Между нами была большая разница в возрасте - восемнадцать лет.
Мы познакомились, когда мне было восемь.
Я очень многим обязана ему.
Глухая деревня Ивановка, на Южном Урале, в Башкирии. Почти девяносто километров до железнодорожной станции. Вокруг пестрый этнографический анклав: татарские, башкирские, чувашские, мордовские селения. А еще жили неподалеку латыши, эстонцы, украинцы, переселившиеся в наши края до революции по столыпинской реформе, которая предполагала, да, к сожалению, не успела, обжить дальние места империи.
Ну, а наши предки, крепостные крестьяне, приехали сюда по велению императрицы Екатерины Великой после подавления Пугачевского бунта. Привез их сюда тульский помещик, проигравший свое состояние, дабы поправить дела на новом месте.
Моя семья никогда своей земли не имела, арендовала ее у помещицы Ольги Петровны, чей дом стоял на пригорке. Я помещичий дом уже не застала, поскольку мои односельчане дотла спалили его в восемнадцатом году. От барской усадьбы остался сиреневый сад да стены большой кладовой, сложенные из местного белого камня. Мы, ребятишки, любили копаться на тех развалинах в надежде отыскать сокровища. Но кроме осколков посуды да старых пуговиц нам ничего найти не удавалось.
Да и какие там сокровища. И землей наша барыня была не богата, а саму ее считали большой чудачкой. Незадолго до октябрьских событий ушла она «в народ», была сельской учительницей где-то в Сибири, под Тобольском.
Гражданская война, беспощадная продразверстка вконец обескровили наши небогатые деревеньки. В канун коллективизации начался настоящий голод. Ели лебеду, траву разную.
В этой круговерти мой старший брат Николай все-таки окончил ШКМ - школу крестьянской молодежи, семилетку. И вот, как рассказывали позже родители, задумал он уехать учиться, да ни куда-нибудь, а в столицу, в Москву. Его всячески отговаривали: куда ехать, с чем ехать? Но удержать не смогли.
Собрали ему котомку на дорогу, благословили и отправился он на станцию Аксеново пешком, в латаном пиджаке, в лаптях - обычной тогда, да и много позже, обуви для наших мест.
Так Коля распорядился собственной судьбой. Москва его не приняла. Обосновался он в Подмосковье, по-моему, недалеко от Подольска. Учился в сельскохозяйственном техникуме и работал в опытном хозяйстве того же техникума. Там можно было кормиться в то голодное время. Он получил хорошее агрономическое образование и одновременно хорошую практику.
А в семье тем временем подрастал последыш, то бишь я. Сестра Анна, второй брат Иван тоже покинули деревню. Я росла в семье уже немолодых родителей. Мать родила меня в сорок с лишним лет, в возрасте, считавшемся тогда почти старческим.
В шесть лет я научилась читать по каким-то старым книжкам, по журналам «Нива», которые хранились у кого-то на чердаке. И вот отправилась в школу. Учитель Александр Демидович посмотрел на меня жалостливо и сказал:
- Иди, деточка, домой да подрасти еще. У меня, видишь, какие ученики!
Вокруг все были на голову выше меня.
На будущий год отец уговорил учителя, принял он меня. Мои великовозрастные одноклассники еле-еле читали по слогам «мама мыла раму, Маша ела кашу», а я бегло читала и Пушкина, и Горького. Кстати, «В людях» - была одна из первых, прочитанных мною книг и осталась в памяти на всю жизнь.
Школа наша - обычная крестьянская изба. Слева сидел первый класс, а справа - третий. Галдеж стоял неимоверный. Мальчишки прямо на уроках тузили друг друга сумками, книжками. Бедный учитель метался меж двух рядов, никто его не слушал.
Школа топилась еле-еле. Сидели в пальто, если можно так назвать нашу одежонку. Тетради, карандаши - все это было роскошью для нас. Писали на каких-то обрывках.
Советская власть, видать, вообще сбросила наше захолустье с довольствия. В местную лавку несколько лет не завозили ни керосина, ни мыла, ни ситца. Жгли каганцы с бараньим жиром. Женщины пряли, ткали, вязали, чтобы как-то одеться. Холсты красили дубовым корьем и шили из них подобие роб. Вся деревня ходила в грязно-коричневом колере. Не оттуда ли идет моя стойкая нелюбовь к «благородным осенним тонам»?
Не просто бедность, а отчаянная нищета царила вокруг. Колхозная жизнь состояла из постоянной ругани, всеобщего недовольства. Работали, как батраки, почти бесплатно. Все, что производили, отбирало государство, людям уже ничего не оставалось. Кормило как-то свое подворье, огороды.
А вокруг прекрасные наши лесостепи, холмы, поросшие диким миндалем, которые по весне покрывались розовым цветом. Такой вкусной воды, что текла в наших родниках, била в ключах, я не пила после нигде1.
И вот, после длительной переписки с Колей, принимается решение, в корне меняющее мою судьбу.
- Мы едем к Николаю, - сказала однажды мама.
Это известие разве что можно сравнить только с тем, как если б мне сейчас сказали: ты летишь на Марс. Ведь я окончила только второй класс, мне было восемь лет. И я никогда не видела своего старшего брата. Правда, много слышала о нем. Да что там, в семье был просто его культ. Родители говорили о нем не просто с любовью, а с каким-то пиететом. Несколько лет он работал агрономом в совхозе, а теперь директор школы-семилетки. У него жена и две дочки, одну из которых он назвал моим именем.
Мы отправляемся в очень дальнюю дорогу, больше тысячи километров разделяют нас. И я со страхом, но и с любопытством жду встречи со всем тем таинственным, что зовется Железной дорогой.
Ехали мы долго, с двумя пересадками, с многочасовыми сидениями на вокзалах, с мамиными волнениями - не потерять бы деньги, не угодить бы совсем в другую сторону. Ведь она была неграмотной.
Наконец-то мы выходим на маленькой, очень зеленой станции с таким непонятным и звучным названием - Желябужская. К нам быстро подходит невысокий коренастый человек, который годится мне в отцы. Я испуганно прижимаюсь к маме. Но он так ласково говорит мне: «Ну, здравствуй, сестренка», что мой испуг тут же исчезает. Наверное, я сразу почувствовала родную душу. Ведь родная кровь - это еще не все. А нас с первых минут связало святое чувство душевного родства, которое я ощущаю до сих пор.
Коля взял меня за руку, мы пошли к повозке, запряженной понурой лошадкой, и покатили по лесной дороге, по новым местам, которые я полюблю не меньше, чем наше башкирское приволье. Я, конечно, не понимала, что возвращаюсь на свою прародину, откуда уехали в давние времена мои предки. Но чувство покоя, тепла, уюта почувствовала уже тогда.
Помню, как я вошла в класс, и все с любопытством посмотрели на меня, маленькую, дрожащую от страха сестренку солидного человека, директора школы. Я робко села на последнюю парту, которую мне указала учительница. Моей соседкой оказалась полненькая девочка в очках.
- А ты откуда к нам приехала? - спросила она.
- Из Башкирии.
- Из Башкирии? - в голосе девочки прозвучало удивление и уважение. Наверное, ей показалось, что я прибыла из какой-то далекой и таинственной страны. Когда в 60-е годы я работала в «Комсомольской правде», Люба Николаева, девочка с последней парты написала мне, и наша дружба возобновилась. Жила она в Мытищах, почти в Москве.
Мама уехала обратно, наше расставание было трудным, но меня скоро захватила жизнь на новом месте, среди новых людей. Мне очень понравилась школа. Помещалась она в бывшем помещичьем двухэтажном доме, который, к счастью, пережил революционные бури. Здесь были просторные светлые классы, химическая лаборатория, библиотека, где я пропадала. Думаю, что такая сельская семилетка была скорее исключением в то время.
В школе было всегда тепло и уютно. Неудивительно, что Коля проводил тут большую часть дня. Когда кончались уроки, он шел домой обедать, а потом снова возвращался (частенько и я с ним) липовой аллеей обратно. Если в учительской кто-то еще оставался, мы шли в лабораторию. Это было его хозяйство, он преподавал химию, ботанику и зоологию. Брат готовился к следующим занятиям или писал отчеты для РОНО, а я устраивалась в уголке с книгой - теперь у меня в них недостатка не было.
Время от времени я поднимала голову, чтобы посмотреть на брата, и меня охватывало чувство покоя, защищенности, любви. Он всегда чувствовал мой взгляд, откладывал работу и улыбался:
- Ну, что, сестренка? Расскажи мне что-нибудь про нашу Ивановку. Отец возил тебя на дальний покос с ночевкой? А водопад на Гремучей горе все так же шумит?
Он, видно, скучал о родных местах, о родительском доме, который он покинул в ранней юности, часто заставлял меня рассказывать о том, о сем.
Коля заменил мне отца и мать, но и я, видно, была для него частичкой семьи, родины. Мне кажется, что брат уделял мне внимания больше, чем своим маленьким дочкам. Во всяком случае, я сразу ощутила холодок со стороны его жены Анны Алексеевны. Впрочем, она вообще была женщина строгая, замкнутая, немногословная. Сколько я помню, она всегда носила один и тот же костюм из синего шевиота и простые белые блузки, хотя другие ее коллеги-женщины (А.А. была учительницей в той же школе) одевались повеселее. Она была старше Коли на шесть лет. Ее черные волосы не знали завивки, а лицо косметики. Был ли мой брат с ней счастлив, не знаю. Однако, повзрослев, я оценила достоинства этой скромной, честной труженицы.
Анна Алексеевна была дочерью священника. В бывшем их просторном доме теперь расположился фельдшерский пункт. И церковь сохранилась, стояла уже закрытой, рядом с кладбищем, куда мы бегали за малиной - она была там необычайно крупной и вкусной. Взрослые не одобряли этих набегов.
Отца А.А. сослали на Соловки, где он и сгинул. А она, как я поняла позже, жила в постоянном страхе. Может быть, это усугубило ее замкнутость. Между прочим, свое образование она получила в знаменитом Калужском епархиальном женском училище, где математику преподавал Константин Эдуардович Циолковский.
Еда в доме была самая простая: щи, гречневая каша, картошка, иногда мясо. Вот яблок было много в крестьянских садах, для нас покупали их мешками. А Коля баловал детей сладостями. Когда ездил в Калугу, то привозил пакеты с конфетами, халвой, грецкими орехами.
Жила семья в обычной крестьянской избе, которую нельзя было назвать просторной. Теперь я просто ума не приложу, как мы там размещались. Я с маленькими племянницами спала на русской печке. Через два года после моего приезда появилась еще одна дочка...
И все же моя жизнь в деревне Новоселки окрашена в светлые тона. Заботы брата, наша дружба с ним - это было так много. Он был настоящий сельский интеллигент, начитанный, хорошо рисовал, иногда брал гитару и пел красивым баритоном:
Вот вспыхнуло утро румяной зарею,
Над озером быстрая чайка летит...
В глазах его блестели слезы.
Конечно, старший брат раздвинул мои маленькие горизонты.
- Я хочу, чтобы ты училась в Московском университете, - сказал он, когда я еще не понимала, что это значит. Однако новое слово «университет» хорошо запомнила, к тому же, раз это говорил Коля, значит, так оно и должно быть.
Мы вместе читали Пушкина, и музыка его поэзии охватывала меня, хотя по-настоящему я поняла его много позже. На школьном вечере, посвященном Пушкину, я читала отрывок из «Руслана и Людмилы», а сам Коля (учителя тоже участвовали в самодеятельности) - из «Бориса Годунова»: «Шестой уж год я царствую спокойно, а счастья нет моей душе...».
И была еще одна, ни с чем не сравнимая радость в моей детской жизни. Время от времени к нам приходили посылки для школьной библиотеки. Коля выписывал книги из Москвы. Зная мою страсть, он позволял мне открывать эти посылки. И начиналось действо. Я брала ножницы и дрожащими от нетерпения руками разрезала бечевки, снимала сургучные печати, разворачивала плотную бумагу. И - передо мной раскрывалось богатство.
- «Всадник без головы!» - кричала я, - «Айвенго», «Три мушкетера», «Тиль Уленшпигель», «Принц и нищий», «Робинзон Крузо»...
Эти волшебные, непонятные слова наполняли каким-то чудесным светом наше бедное жилище. Сначала я разглядывала яркие обложки, иллюстрации. Рыцари в доспехах, дамы в платьях с кринолинами и белыми кружевными воротниками, безголовый всадник в черном на диком мустанге - как оказывается многообразен мир.
Коля разрешал мне быть первым читателем этих новеньких книг, предварительно научив аккуратному обращению с ними. Только после того, как я прочитывала (а вернее, проглатывала то, что мне хотелось), книги шли в библиотеку. Это было, конечно, маленькое нарушение, но Коля шел на это ради меня. К его удовольствию училась я хорошо, была отличницей и ни разу ничем не подвела директора школы, моего брата.
Если человеку во время попадают хорошие книги, которые, к счастью, попали мне, это половина его образования и воспитания.
Вот знакомые говорят с удивлением, но и с гордостью: «наш трехлетний внук уже сам включает компьютер». Конечно, вся эта современная технология - настоящее чудо, буквально перевернувшее жизнь всей планеты. Но если бы компьютер не заменил для многих книгу, печатное слово! Ведь «компьютерные» дети перестают общаться с книгой. Это потеря невосполнимая. Мне кажется, что эмоциональное воздействие хорошо изданной книги неизмеримо больше. А впрочем, жизнь не остановить...
В своем детстве я была лишена многого, но благодаря моему старшему брату, у меня была счастливая возможность приобщиться к хорошей литературе. Этому богатству действительно нет цены. Позже началось общение с русской классикой. Тургенев, Чехов, Гоголь, Толстой, Лермонтов, ну, и, конечно, Пушкин. Мысли, чувства, образы отпечатывались в моем детском мозгу, как на чистом листке бумаги. Они уже не исчезали никогда, только след делался глубже.
Взрослый внук спросил как-то: «Ты рассказываешь, что жили в деревне без радио, без электричества, в бедности. Я не понимаю, как в такой обстановке могла у тебя появиться мысль об университете?»
Вот так и появилась, Денис. Те три года рядом с Колей, наверное, и определили весь мой жизненный курс.
А рядом шла обычная сельская жизнь. В Новоселках было чуть больше двадцати дворов. Они-то и вошли в крохотный колхоз с мирным названием «Колос». И все тут шло как-то спокойно, даже по-домашнему. Ругани и ссор, как в нашей Ивановке, я здесь не слышала. Председателем была немолодая женщина Марья Егоровна. С хозяйством она управлялась тихо, говорила без приказных ноток. Летом правление колхоза заседало на завалинке дома бухгалтера дяди Лаврентия как раз напротив нашего жилища.
Коля усмехался: «Большой Хурал заседает».
У меня в Новоселках было много подружек. Мы бродили по окрестным лесам, собирали землянику, грибы. И эти светлые березовые рощи, ромашковые луга, тихая речка с забавным названием Жалка, в которой мы ловили раков, входили в мою жизнь, чтобы остаться там навсегда.
И вот после четырех лет заскучала я по дому, да и родители не могли дождаться своего чада. К тому же, как они написали, в соседней деревне открылась школа-семилетка, и я могу учиться там в шестом классе. За мной приехала сестра Анна (она была на два года моложе Коли).
Стали собирать меня в дорогу. Брат привез мне из Калуги новенькую экипировку. И какую! Пальто из серо-голубого драпа, остроносые хромовые ботиночки на шнурках, шелковое платье и, о чудо! - шляпу. Настоящую шляпу с широкими загнутыми вверх полями и чудесной лентой. В первый миг при виде этого богатства я прямо задохнулась от счастья. Но тут же поймала укоризненный взгляд Анны Алексеевны, и мне стало неловко. В свои двенадцать лет я поняла чувства этой женщины, у которой было три дочки, одетых не ахти как. Да и сама она носила все тот же синий костюм.
Коля, видно, перехватил ее взгляд, сказал, улыбнувшись:
- Ладно, ладно, покидает нас сестренка. Когда мы увидимся - не известно.
Приехала я в Ивановку, где почти ничего не изменилось, прошла по улице в своем потрясающем наряде. А все мои односельчане одеты все в те же грязно-коричневые холсты. Мне снова стало не по себе. Но я же была девчонка! Я ту шляпу берегла и холила, как мать своего ребенка. Она для меня была прямо-таки живым существом.
Два года провела я в школе в соседней деревне за три километра от нас. Окончила седьмой класс. Куда дальше? Средняя школа только в райцентре. А до него целых пятнадцать верст. И опять меня приглашает Коля - в Новоселках открылся восьмой класс. «Окончит у нас десять классов и поедет поступать в Московский университет», - писал он.
И теперь я, уже одна, отправилась в дальнюю дорогу.
Но все наши планы рухнули. Началась война. Колю мобилизовали. А к нам в Новоселки пришли немцы. Всего два с половиной месяца оккупации лютой зимой сорок первого, а столько всего произошло. Кстати, о Холокосте. Даже в маленьких деревеньках разыскивали немцы евреев. Анна Алексеевна была жгучей брюнеткой, и по совету ее коллег-учителей мне пришлось ее прятать в холодном погребе. Я стала на это время главой семьи. Но это уже другая история.
Уехать домой я смогла только летом. Обо мне очень беспокоились родители, которые получали свои письма обратно с пометкой: «адресат находится на временно оккупированной территории».
Ехала я в свою Башкирию больше двух недель. Бесконечные пересадки. Эшелоны солдат шли и шли на фронт. А в тыл отправляли раненых-искалеченных. Голодная, я сидела на вокзалах с десятками таких же бедолаг, попавших в дорожную передрягу. На станции Кинель (это была последняя пересадка) познакомилась с медсестрой эвакогоспиталя. Она меня подкормила, втащила в поезд. Именно втащила, потому что меня стаскивал обратно воинский патруль, или как там его.
Целые сутки ехала вместе с ранеными. Когда сошла с поезда на своей станции Аксеново, все, кто мог встать с полок, подошли к окнам и долго махали мне руками. Кто-то крикнул:
- Прощай, сестренка!
У меня сжалось сердце, я как бы услышала колин голос. Где он? Что с ним? Мой второй брат Иван тоже на фронте. Вернутся ли?
Со станции - а это 85 километров - шла пешком. Ни автобусов, ни машин тогда не было. А села, в основном, татарские, располагались редко друг от друга. Важно было не сбиться с пути. Шагала безлюдной ковыльной степью. После всего пережитого мне уже ничего не было страшно. Ночевала в татарских селах, иногда меня немного кормили. Дорогой выкапывала дикую петрушку, иногда в ложбинках придорожных попадался щавель. Тем и жила.
Не помню, кажется, на пятые сутки добралась до дома. Меня узнали, люди шли за мной до самой избы. Переступив порог, тут же упала от усталости, голода, волнения. Помню, как рыдала мама, как она подливала молоко в глиняную кружку. Еще бы - дочка с войны вернулась. И я провалилась в сон со счастливой, спокойной мыслью: доехала, добралась...
Коля погиб в сорок третьем под Воронежем, позже - Ваня. Вскоре умер отец. Наша семья за два года потеряла всех мужчин.
Я окончила среднюю школу в районном центре, большом башкирском селении. Там работала моя сестра, мы жили вместе.
Шла страшная война, а я все же поступила в университет, только не в Московский, как мечтал Коля, а в Уральский, в городе Свердловске. А жила потом в Москве. И сколько раз я повторяла мысленно: «Спасибо тебе, мой добрый, мой лучший на свете старший брат...». ц
Думаю, что природа и спасала людей от полного одичания. Однажды, я работала тогда в «Литературной газете», мне пришло письмо от моего земляка, которого я не помнила. Он уехал из Ивановки после войны на нефтяные промыслы. Этот простой человек с таким трепетом описывал наши буйные черемуховые весны, ковыльные степи, леса, что я подумала: вот истинная любовь к Родине, незамутненная пропагандой, без громких, вконец затертых слов. Если живут в памяти такие чувства, такие воспоминания, значит, жива душа человека, жив он сам...
Добавить комментарий