Поэзия Бэла Гершгорин

Фраза “поэт тонкий” есть признак плохого вкуса и несомненный шаблон: поэзия — вещь изначально и по определению тонкая. Но когда читаешь стихи Бэлы чувствуешь, что они — почти невесомы, и тот нерв в микроны, на котором написаны, становится почти физически зримым. Ее поэзия печальна и парадоксальна, в ней — такой кайф от радости человеческого общения и такая тоска по его неизбежному исчезновению, что оторопь берет. Ну, каково читателю, привыкшему к мысли, что в конце тоннеля сами знаете что — вдруг открыть для себя, безмятежного: “Стороннему не догадаться, что от схороненных побед, потерянного парадайса... В конце тоннеля тушат свет”. Привкус остается горький — но все натурально, все нараспашку. Однако это, что называется, материи высокие — а вот вам, как любили выражаться там, “объективка” на автора.

Бэла Гершгорин родилась в Узбекистане. Окончила факультет журналистики Ташкентского госуниверситета, работала, подобно Марку Твену, в газете “Сельская правда”, затем, на волне перестройки, стала заведующей русской редакцией республиканского журнала “Молодая смена”. В США приехала с семьей в 1991 году. В Нью-Йорке была бэбиситтером, помощником врача, секретарем офиса, затем в течение нескольких лет — литсотрудником газеты “Еврейский мир” и редактором приложения “Бизнес-Экспресс”. После этого в течение года являлась исполнительным редактором газеты “В Новом свете”. Устав играть в русские игры, поступила в аспирантуру Ешива Университета в Нью-Йорке. В настоящее время работает психотерапевтом в центре психоэмоциональной адаптации “Новый горизонт” и продолжает сотрудничество с русскими газетами и журналами США.

Стихи Бэлы публиковались в республиканском поэтическом альманахе “Молодость”, журналах “Звезда Востока” и “Молодая смена”. В Нью-Йорке Бэла стала лауреатом международного Пушкинского конкурса (третья премия).

Живет в Нью-Йорке, замужем, растит двоих сыновей.

Борис Косолапов

Подступила к порогу забвенья река,
Двери с петель свирепой волной сорвало.
И пустою забавой глоток коньяка
Задержался в бутыли за темным стеклом.
Если время — иным временам не чета,
Беззащитной любови платить ли добром?
Тридцать капель на дне — как аптекарь считал,
Врачевать на рассвете похмельный синдром.
...То ли мал золотник, то срок невелик,
То ли след перепутал больной следопыт —
Но забыло светило, что значит восток,
И песок поглотил недопитый глоток.
То ли мертвых ласкать, то ли плакать живым,
Если ангел крыло не тому протянул.
Кто не ведал, как сладок отечества дым —
Вдоволь дыма чужого хлебнул!
А весна пропускает свой бешеный акт,
Не звенят в опаленном Нью-Йорке ручьи,
И приспущен над мертвыми выцветший флаг,
И лимонная корка горчит...

На уголочек одеяла,
Под уголочек полотенца
Цветы нам горничная клала,
Не вкладывая в это сердца.
Сверкают кафельные плиты,
Опрятное белеет ложе.
Инфанта, Марта, Хуанита,
Не жертвуй чужакам — негоже.
Уедут с вечною морокой
До самой гибели носиться,
Прося родного сердца кроху —
Да где там, бог мой, допроситься...

Январь 2003

* * *

Пока звонит моя Круглова
С тяжелой думой, без былого,
И, потеряв свою корону,
Запудривает мне нейроны...
Пока звонит Аркаша Каган,
Как поле майское, распахан,
Былой такой-сякой рубака,
Семьей и школою затрахан...
Покуда, голову склоняя,
По части суши, где нужна я,
Бегу, не встретить дабы взгляда
Иной души, которой надо
спасения сию минуту
(в своей-то — полный мрак и смута...)
Покуда есть и тот, кто молча,
Переполняясь кровью волчьей,
В моей топить меня собрался —
Да изнемог, перестарался...
Покуда, говорю, Ирина,
Покуда, радуюсь, Аркадий,
И жизнь почти наполовину,
Но не на тлеющем закате,
Покуда не сжигаем повесть, —
Пылай, февраль! Достать, что бог даст...
И в стадии полураспада
Я вдруг пойму, что не пропала.

ИСХОД

Что делает нынче милая?
Да вот, продает пианино,
Крамольное клейменное “Циммерман”.
Нужные справки куплены,
Нижние ветви срублены,
А крона сгорит сама.
Горит себе, разгорается,
Ну, купишь другое, разницы-то,
Сыграешь еще, молода...
Уехали. Нет вопросов.
Стучит о скалу твой посох —
Ремонт. Перекрыта вода.

Ну, вот опять, как прежде, чай без соли,
Тупеют галлы, готты у ворот,
Охота пуще розовой неволи,
Разбитого врага не побороть.
А за окном горячечное бьется:
“Беги в мой дом! Бумаги и чернил!”
Сиди. Пускай другому достается —
Пускай другой бы встал да позвонил,
Пускай другой бы сел в чужие сани,
Притормозил на пятом ли углу
И, отсмеявшись, без дыханья замер:
“Я Дон Гуан, и я тебя люблю!”

Несчастный тоже хочет жить,
Востребовав должок весомый.
И вот до хаты вечный жид
Идет, не замочив кроссовок.
Идет, несогнут, по живому —
По скверу последождевому.
Идет средь луж и голубей —
Стороннему не догадаться,
Что от схороненных побед,
потерянного парадайса.
В конце тоннеля тушат свет...

Это темная река
Вдовьим шепотом из мрака.
Как светла тебе бумага,
Неостывшая строка?
И душа, еще легка,
Все-то рвется, все-то к звездам,
Не обучена ремеслам,
Не всегда к себе строга.
Со стихами упокой,
С прозой также не лукавя.
За морями жизнь другая
И закат совсем другой.
Невеликие лета.
Избавленья иллюзорность.
Зазеркальность. Заозерность.
Неизбежная пьета.