ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Из-за той войны, из-за гибели отца летом 1942 года, мы с мамой потеряли какую-то СОВСЕМ ДРУГУЮ жизнь, не похожую на ту, которую потом проживали. И прожили. Кажется, через пень-колоду. Сложную. Исковерканную.
Я почти не знаю, какой была бы ТА жизнь. Неосуществленная. Несбывшаяся...
Я вижу иногда только ее начало – весеннее, солнечное. Всего один, может быть, день. Открывшаяся ото льда река обдает всех своим особым запахом - Большой воды, чем-то схожим с запахом топленого молока. С окрестностей поселка и лугов, еще покрытым снегом, вербные пушистики, уже обжившие голые ветки, пронизывают воздух тревожащим ноздри ароматом самых тонких духов. Это взмахнула белым крылом душистой шали молодая красивая женщина, Весна.
Пароходы покидают затон, в котором зимовали, и, открывая летнюю навигацию, подолгу гудят у пристани, благодаря за зимнее гостеприимство , за уютный затон, благодарят судоремонтный завод, людей, в нем работающих; а на одном из пароходов подает долгий сигнал - туу-туттууу- туууу... - мой отец, капитан буксирного парохода «Свет»...
Мы с мамой стоим в толпе, что собралась на пристани, и машем судам руками. Отец вернется через несколько дней и знакомым гудком оповестит нас о прибытии.
Дальше – не вижу.
Нет, вижу. На заборе заводской больницы висит огромная карта Советского Союза, на которой каждое утро передвигаются на восток флажки – это фашисты занимают один за другим наши города.
Наша с мамой другая жизнь начиналась именно с этой карты.
А гудок отцова парохода так и не прозвучит у нашей пристани.
Я МИЛЛИОНЕР...
Я миллионер, у меня есть свой небольшой остров в 25 милях от материка. Зеленый, отороченный белой пеной прибоя со всех сторон, в длину он с милю, в ширину – полторы тысячи футов. На острове мой двухэтажный белокаменный дом, с кабинетом, несколькими спальнями на втором этаже, бассейном, тренажерным залом и большой верандой, на которой стоят кресла и круглый столик с двумя стульями. Гостиная, с огромным экраном телевизора, бар, столовая, три туалета...
Электростанция поодаль, чтобы не было слышно мотора движка. Модный в наше время ветряк, чьи лопасти выше верхушек деревьев.
У берега, обращенного к материку, удобный пирс, к нему приткнуты яхта и шлюпка – для рыбалки близ острова. Прислуживают мне трое: мажордом, пожилой мужчина, живущий с женой, кухаркой, в пристройке, и молодой парень, управляющий яхтой, следящий за работой электростанции, он же помогает мужу при уборке в доме и мелком ремонте. При надобности с материка приезжает группа рабочих.
На моем острове бывают гости, им нравится его тишина, первобытность леса и берегов, беспредельность океана со всех сторон, рыбалка.. Молодая женщина в доме была, но ей потребовалось более широкое общество и она покинула остров. Надеюсь, еще одна скрасит моё одиночество.
Кто-то может спросить, откуда мое богатство? Ответ прост: счастливый лотерейный билет., а потом разумное расфасовывание выигрыша по разным сторонам. Одна из них – островок и дом, где я без забот могу заняться любимым делом. Любимое дело – дать волю своим фантазиям....
Мой остров – повесть, чьи очертания я однажды увидел, но всё никак не решусь подробно рассмотреть ее. Мой дом со спальнями, бассейном, тренажерным залом и широкой верандой – маленький столик с компьютером, стопкой бумаги и набором авторучек. Яхта – подвижное кресло у столика. Шлюпка для рыбалки – кусок жареной камбалы в холодильнике, завернутый в фольгу. Моя прислуга – руки и ноги, а кухарка – я сам, я многое умею готовить: например, варить уху, жарить яичницу, печь блины...
Да, остров с домом – моя, еще не написанная повесть... но он уже появился на карте. Настанет день, я причалю к пирсу, и пока мой матрос будет крепить швартовы, я неспешно пройду в дом...
ПТИЦА?
В первые месяцы эмиграции я разносил в небольшом районе Бруклина газеты. В 4 утра мне их привозили, я перегружал свертки в магазинную коляску, найденную на улице. Выпивал чай, одевался и выкатывал коляску на улицу. Улица в это время была пуста и тиха, но небо было уже светлым. И ни одной машины! И чистый воздух июньского раннего утра! Я катил коляску по средине мостовой, шел не торопясь, поглядывая то на спящие дома по сторонам дороги, то поднимая глаза ко все больше светлеющему небу.
Было состояние того одиночества, когда на него, как на огонек свечи, устремляются крылатые.
Мысли приходили одна за другой, неторопливые, подстать неспешным шагам, подстать послушно катящейся по ровному асфальту коляске....
И вдруг световое поле впереди меня пересекла птица. Пересекла, исчезла, но в то же мгновение в голове угнездилось готовое, как только что отпечатанное на машинке, трехстишие:
Птица, ко мне заверни –
Я имя сейчас произнес
Той, что ушла навсегда.
После я дал трехстишию поясняющий заголовок:
ВЕРЮ В ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШ.
К ВОЛНЕ И В СНЕГОПАД ВЕДУТ СЛЕДЫ
На берегу океана на нью-йоркском Брайтоне, на мокром от прибойной волны песке, и оттого упругом, всегда, в любую погоду, можно увидеть человека. Одинокий, мужчина или женщина, он идет навстречу то ветру, то дождю или снегу, идет, наклонив голову, идет...
Берег на краю океана похож, наверно, на берег безлюдного острова, а человек, оставляющий следы на мокром песке, – это ведь Робинзон, окруженный сейчас людскими тенями.
Как-то, после сильного снегопада, я подошел от прогулочного досчатого бордвока к широкой песчаной полосе берега, покрытого сейчас толстым слоем снега, и увидел человеческие следы, ведущие к воде. Удивился им и записал, как я это иногда делаю, впечатление в трех строчках:
К волне
и в снегопад
ведут следы.
Что за потребность у людей в близости огромины-океана? Что за потребность слушать мерный шум прибойной волны? Вдыхать соль, парящую над поверхностью воды? Оставлять следы подошв, которые тотчас же смоет пенистый язык прибоя? Я попытался однажды раскрыть этот секрет – трехстишием; может быть, оно справедливо. Но может быть, и нет.
Тяжесть свою
ни на кого не сброшу,
у океана побуду.
Добавить комментарий