С Нью-Йорком у знаменитой российской художницы Татьяны Назаренко давние и прочные связи: здесь живут друзья ее юности, ее сверстники по Суриковскому, где она сейчас сама преподает; ее старые и вновь обретенные поклонники. В прошлом году состоялась ее персональная выставка в университете Пэйс. В этот раз ее приезд совпал с кануном второй годовщины 9/11, даты, кровавой чертой прошедшей через жизнь каждого из нас. Об этом, и не только об этом мой разговор с Татьяны Назаренко.
— Таня мы с вами беседуем 11 сентября, во вторую годовщину нападения террористов на Мировой Торговый Центр и Пентагон. Эта дата стала рубежной не только в американской, но и мировой истории. Я думаю, что она означает нечто большее, чем чудовищный террористический акт. Может быть — реальное начало Третьей мировой войны, войны без фронта и тыла, без противостояния армий, войны на уничтожение европейской цивилизации?
— Вчера, сразу по приезде, я пошла к церкви, что возле Мирового Торгового Центра. (Церковь св. Павла, где размещался штаб спасательных работ — Б.Е.). Я была уже там в прошлом году. По всему периметру ограды были развешаны футболки, кепки, майки погибших с их именами, надписями и молитвами; флаги, полотнища, на которых расписывались и писали свои пожелания нью-йоркцам люди со всего мира. Это производило душераздирающее впечатление. Немного мешало количество фотокамер, и сама я чувствовала себя неловко, как будто фотографирую чужие похороны. Но мне хотелось, чтоб все это осталось в памяти. И вот я прихожу туда, и вижу, что ничего нет, как будто и не было. Есть места для свечей, которые, вероятно, сегодня вечером будут зажжены, как обычно в день поминовения. Я бы все это сохранила. Залила б в прозрачный пластик для будущих поколений. Чтобы помнили. Знаете, неприлично говорить это слово — “отмщение”. Мы, цивилизованная белая раса, боимся этого слова. А они не боятся. Мусульманский мир, не колеблясь, посылает тысячи своих соотечественников на небо; чуть ли не с пеленок учит своих детей убивать, убивать, убивать. Идет чудовищная пропаганда. Когда отцы способны обвязать взрывчаткой своих сыновей и превратить их в живые бомбы. О чем еще говорить? У нас разная ментальность, разное отношение к жизни... Я хочу прожить, сколько мне отпущено Богом. Я хочу, чтоб счастливо жили мои дети, мои внуки... А они хотят забрать их жизни. В этом я вижу опасность. В недооценке угрозы со стороны мусульман-фундаменталистов.
— Верите ли вы в возможность диалога с террористами? Или считаете, что им нужно отдавать мерой за меру, око за око, зуб за зуб, как сказано в Библии?
— Это очень страшно: “война на выживание”, “или они нас, или мы их”. Это редко приводило к желаемому результату. История знает много случаев, когда оставались покинутыми города, выжженной земля... Мы в значительной степени сами виноваты в создавшейся ситуации: мы открыли путь огромному притоку иноземцев во Францию, Германию, Италию, Россию. Это огромная масса народа, она привносит свои обычаи, свою культуру, свою религию. И в конце-концов — постепенно — эти люди задушат европейскую цивилизацию...
— Причины тут разные: деколонизация, приток дешевой рабочей для восстановления послевоенной Европы. Франция. Германия, Балканы исламизированы, окраины России, бывшие республики, — тоже. Полную исламизацию мира фундаменталисты намереваются завершить к 2100 году. Будьте уверены, если им не противостоять, они это сделают. Запад сильно проигрывает им в хитрости, изворотливости, изуверской жестокости…
— Эти разрозненные теракты страшны тем, что люди стали бояться. Когда-то Америка была заповедным раем, куда не доходила война. Перл Харбор был исключением, подтверждающим правило. Теперь ни одна страна, ни один город в мире не может быть спокойным. В Нью-Йорке повсюду вокруг зданий надолбы, замаскированные под цветнички.. Эти надолбы не могут предохранить от теракта... Город, который мне всегда представлялся таким беззаботным и уверенным в себе, живет в страхе. То же самое происходит в Москве. Когда отмечали День города, через каждые несколько метров стояли кордоны милиции и проверяли документы. Люди привыкают к опасности, и это страшно. Нас призывают к бдительности, но, в сущности, от нас мало что зависит. Мне кажется, долг ученых, долг правительств позаботиться о нашей безопасности Я уверена, что в современном арсенале военных средств есть методы воздействия на врага. Психотропные, какие угодно. Люди, которые реально могут что-то сделать, должны это сделать. Это не наша с вами задача. Каждый делает свою работу. Когда минер идет на задание, он знает, что может не вернуться — такая у него служба. В Москве, на Тверской, женщина оставила в кафе сумку. Граждане проявили бдительность и вызвали милицию. В сумке была бомба с часовым механизмом. Милиция вызвала робота, он не справился. Вызвали сапера. Его разорвало на части. Это я к вопросу о бдительности.
— После теракта как-то изменилось отношение людей друг к другу, к своей работе, к своим планам. Многие изменили стиль жизни, среду обитания. Вы — художник. Как пережитое за эти два года отразилось в вашем творчестве?
— У меня сейчас сложный период. Я меняюсь, ищу себя в адекватном мире. Когда я приехала сюда впервые в 1989 году, Америка была для меня воплощением комфорта, удобства, света. Сейчас я замечаю траву, растущую между рельсами, ремонтный мусор. Отрезок линии метро F ремонтируется. Манхэттенский мост тоже ремонтируется. В 1989 году я не видела ремонта. Только новостройки.
— Вы просто не замечали. Город все время ремонтируется. По-моему, это замечательно... Наш жилой городской комплекс уже несколько лет ремонтируется изнутри и снаружи. Да вы и сами это заметили. Меняются интерьеры, чистятся фасады домов, Конечно шумно, грязно, неудобно, ужасно долго. Город вкладывает миллионы в дома, от которых ему ничего кроме убытка не остается, ибо живут там, в основном, получатели социальных пособий... Но вы не ответили на мой вопрос?
— Как это отразилось в моем творчестве? Да, пока никак. Должно пройти время. Должно отстояться. Я сейчас делаю большие абстрактные вещи, готовлюсь к выставке в Третьяковке, которая назначена на ноябрь следующего года. Для меня самой — они как бы экспериментальные. На выствке я их совмещу с конкретными фигурами из фанеры.
— “Обманки” — фигуры из фанеры — существовали и до вас. Но ваши “Переходы” — эти бомжи, нищие, инвалиды, старушки, дети, вся эта публика московских подземных переходов, выброшенная перестройкой за борт жизни, имели огромный успех, и не только художественный, но и социальный. На Западе, незнакомом с русскими реалиями, они произвели своего рода шок?
— Да, это было ново, необычно, я привлекла внимание к этой теме. После этого бомжи из подземных переходов исчезли. Не думаю, чтоб их как-то благоустроили, их просто разогнали, и они перешли в другие места. На вокзалы, например. Наши вокзалы ночью представляют картину, которая ни одному сюрреалисту не снилась…
— Таня, вы — и абстрактная живопись? В голове не укладывается. Вас называли абсурдным реалистом, по-всякому, но то, что вы — реалист, это уж точно?
— Абстрактная живопись тоже ведь неоднозначна. Один назовет свою работу “Композиция №6” а другой — “Женщина с гитарой”.
— Но, согласитесь, на каждого художника навешен ярлык, и он старается не менять стиль и манеру, сохранить свое “лого”, свой фирменный знак. Чтоб его узнавали. Вот входишь в зал и сразу, от двери, видишь: это — Ренуар, а это — Дега, Сезанн, Коро…
— Мне кажется, что мои абстрактные работы тоже будут узнаваемы. Жизнь коротка, у художника не так уж много времени, надо успеть сказать, все, что ты хочешь... Ну я сделаю еще 30 похожих вещей. Мне это не доставит удовольствия. У меня сейчас такие условия, что я могу себе позволить работать для себя. Для собственного удовольствия.
— Вы говорили, что двадцать ваших работ, в том числе и три большие, купил первый частный музей в Москве. И вашего знаменитого “Пугачева”?
— Да, это все — большие работы, они остались, обычно покупают небольшие. Ну, куда в квартире девать двухметровую вещь? Если что-то со мной случится, никакие родственники не возьмут. Я была рада, что купили именно большие работы. “Пугачев” — старая картина, 1980 года...
— Я о ней много слышала, но никогда не видела в репродукции...
— Это самая скандальная моя работа. О ней очень много написано. Ее несколько раз снимали с выставок. Она провисела у меня в мастерской 13 лет. Суворов везет Пугачева на казнь... Естественно, такая трактовка вызвала недоумение властей. Меня вызывали в управление культуры и предложили самой снять картину, которая официально прошла все выставкомы, все инстанции, такое густое сито. Все отдавали картине должное, ни у кого рука не поднималась задробить. Предложили мне самой снять работу, мотивируя тем, что я еще молодой автор, у меня все впереди. Как мы будем воспитывать наших суворовцев на таком примере?! Намек ясен. Я отказалась. Прислали из управления культуры очередного эксперта — он тоже ее оставил. Мы с ним поговорили по телефону, спокойно, и он пошутил: “Вы бы еще написали “Суворов в Польше”. А я возьми и брякни: откуда вы знаете, может быть, я ее уже написала!.. Зря, конечно. Может быть, из-за этих слов меня перестали выпускать за границу.
— Вполне возможно! Как этим можно шутить! Это же такое позорное пятно на мундире великого русского полководца. Суворов — палач польского народа, он потопил в крови восстание Костюшко. Как раз в это время советские делатели истории приписывали ему закладку Одессы. Не могли же они допустить, чтобы Одессу основали иностранцы!
— Счастливая и гордая собой, прихожу на открытие выставки в Манеже — а моей картины нет. Директор Манежа приказал снять. Вот так. Эту работу я задумала, как историю предательства. Там вокруг стоят его сподвижники, которые его предали, Суворову передали его уже связанным.
— Еще Екатерина, не без злорадства, заметила, что роль Суворова в поимке Пугачева равна роли ее собачки. Не буду цитировать “Историю Пугачевского бунта” и “Капитанскую дочку” Пушкина, там тоже далеко не все однозначно. Но пушкинские слова о российском бунте, бессмысленном и беспощадном, не привести не могу. Сами-то вы, как относитесь к своему герою?
— Конечно, мое отношение к нему, когда я писала эту картину, было, другим, нежели сейчас. В основу было положено мое восхищение людьми действия. Сейчас все мои исторические герои, которые выступали за свержение власти, будь это декабристы, народовольцы или Пугачев, стали как бы антигероями. “Пугачев” — это не просто историческая картина, меня никогда не привлекала иллюстрация учебника истории, — в ней заключена определенная метафора. Она состоит из двух частей, это диптих. На второй части — старые портреты, рукописи писем. Центральное место занимает портрет Пугачева, который написан был на портрете Екатерины. Была такая замечательная находка у реставраторов. Я ее перенесла на свою картину... Идея такая: каждая новая власть занимает те же места, что и предыдущая. Садится в те же кресла. Записывает старые портреты своими изображениями. Переписывает историю заново. Вот главная мысль. Сегодня он — герой, а завтра — палач. В следующую эпоху он будет снова героем. Все мои исторические картины даны с таким подтекстом. В том же “Пугачеве”, в углу, где рукописи, у меня мелкими буквами, но так, что можно разобрать, надписи: какими полками командовал Суворов в этом походе и другие документальные сведения... Я знала, что меня будут упрекать в отклонении от истории… Тогда вышел искусствоведческий сборник, там был мой “Пугачев”. Сборник разброшюровали и выдрали страницы. Половина тиража вышла с Пугачевым, а половина без.
— Мечта букиниста, раритет…
— Я хочу сказать, что художник был у власти в почете. Какое пристальное внимание уделялось его творчеству!.. А сейчас — пиши, что хочешь, кого это интересует? Хочешь — вылезай голым на дерево и сиди там на потеху зрителям. Это называется — инсталляция. Хочещь — руби иконы топором. — был у нас такой художник из авангардистов. Так он в Манеже рубил иконы... Кто-то из присутствовавших дал ему по физиономии. Вызвали милицию. Она сочла происшедшее просто дракой. Правда, говорили, что он рубил не настоящие иконы, а макеты. Но, все равно, это сочли надругательством над символом веры. Был суд. Вызвали эксперта, который должен был установить, является ли рубка икон художественным актом, или нет. Это был единственный случай “творчества”, который взбудоражил общественность и привлек внимание к искусству со стороны властей. Потому, что все другие акты — когда на Красной площади выкладывают телами слово из трех букв, или голые люди бегают по улице, уже никого не удивляют и остаются фактом биографии самого художника.
— Таня, в вашем рассказе мне слышится ностальгия по прошлым временам?
— Белла, просто у разных художников разное отношение к жизни. Одни могут сидеть и спокойно писать натюрморты, другим нужен скандал.
— Но вы же социальный художник, Таня, вам нужен скандал!
— Человек, который велел мне снять со стены Пугачева, сейчас работает в управлении культуры и дает разрешение на установку памятников. Ничего не изменилось! Это был, напомню, 1999 год! Я к нему обратилась за разрешением, когда ставила свой памятник “Рабочая и крестьянин” напротив Кремля у Кутафьей башни. Фигуры были двухметровые, высокий постамент. Памятник простоял ровно до открытия выставки. Еще в час ночи он был, а наутро, исчез! Я это обнаружила, когда наутро помчалась давать интервью на телевидение. У меня было шоковое состояние, я давала интервью, сжав кулаки и размазывая слезы. Потом оказалось, что памятник задвинули за угол Манежа, там его никто не видел. Я вам расскажу смешную историю, связанную с этой скульптурой. Меня пригласили на очень популярную и ехидную телевизионную передачу “Большая стирка”.
Там было много известных людей. Возле меня сидела жена китайского посла, она немного говорит по-русски.. Ведущая спрашивает публику, как они видят памятник рабочей девушке. Кто-то кричит: с двумя авоськами, кто-то — с веслом, кто-то — без рук. “А вот член президиума Российской академии художеств Татьяна Назаренко” — говорит ведущая — “уже сделала этот памятник. Честь открытия предоставляется внучке Розы Люксембург и внучке Клары Цеткин”. Смотрю, на переднем плане сидят две старушки, закутанные в пуховые платки. Я чуть не упала от ужаса. Старушки начинают стаскивать покрывало, обнажаются голые ноги. Барабанщица в мини-юбочке бьет дробь. Жена китайского посла спрашивает меня шепотом, кто это? Я говорю: это — памятник проститутке. А что, — говорит она, — разве в Москве есть проституция?! (смеется).
— “Святая” китайская простота. Если в Советском Союзе нет секса, откуда взяться проституции? Впрочем, может быть, они у себя в Китае извели проституцию, как мух? Таня, какие последние работы вы считаете наиболее интересными?
— Совсем недавно в этой же телепередаче я предложила новый проект — несколько памятников. Таких небольших, человечных, которые народу понравятся. Идея была такая: вместо нелюбимых народом героев — поставить любимых. На Лубянке вместо Дзержинского — памятник Киркорову. Я сделала маленькие фанерные фигуры, на компьютере сделала фотографии мест, где они будут установлены. Мы взяли все эти мои фанерные памятники, и с оператором ездили по этим местам. Оператор, лежа в траве, снимал памятник, как он должен стоять. Памятник бизнесмену на фоне одного из тех уродливых домов, которыми “украсили” нашу Москву. Памятник Лужкову. У меня он был на фоне храма Христа Спасителя с лопатой. Этот памятник уже приобретен Русским музеем... Памятник Белле Ахмадулиной напротив памятника Пушкину. Я ее очень люблю и считаю, что ей можно поставить памятник при жизни. Памятник Алле Пугачевой в короткой малиновой юбчонке от Юдашкина на Кузьминке, откуда она родом. Памятник охраннику. Охранников у нас развелось… Всюду стоят с автоматами. Памятник молодому человеку на роликах в районе Поклонной горы. Там место для тусовок молодежи. Еще памятник двум девушкам-проституткам на Тверской на фоне мэрии недалеко от Моссовета. Я подарила этот памятник Марату Гельману, девушки ему очень понравились, он нашел им замечательное место — в окне своей новой квартиры с видом на храм Христа Спасителя (смеется)... Памятник инвалиду войны в инвалидной коляске в пятнистом камуфляже на фоне военного министерства. Вообще, Москве очень не везет на памятники, каждый новый еще более чудовищный, чем предыдущий.
— Большинство из этих скульптур, по слухам, принадлежит вашему непосредственному боссу, президенту Академии искусств Зурабу Церетели.
— Ну, что вы, Зураб Константинович никогла бы не сделал такого количества при всей своей работоспособности. Его вклад просто по размеру самый большой. Но остальные вещи, по своим масштабам и качеству... Достаточно вспомнить клыковский памятник нашему маршалу Жукову на Красной площади... Чудовищный памятник “На коне”... Или, эта безумная скульптура Шемякина: “Дети — жертвы пороков взрослых”. В самом центре Москвы, на Болотной площади, там, где этот самый серый Дом на набережной. Хорошо, что летом Москва зеленая, поэтому фигуры не очень видны. Но зато зимой они выступают во всем своем истинном безобразии.
— Но ее поставили с согласия Лужкова?
— Конечно, поэтому я и говорю, что Москве очень не везет на памятники. Скоро будут ставить памятник “Царю-освободителю” у Кутафьей башни, где у меня стояла моя “Работница с крестьянином”. Огромную скульптуру ставит Рукавишников. Тот самый, который посадил Достоевского на ступени библиотеки Ленина.
— Как приняли передачу москвичи?
— Говорят, что это было сногсшибательно.
— Таня, вы с группой так называемых “левых” художников, находились в оппозиции по отношению к власти — как к советской, так и постсоветской. И при этом, были в фаворе?..
— Нас называли левым МОСХ (Московская организация союза художников). Мне это определение не нравится, мы так себя никогда не называли. Мы — это Наташа Нестерова, Оля Булгакова, Саша Ситников, в общем, художники, которые делают не совсем реалистические вещи.
— Если вы не реалист, то кто же? Я говорю о прошлых работах. Давайте вернемся к регалиям, которые вы завоевали, находясь в оппозиции. Вы — академик, член Российской Академии художеств, член президиума Российской академии художеств, лауреат Государственной премии и Заслуженный художник России, профессор института им. Сурикова…
— Меня приняли в Академию в 1998 году. Я думаю, за прошлые заслуги... Не могу сказать, что после того, как я стала академиком, я создала что-то из ряда вон выходящее…
— Видите, сколько на вас всего навешано, какая вы знаменитая, а вас все еще принимают за девушку. Помнится, вы как-то рассказывали, что когда вы сдавали документы младшего сына в институт, секретарша, дойдя до аттестата зрелости, подозрительно покосилась на вас и спросила: “Девушка, в каком году вы заканчивали школу?”
— (Смеется). Да, было такое. У Саши была травма — перелом челюсти, он не мог говорить, но на собеседование через месяц уже пришел сам. Он уже мог немного разговаривать. Ему — 16 лет. Моему старшему сыну 31 год, у меня уже внучка шести лет, в этом году пошла в школу. Жизнь продолжается.
Добавить комментарий