условия для работы. И это при том, что Татьяна сама была уже студенткой биологического факультета МГУ. Она с раннего детства любила растения и животных. В книге Таня вспоминала детство в Серебряном бору и знаменитые флоксы — любимые цветы Юрия Трифонова, которые ему все, и я в том числе, дарили на день его рождения в августе. Добавлю, что и их отец, Валентин Андреевич, также родился в августе:

По утрам я находила на нашем крыльце охапки полевых цветов... или букеты роскошных флоксов, добытых в саду у Ярославских.[38]

Мой папа смотрел задумчиво и говорил: «Знал бы Емельян, где его флоксы».[39]

Татьяна была прирожденным биологом. Кстати, страсть к растениям и животным она передала и дочери, моей кузине Марине Трифоновой, которая также окончила биологический факультет МГУ по специальности «микология» (наука о грибах).

Дома у них был настоящий зоопарк — собака, белка, кошка. С животными больше возилась дочь Маша, но инициатором «зоопарка» оставалась Татьяна. Маша, жившая с ней вместе и ухаживавшая за матерью до последних дней, рассказывала мне, как под конец жизни та попросила взять ей кого-то из домашних питомцев. Поскольку Маша уже начала интенсивно работать в школе, она не могла ухаживать за животными. В частности, регулярно гулять с собакой. Так появились у них две птички. Одна птичка умерла вскоре после смерти Татьяны. От тоски?

Татьяна писала в книге:

После окончания МГУ, со свеженьким дипломом, я поехала работать инженером-геоботаником в Каракумскую экспедицию. Мы должны были готовить геоботанические карты трассы Каракумского канала.[40]

Именно Татьяна своими бесконечными и восторженными рассказами о Каракумской пустыне, куда она регулярно ездила вплоть до конца 1950-х, подтолкнула Юрия Трифонова к выбору «трудовой темы»— о строительстве Каракумского канала, ставшего сюжетом романа «Утоление жажды» (1963). Их мать, Евгения Лурье, тоже хотела, чтобы сын поехал в Каракумы и встречался там со своей сестрой. Из повести «Обмен»:

Мать очень хотела, чтоб он поехал в Туркмению, в Дарган Тепе, потому что недалеко от родного Лориного Куня-Ургенча — каких-нибудь шестьсот километров, пустяки! — брат с сестрой могли бы встречаться за пиалой кок-чая и скучать вместе по дому.[41]

В 1950 году Трифонов заканчивал дипломный роман «Студенты», за который через год получил Сталинскую премию 3-й степени. Трифонов вспоминал:

К середине лета деньги кончились. Книга не была готова. Настали трудные времена. Надо было продержаться хотя бы до сентября. Антипов почти ничего не зарабатывал — изредка писал кое-что для спортивного журнальчика... — но мать и сестра старались изо всей мочи, чтобы он не отвлекался и спокойно делал свое дело. Они горячо верили в его дело. Даже больше, чем он сам. Но какое могло быть спокойствие! Все тянулись из последних сил. Сестра не смела купить себе пальто. Антипов не ходил ни в театры, ни на футбол, даже в кино бывал редко. Он чувствовал себя как в темном бесконечном туннеле, по которому надо идти, идти, не останавливаясь, не видя просвета. Надо идти, и все. Жили на двадцать рублей в день. И вот в начале октября рукопись была, наконец, готова, перепечатана… Антипов отнес толстенькую папку в редакцию. Прочитали к ноябрьским и сказали: нет, пока еще не годится. Надо перерабатывать. Но дали немного денег, и это смягчило удар. Мать и сестра обрадовались, купили необходимое, приготовились жить и стараться изо всей мочи дальше, но Антипов пал духом. Казалось, уже нет сил на переработку. Два дня не мог смотреть на бумагу, на третий сел к столу, недолго поработал, а затем все пошло как прежде. В декабре у сестры был приступ аппендицита, оперировали с опозданием, начался перитонит, едва спасли. В январе нового, 1951 года Антипов наконец закончил переработку, шесть глав переделал, четыре написал заново, рукопись выросла до трехсот пятидесяти страниц, и он вновь повез ее в редакцию.[42]

Сталинская премия и последующий ошеломительный успех романа «Студенты» сделали Трифонова всесоюзной знаменитостью. Весной 1951 года он познакомился с солисткой Большого театра Ниной Нелиной,[43] а уже в декабре родилась я. Молодая семья поселилась на Верхней Масловке в квартире тестя, художника Амшея Марковича Нюренберга.[44] Лето следующего года мы втроем провели на даче в Серебряном бору, где и состоялась наша первая встреча с Татьяной, которая только вернулась из туркменской экспедиции.

Из ее письма мне в Гренобль от 14 декабря 1991 г.:

Пишу тебе в день твоего рождения...

Сегодня вспоминаю, как увидела тебя в первый раз. В декабре я была в Туркмении. А увидела тебя по приезде, летом, в Серебряном бору. Тебе уже было полгода. Я привезла очень хорошенькое бледно-розовое шелковое платьице с туркменской вышивкой. Оно было великовато, но твоя молодая мама тут же захотела его надеть. Обе бабушки возражали, но ты была разбужена и одета. Дед, А[мшей]М[аркович] был в восторге: «Это нужно рисовать. Это ее цвет» — и назвал колер по-французски. Ты была сонная, величественная. Смотрела на меня спокойными, синими, ниниными глазами. Но снять платьице не дала. Так в нем и уложили досыпать.

Очень был милый, красивый и спокойный ребеночек.

Сколько всего разного прошло с тех пор!

Это было первое и единственное лето, полностью проведенное нашей семьей в Серебряном бору. Летом 1952 года мы жили там довольно долго, не меньше шести-семи месяцев. Моему отцу, Юрию Трифонову было там хорошо и привычно. Лучше, чем в квартире тестя и тещи, где он никогда не чувствовал себя комфортно.

Женщины в семье Трифоновых

Отношения моей мамы с матерью и сестрой отца быстро натянулись. Мама сильно отличалась от них, любила привлекать внимание, эффектно одевалась и была остра на язык. Трифоновы же держались подчеркнуто скромно, если и наряжались, то неброско, разговаривали мало и приглушенно. Почти все подруги Трифоновых оказывались либо незамужними, либо вдовами. Моя бабушка Женя считала, что мужчины нужны лишь для продолжения рода. При этом она была бесконечно предана своему мужу. Отказавшись после его ареста подписать против него бумаги, она провела в лагере восемь лет, а освободившись в 42 года, не стала устраивать свою женскую судьбу. Ее близкая подруга, Клавдия Бабаева, в аналогичной ситуации после восьми лет в лагере завела роман с женатым мужчиной, что моя бабушка решительно осуждала. Похожее произошло и с Татьяной. Овдовев в возрасте чуть старше 40, она полностью сосредоточилась на дочери Маше и сыне Жене.

Помню одну мамину историю о Татьяне. Однажды мама шла с дачи в Серебряном бору на репетицию в Большой театр, и повстречавшаяся ей машина остановилась, а водитель предложил ее подвезти. Мама охотно впорхнула в машину, она привыкла к галантному обхождению. Кроме того, она опаздывала в театр. Но случайно обернулась и увидела, как сзади шла Татьяна, на которой не было лица. Видимо, ей не понравилось, с какой готовностью мама приняла предложение от незнакомого мужчины и что она не позвала ее поехать вместе.

Yu.Trifonov_v_okruzhenii_detey.jpg

Плохую роль в отношениях моей мамы с сестрой и матерью Трифонова сыграл ее невыдержанный характер. Масла в огонь подливала и теща, Полина Мамичева-Нюренберг. Она часто бывала резка и даже груба. В отличие от интеллигентных и тихих, но колких и ироничных Трифоновых. Все вместе не создавало хороших предпосылок для спокойной семейной жизни, что правдиво отражено в «московских повестях» Трифонова, в частности, в «Обмене».

В письме от 15 ноября 1992 г. Татьяна писала мне в Гренобль:

Душа моя утешается только рядом с близкими. И за них же болит. Такая диалектика.

У Трифонова есть близкое замечание:

Потому что нет дороже родной души.[45]

Родив двух детей, Таня полностью «закрыла тему». Характерный эпизод случился летом 1977 г. Мы с мужем вернулись из поездки, и у меня стало сильно крутить живот. Я посоветовалась с Таней, на что та спокойно ответила: «Прими обезболивающее лекарство. Наверное, ты съела что-то плохое». Позже выяснилось, что я была беременна второй дочерью — мне показалось странным, что матери двух детей не пришла в голову столь простая мысль.

Помню, как уже после смерти отца я рассказала Тане про ученика Трифонова, которому тот от души желал спокойной семейной жизни, столь важной для работы писателя. Таня вздохнула: «Бедный Юра! У него самого никогда не было такой жены».

Знаменитый афоризм Татьяны был: «Юре не везло с женщинами». В конце жизни к сказанному она добавляла: «Но Нину он все же любил».

 В возрасте за 30, Татьяна вышла замуж за архитектора Ефима Семеновича Рейзнера (1922–1970), который был старше ее на пять лет, вдовцом, бывшим фронтовиком. Познакомились они через мою бабушку Женю, которая знала всю его семью. Татьяне хотелось дать матери возможность понянчить внуков (со мной это не получалось из-за предубеждения против семьи Нюренбергов), и она решила родить сразу двух деток. Так и сделала, Маша и Женя родились с разницей в два года, причем Татьяне дважды пришлось делать кесарево сечение.

Желая во всем походить на своего отца, Таня и в замужестве продолжала идентифицировать себя как Трифонову. Она с гордостью рассказывала мне, что в Новочеркасске, в окрестностях которого родился ее отец, Валентин Андреевич, знающие люди принимали ее за донскую казачку. Поэтому она оставила себе девичью фамилию, которая перешла и к двум ее детям.

Бабаева однажды поведала мне, что Татьяна в молодости влюбилась в одного туркмена из своей экспедиции. Понимая, что ей будет трудно с супругом из совершенно другой культуры, она не рискнула связать с ним жизнь.

В отличие от бабушки Жени, всегда поддерживавшей с зятем теплые дружеские отношения, Трифонов посматривал на татьяниного мужа свысока. Это сквозит в «Обмене», где Ефим (Фима) назван Феликсом — именем, также начинающимся на «Ф»:

У Лоры начался тогда ее нудный роман с Феликсом, ей было не до дачи.^[46]

…Он ходил как хозяин по этим комнатам — незнакомый коротышка в байковой курточке с накладными карманами, что-то галочье, круглое, чужое, в скрипучих домашних туфлях со стельками, — по комнатам, где прошло детство Дмитриева. Смотрел на плачущую сестру с недоумением, как на непорядок в доме. Как на зачем-то открывшуюся дверцу буфета.

 Дмитриев пробормотал:

— Феликс, сгинь на минуту!

Человек в байковой курточке сгинул.^[47]

По моим воспоминаниям, муж Тани был добрым и талантливым человеком. Видным мужчиной с густой, черной бородой. Любил делать руками интересные объекты. Автор прекрасных фотопортретов нас с отцом, которые у меня хранятся до сегодняшнего дня. Совместно с несколькими другими архитекторами он спроектировал высотное здание «НИИ Гидропроект» около метро «Сокол», куда он водил нас с отцом на экскурсии еще во время строительства. Когда в 1966 г. неожиданно умерла моя мама, он проводил с нами много времени, проявлял сердечность и отзывчивость.

Фима ходил помогать мне с уроками (особенно мне не давались физика и математика), но потом вдруг резко прекратил. Недавно я спросила его дочь Машу, почему ко мне перестал ходить ее отец. Она отвечала, что уже тогда у него начались проблемы с сердцем.

Думаю, однако, причина крылась в другом. Фима мог прочитать рукопись «Обмена», которую Трифонов давал родственникам. Как уже упоминалось, отец брал персонажей из жизни, и многие знакомые, узнавая себя, смертельно обижались. Себя, впрочем, он тоже нисколько не обелял. Например, одного из самых неприятных героев — Глебова из «Дома на набережной» — он, по собственному признанию, списывал с себя:

Однажды, по свидетельству Юрия Любимова,[48] во время одного из прогонов, проходивших в присутствии автора, какой-то чиновник министерства культуры обратился к нему с предложением заострить образ главного героя — приспособленца Вадима Глебова, придав ему черты законченного негодяя и циника. И тогда Трифонов объяснил своему театральному церберу, что не может этого сделать, потому что Глебов — он сам.[49]

В конце 2000-х поэт Константин Ваншенкин[50] рассказал мне, что Фима умер от инфаркта, когда он с женой Инной Гофф[51] находился в Ялте вместе с Юрием Трифоновым и его второй супругой Аллой Пастуховой.[52] Его и Гофф удивила реакция отца на это событие. Отец, посомневавшись, не прервал свой отпуск и не полетел на похороны Фимы, хотя тот, когда умерла моя мама, принимал в Трифонове самое горячее участие.

Отец, со слов бабушки Жени, говорил мне, что Татьяна, узнав о смерти мужа, издала страшный крик. Отныне ей пришлось за все, прежде всего за своих детей, отвечать одной. Рассказ Татьяны «О любви» был посвящен кошке Доше, но в нем явно просматриваются человеческие параллели:

Мы с Дошей знаем, что такое любить.

Не отнимать у любимого существа радостей нашей короткой жизни.

Сидеть, поджавши лапки, и смотреть, прижмурившись, как любимый сжирает твой обед из твоей миски — и быть счастливой.

Ждать и ждать любимую у пустого дома в морозы и дожди…

Пытаться понять и помочь.

…Может быть, в награду ты получишь высокое доверие, и если будешь счастлив этой малостью — ты любил.[53]

В своей книге «Долгая жизнь в России» Татьяна нигде не написала, что ее брат стал известным писателем. Не посвятила ему отдельной главы, как матери, отцу, дяде и даже кузену Гоше. А брату — нет. Меня это удивило. Удивило и то, как мало в книге она написала о собственном муже. Почти ничего.

Отношения со мной

Мое детское восприятие «матери и сестры» во многом предопределялось их отношением к моей маме и Нюренбергам. Трифонов писал в «Обмене»:

... Лора хитра, прозорлива и очень не любит Лену. Если мать при всем неприятии Лены все же с нею смирилась, научилась чего-то не замечать, что-то прощать, то Лора с годами твердеет в неприязни — из-за матери. Она сказала однажды: «Не знаю, каким надо быть человеком, чтобы относиться к нашей матери без уважения»... Но Лора не понимает... Ах, она не понимает, не понимает! Лора так и не научилась заглядывать немного глубже того, что находится на поверхности. Ее мысли никогда не гнутся. Всегда торчат и колются, как конский волос из плохо сшитого пиджака. Как же не понимать, что людей не любят не за их пороки, а любят не за их добродетели![54]

Бабушку Женю моя мама называла «ханжой». Могла сказать просто: «Сегодня придет ханжа». И я понимала, о ком шла речь. Интересно, что Словатинскую мама в ханжестве не обвиняла. Она была закрытой, но прямолинейной. Не чуралась мужчин, а в молодости крутила романы. В Википедии «ханжество» определяется так: «Показная (демонстративная) форма благочестия и набожности при тайной или явной неверности исповедуемым идеям». В «Обмене» Трифонов рассуждал:

…мать постоянно окружают люди, в судьбе которых она принимает участие. В ее комнате подолгу живут какие-то пожилые полузнакомые люди, друзья Георгия Алексеевича, и еще более ветхие старухи, друзья деда, а то и случайные приятельницы по домам отдыха, желающие попасть к московским врачам, или провинциальные девочки и мальчики, дети отдаленных родственников, приехавшие поступать в институты. Всем мать старается помогать совершенно бескорыстно. Хотя где там — помогать! Связи давно порастеряны, и сил нет. Но все-таки — кровом, советом, сочувствием. Очень любит помогать бескорыстно. Пожалуй, точнее так: любит помогать таким образом, чтобы, не дай бог, не вышло никакой корысти. Но в этом-то и была корысть: делая добрые дела, все время сознавать себя хорошим человеком. И Лена, учуяв маленькую слабость матери, в минуты раздражения говорила про нее Дмитриеву: ханжа. А он приходил в ярость. Орал: «Кто ханжа? Моя мать ханжа? И ты посмела сказать...».[55]

При этом так получилось, что после ранней смерти моей мамы и Таня, и бабушка Женя принимали во мне участие достаточно дистанцированно. Бабушка Женя часто подчеркивала, что я — «маленькая хозяйка большого дома» (название романа Джека Лондона). С одной стороны, она льстила мне отсылкой к американской литературе, которой я увлекалась, с другой, предоставляла самостоятельно разбираться с непростым советским бытом — хождением по магазинам, готовкой, уборкой, стиркой — и обслуживанием отца, что для и так не очень успевающей восьмиклассницы стало серьезным испытанием. В результате меня на следующий учебный год перевели из английской спецшколы в обычную с более щадящими требованиями.

Таня тоже не всегда бывала прямодушной. Например, в письме от 20 ноября 1993 г. она озадачила меня вопросом:

Олечка, я подумала, почему все материалы о юрином творчестве проходят мимо тебя?

Зачем она это написала? Ведь по собственным безрезультатным попыткам она хорошо знала, чем оборачиваются дела с вдовой отца, Ольгой Романовной Мирошниченко.[56] Та, в отличие от меня, состояла членом Союза писателей и комиссии по литературному наследию Трифонова. А я была «дочерью от первого брака» с армянской фамилией по мужу и вдобавок жила за рубежом. Когда же позже я пожаловалась на то же самое, Таня просто ответила:

Это оттого, что на тебе лежит «отблеск костра».[57]

А в феврале 1998 года Таня зачем-то написала мне по поводу вышедшего биографического справочника Шитова «Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества 1925–1981»:[58]

Мне жаль, что ты возражала против того, чтобы была хоть одна Нинина фотография. Она была бы к месту. Ну, да теперь уж ничего не сделаешь. Я рада, что книга вышла.

Как я могла бы возражать против публикации маминых фотографий? Да и Шитов, который не был тогда со мной знаком, ни о чем меня не просил.

Смирившись с моей умершей мамой, Таня до конца жизни не смогла преодолеть неприязнь к Нюренбергам, которые обвинили Трифонова в ранней смерти дочери и, надолго пережив ее, отравляли ему жизнь.[59] В книге Татьяны, вышедшей 20 лет спустя после смерти Нюренбергов, есть рассказ некоего анонима «С.», где все сопутствующие имена указывают на мою бабушку Полину:

Дочь Полина … в молодости была красивой, хорошо шила. Она была замужем, дожила до старости.… Она была чрезвычайно жадной и злой, любила издеваться над своими домашними. Ей нравилось унижать людей, придумывать порочащие их небылицы. Неонила любила ее больше, чем остальных своих детей. Но когда мать стала больной старухой, Полина забрала у нее и продала последние драгоценности — 20 золотых, кольцо с очень дорогим бриллиантом, еще что-то — а деньги за это матери не отдала. Вскоре после этого Неонила скончалась. Дочь она не простила. На похороны матери Полина не явилась.

Полина вообще не отдавала долгов и считала, что это само собой разумеется. Доброту почитала слабостью и глупостью. Говорила: «У дурака взять не грех. У меня, по крайней мере, в дело пойдет».[60]

До сих пор остается загадкой, откуда взялась столь зловещая история, больше напоминающая народную сказку. Или Татьяна ее измыслила?

Из-за неприязни к Нюренбергам Татьяна даже отдалилась от Жени Вахмистровой — дочери Валентина Андреевича от первого брака, которой она не могла простить общение с Нюренбергами после смерти мамы. Вахмистрова жалела их, старых людей, оставшихся без единственной дочери. Но Татьяна все видела иначе и полностью прекратила с ней все контакты. Мне было больно узнать, что незадолго до смерти эта уже пожилая женщина снимала со своим внуком дачу рядом с Таней в Серебряном бору и Татьяна ни разу не позвала их к себе. А ведь при жизни Валентина дочь Евгения дружила с его новой семьей. Евгению Вахмистрову и Евгению Лурье даже называли «Женя маленькая» и «Женя большая» — в первую очередь имелся в виду возраст, а не рост, поскольку бабушка была маленького роста, много меньше высокой и статной Вахмистровой. Не сомневаюсь, что бабушка Женя поступила бы иначе, она пригласила бы их к себе на дачу. К сожалению, ни ее, ни отца к тому времени уже не было в живых.

Вообще все, что касалось Нюренбергов, моей мамы и даже меня, вызывало у Тани и ее семьи некоторую настороженность. Однажды, уже после смерти отца, я с мужем и дочками приехала в Серебряный бор погулять. Тани не было, а ее сын Женя и его жена Люда,[61] находившиеся в это время на даче, нас в дом не пригласили. Они стояли в дверях наверху, на лестнице. А мы немного подождали и ушли. Тогда мы куда-то спешили. Лишь много позже мне вспомнилась эта история, как и то, что я бывала на даче только при жизни бабушки Жени.

В свою очередь, бабушка Полина также не жаловала Таню. Она называла ее «казанской сиротой», поскольку та постоянно сетовала на «ограниченные средства» и «стесненные обстоятельства». (Как говорил Хлестаков в «Ревизоре» Гоголя: «Со мной странный случай: в дороге совершенно поиздержался…».) И это при том, что в семье Трифоновых любой разговор о деньгах «ханжески» считался неприличным.

Я чутко воспринимала внутрисемейные напряжения, что, к моему теперешнему стыду, грубо отразила в своем дневнике за 1965 г. Мне только исполнилось 14 лет, и к этому времени я собрала большую коллекцию фотографий артистов.

От второй бабушки ничего не дождалась. Я думала, она мне купит каких-нибудь артистов, но она намекнула на свои «ограниченные средства». Мама предложила ей купить мне билет в Большой театр. Но эта кикимора ограничилась записной книжкой за 75 коп., шоколадкой и шариковой ручкой. Ручка симпатичная. У меня сейчас как раз ни одной нет, но видно, что она не новая и ею уже пользовались. Как ей не стыдно — такой подарок! Хоть бы папа ей ничего не привез.[62]

Отец подсмотрел мой комментарий и использовал в повести «Предварительные итоги». Мать он всегда оберегал, потому переадресовал мои слова сестре (Татьяне):

[В дневнике сына] Допекла меня другая запись: «Приходила кикимора и принесла какой-то жалкий альбомчик для открыток и набор красок. Рубля на три все вместе. Недаром мама говорит, что старые девы отличаются подозрительностью и жадностью…» Это было сказано о моей сестре и его тетке Наташе. Если б Наташка прочла — брр! Я содрогнулся. Мне захотелось вырвать страницу, чтоб этого страшного никогда не случилось. Но остановился: страница могла понадобиться. В бедной Наташкиной памяти остались наши дни рождения, когда альбом для открыток и краски считались ценностью. Нет, возмутило не то, не торгашеская — в рублях — оценка, а хладнокровное лицемерие. Ведь он, подлец, тетку благодарил, даже чмокнул в щеку, улыбался приветливо и задавал, как нежный племянник, вопросы: «А что у тебя на работе? А когда ты будешь отдыхать?» И в тот же вечер: кикимора…[63]

Трифоновы часто повторяли, что у меня «все есть». Действительно, какие подарки можно делать человеку, у которого «все есть»? Также меня редко приглашали к себе и угощали. После смерти моей мамы отец почти каждый день, как в клуб, ездил в Центральный дом литераторов и там обедал. Иногда приносил оттуда шоколадные конфеты или пирожные. Я же постоянно чувствовала себя голодной, ела на ходу, что попадалось под руку, много сладостей, мороженого. Когда мы жили с отцом на Песчаной улице, Татьяна пекла пирог мне ко дню рождения, но в дом не заходила. Передавала пирог на пороге. Почему?

Сейчас я допускаю, что скудость подарков обуславливалась не только «стесненными обстоятельствами». Она могла иметь подспудной целью напомнить отцу его долг перед менее благополучными «матерью и сестрой», самоотверженно способствовавших его литературному становлению. Он и сам порой совестился, что недостаточно бывал к ним внимателен (см. вышеприведенную цитату из «Времени и места»); после же его женитьбы плодами их как бы совместного успеха пользовалась уже совсем другая семья, на которую и стали пенять. А «свой Юра» был вне критики, да и зачем было с ним ссориться?

Утром Дмитриев уехал рано… Он дал Лоре сто рублей. Лора сказала, что очень кстати».[64]

Напомним, что в 1968 г., когда писался «Обмен», 100 рублей получал в месяц выпускник университета; т.е. в описанном эпизоде значительная сумма принимается без тени неловкости, как при возврате долга. Видимо, такая форма благодарности вошла у Татьяны в привычку, с чем и я сама неоднократно сталкивалась.

Сам же Трифонов не тяготел ни к аскетизму, ни к коллективизму, отдаляясь от скромных «матери и сестры», что мать грустно констатировала:

Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел… — Вновь наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу: — Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно…[65]

Все эти нюансы отношений и «борьба» за сына обостряли напряжение между «идейными» Трифоновыми и «мелкобуржуазными» Нюренбергами. И трудно сказать, кому из них больше сочувствовал сам писатель. Поначалу он больше симпатизировал первым. Позже декларировал, что никого не одобряет и не осуждает, а просто описывает характеры. А в конце своей литературной деятельности утверждал, что в людях есть поровну как плохое, так и хорошее.

Татьяна же менялась мало и всегда отличалась такими ставшими теперь старомодными качествами, как ответственность и порядочность. Помню, как через несколько дней после смерти отца в 1981 году мы с мужем должны были встретиться с его последней женой. Я предчувствовала, что разговор выйдет непростым, и попросила Татьяну при нем присутствовать. Та пришла, хотя тоже знала, что это могло обернуться для нее плохими последствиями. Возможно, что появление Татьяны как свидетеля предотвратило последующие инсинуации.

Этому правилу — поддерживать и даже покрывать своих — Трифоновы следовали неукоснительно, правда, с учетом определенной субординации. На первом месте всегда стоял Трифонов. Отец проходил у них с наивысшим приоритетом, что меня подчас задевало. В моем детском дневнике есть запись, как отец отправил меня в Серебряный бор встречать Новый 1968 год, пообещав позже к нам присоединиться. Потом он позвонил на дачу и сообщил, что друзья уговорили его остаться с ними. Догадываюсь, что он встречал праздник в московской квартире с новой избранницей — редактором Аллой Пастуховой, на которой вскоре женился. Конечно же, «мать и сестра» были обо всем проинформированы и согласовали с ним мое «перемещение». Только от меня это скрыли. Утром бабушка Женя пошутила: «Молодежь долго спала, поскольку накануне много веселилась». Я была возмущена ее шутливым тоном. Она не могла не видеть, как мне было тяжело встречать Новый год без отца. После смерти мамы в 1966 году я была к нему особенно привязана. К тому же предшествующий Новый 1967 год мы встречали с ним вместе в Болгарии (о чем написан рассказ «Самый маленький город»).

1968. Москва. Встреча Нового года с друзьями и А.Пастуховой

Сестра поддерживала Трифонова даже по незначительным поводам. Летом 1977 г. мы с мужем уехали, оставив на даче полуторагодовалую дочь Катю с отцом и нянечкой Зоей. Вернувшись, мы застали там Таню. Оказалось, что звонила моя бабушка Полина и, приняв Зою за, как она выражалась, «маруху» отца, напала на нее и оскорбила. Зоя спросила: «Юрий Валентинович, кто это звонил?» Он ответил: «Моя бывшая теща». И на всякий случай вызвал сестру, а та сразу приехала. Бабушка Полина умерла через год, в 1978 г. Видимо, она была права, говоря, что Трифонов всю жизнь ее боялся.

Когда я получила повторное свидетельство о смерти мамы, то обнаружила, что в 1966 г. оригинал был выдан не отцу, а Татьяне. Своими глазами видела ее хорошо знакомую мне подпись. Почему свидетельство о смерти Нелиной было выдано не мужу, а его сестре? Загадочно. Татьяна объяснила это тем, что отец неважно себя чувствовал. Или он боялся встретить там Полину, и «бесстрашная» сестра взяла на себя эту миссию?

Вторая супруга отца, Алла Пастухова, рассказывала мне, что именно Татьяна приходила к ней в 1979 г. с просьбой о разводе (в тот момент она находилась в своей квартире около метро «Аэропорт»). Отец, еще недавно ездивший с ней в Норвегию и на отдых, так внезапно прекратил отношения, что не решался обратиться напрямую. Пастухова спросила: «Что же вы будете поддерживать его даже в том случае, если он вонзит в меня нож?» На что Татьяна невозмутимо ответила: «Да. Я очень люблю своего брата».

Из моего разговора с Пастуховой в 2011 году:

Таня — прямолинейна. У Трифонова написано: «ее мысли не гнутся». У нее не было чувства юмора. Однажды я была в Серебряном бору. За столом Трифоновы вспоминали, что отец в детстве писал длинный детектив. Я посмеялась и спросила Татьяну: «Вам нравилось?» Она так посмотрела на меня и сказала: «Да». Никакой критичности. Лора в «Обмене» — это Таня. «Мысли прямые и не гнулись». Это очень точно.

Помню, как мой дед-художник Нюренберг навестил меня после рождения второй дочери Нины в 1978 году. В то же самое время к нам приехали Татьяна с дочерью Машей. Татьяна заглянула в комнату, где дед сидел с новорожденной Ниной на руках. Не знаю, как мог он ее узнать, ведь они не общались как минимум 12 лет. Но потом он сказал мне такую фразу: «Татьяна твою маму предала, и тебя предаст». Смысл состоял в том, что Татьяна во всех спорных вопросах будет на стороне отца.

Когда отец умер, предостережение деда утратило силу. Более того, Татьяна как-то сказала, что я — последняя настоящая Трифонова, откуда следовало, что теперь она поддержит меня против кого угодно. Я удивилась. Как же, а ее кузина Галя,[66] с которой она тесно общалась и дружила? Но та, как объяснила Татьяна, была родственницей со стороны матери, Лурье, а не со стороны отца, то есть не была настоящей Трифоновой.