Моя приятельница, когда-то — выпускница филфака, имела совершенно превратное суждение о Томасе Манне, пока на бескрайних (в те давние времена) просторах Живого Журнала не повстречалась со мной. Звучит нескромно, но не будем забывать, что «скромность — удел посредственностей». Дело в том, что я — вольный читатель, не охваченный высшим гуманитарным образованием. А на ихних филфаках Манна хоть и изучают, но ограничивают этот процесс самым скучным из его романов — «Будденброки», за который в 29-ом году он почему-то и получил литературного Нобеля.
Когда я стала вязаться к ней с Иосифом, она сказала, что уже делала первый подход и что нормальному человеку и через стостраничный Пролог не прорваться, не говоря обо всем, что за ним следует. И что, мол, как раз над такими снобскими псевдоинтеллектуалами, как я, сам Довлатов (наш с ней общий кумир) смеется в Записных Книжках, и она, короче, на головоломки, претендующие зваться изящной словесностью, не подписывается. И чтобы я от нее отстала. Но я с непонятной настойчивостью ходила вокруг нее кругами и добилась, чтобы она, похерив первую половину книги, сразу приступила к главе «Одержимая». А в ней, буквально по годам — хроника зарождения и развития преступной любви жены египетского царедворца Потифара к восхитительно прекрасному юному слуге, упорно, для юноши столь невнятного происхождения, не уступающего сладостному напору знатной египтянки. А у приятельницы моей в ту пору длился, ничем не кончаясь, мучительный роман.... И она, из простого женского сочувствия к жертве трагической любви, прочла главу «Одержимая»... А там чуть не на каждой странице посверкивало такими вот драгоценными каменьями:
Сейчас мы только с сочувственным удивленьем отметим, что она трубила о своей любви и о неутоленном своем желанье направо и налево, не в силах сдержать себя ни перед кем, будь он высокого или низкого званья, так что вскоре о ее беде судачила вся дворня, и повара — помешивая в котлах и ощипывая птицу, а привратники — сидя на кирпичной скамье, говорили друг другу: — Госпожа наша зарится на молодого управляющего, а он воротит от нее нос. Ну и дела! Ибо именно такой вид приобретает подобное дело в посторонних умах и устах в силу того плачевного противоречия, что существует между священно-строгим и прекрасным своей болью представлением слепой страсти о себе самой, с одной стороны, и впечатлением, производимым ею на людей трезвых, для которых ее неспособность и нежеланье себя утаить — такой же скандал, такое же посмешище, как пьяный на улице…
Ну, и все, понеслась косая в щавель... Теперь она подсела на Иосифа так прочно, что время от времени, «как и не я», перечитывает всю тетралогию, включая, разумеется, тот самый Пролог, о девственной непотревоженности которого друзьями-снобами действительно очень смешно вспоминал Довлатов:
Подходит ко мне в Доме творчества Александр Бек: — Я слышал, вы приобрели роман «Иосиф и его братья» Томаса Манна? — Да, — говорю, — однако сам еще не прочел. — Дайте сначала мне. Я скоро уезжаю. Я дал.
Затем подходит Горышин:— Дайте Томаса Манна почитать. Я возьму у Бека, ладно?— Ладно.
Затем подходит Раевский. Затем Бартен. И так далее. Роман вернулся месяца через три. Я стал читать. Страницы (после 9-й) были не разрезаны. Трудная книга. Но хорошая. Говорят.
Но тем, кто в качестве main dish смог осилить, сиречь, насладиться, Иосифом, два других шедевриальных романа Манна покажутся изысканным десертом. «Изгнанник» — medieval story с захватывающим псевдоисторическим сюжетом многоуровневого инцеста, которую, тем не менее, можно смело, начиная чуть не с отроческого возраста, вкладывать в руки своих обожаемых чад. Второй роман — неоконченные, но тем не менее изданные «Признания авантюриста Феликса Круля».
Вот именно с этим последним детищем «Волшебника», как звали писателя его домашние, и связан «случай из жизни», могущий показаться занимательным не только его участникам.
Один юноша, десяти лет привезенный из Ленинграда в Америку, к своим 25-ти легко читал в оригинале толстые русские книги. В чем, честно говоря, не было ничего удивительного.
Он был воспитан в доме, где царил культ Толстого. Русскому алфавиту его учили по факсимильной "Азбуке Толстого". Ему было тогда полтора года и две буквы, "твердый знак" и "мягкий знак" он выговаривал еще не совсем четко. До трех лет у него не было ни детских пистолетов, ни танков, ничего, чем мальчики "играют в войну". Он знал, "что человек должен быть добрым" и на четвертом году стал силой отнимать пистолеты и танки у других детей, повторяя страстно: "Отдай, отдай, человек должен быть добрым".
Родители этого юноши, и в особенности его не совсем адекватная мать, не почуяв, что применяемая ею система дает плоды, обратные ожидаемым, с идиотическим упорством продолжала воспитывать его на всем классическом. Пушкине, Толстом, Детской Библии, игре на скрипке, которой его начали обучать в шесть лет...и т.п.
Мальчик от природы был необычайно одарен, и во всем, чем его занимали, преуспевал без особых усилий. Но мать приписывала любые его успехи своей волшебной методике воспитания. А между тем, ее сын с малолетства не по возрасту ловко врал; в начальной школе (а в другой он в России и не учился) таскал у этой самой матери сигареты с целью дальнейшей продажи "пацанам " старшеклассникам, а у дедушки — червонцы... Но ребенок был так мил и так верно интонировал, читая наизусть «Бесы» Пушкина, а на концертах, вдохновенно раздувая ноздри, так охренительно играл в киске-бабочке Вивальди и Баха, что эти мальчишеские проделки скорее умиляли и смешили, чем тревожили его мать. Эта безумная женщина, не чуя надвигающейся беды, безмерно гордилась тем, что в третьем классе ее мальчик отказался вступить в пионеры.
Потом у него была заполненная интересными событиями жизнь в новой стране. Он играл в лучшем юношеском симфоническом оркестре Калифорнии, и его мать, сидя в филармоническом зале, с легкостью отличала его белокурые вихры, среди гладких и черных азиатских головок.
....Ну а в тюрьме этой страны, где не было никакой другой "живой жизни", он запойно читал книги, лучшие из книг, написанные на русском и английском, которые его мать и ее друзья посылали ему туда. Он прочел там многие тысячи страниц книг Айн Рэнд. Прочел по-русски "Другие Берега" Набокова" и "Анну Каренину". Прочел "Архипелаг Гулаг" Солженицына, прогулки "Вокруг барака" Губермана, и "Шаг влево, шаг вправо" Эдуарда Кузнецова, высланную его матери самим автором для передачи ее сыну-сидельнику. Таким образом, благодаря этому молодому человеку, русская лагерная проза шагнула за пределы американской пенитенциарной системы.
Вот в этом месте нашей истории мы, наконец, возвращаемся к Томасу Манну и главному герою его плутовского романа, юному Феликсу Крулю. Феликс Круль, он же лжемаркиз Веноста, неотразимый плут и мошенник, изобретательным умом и чарующим обаянием превосходящий всех других литературных авантюристов и аферистов, включая даже и «сына турецкоподданного», был отправлен волей автора романа в кругосветное путешествие с первым пунктом назначения в Лиссабоне. Этот роман был когда-то большим утешением для родителей сидящего в узилище юноши. Они не имели возможности увидеть белый свет своими глазами, буквально ни одной страны за пределами Империи, даже «солнечной Болгарии». Именно прочтение этого незавершенного шедевра и зародило в них еще тогда, в Питере, жгучее желание увидеть чудодейственно воссозданный пером Томаса Манна город Лиссабон. И они осуществили свою мечту, бродя по этому как бы давно знакомому им городу с томиком Томаса Манна в качестве лучшего в мире путеводителя. Недалеко от вокзала, по Манну, построенного в мавританском стиле, хотя сейчас его назвали бы «мануэльски», они нашли гостиницу «Авенида Палас» - это был тот самый роскошный Савой Палас, в котором "стоял" в Лиссабоне Феликс Круль. Радости их от этой находки не было предела.
Но их сын никогда не путешествовал с ними. Он жил своей отдельной, сколь нескучной, столь и нечистой жизнью.
В это трудно поверить, но в один прекрасный день, дочитав в своей темнице посланную матерью книгу о похождениях в чем-то необычайно похожего на себя героя, он позвонил ей в коллект с просьбой немедленно выслать ему продолжение романа. В этом незабываемом для нее телефонном разговоре он сказал ей, что эта книга — лучшая книга на земле и что там есть диалог Феликса и Зузу..., и что у него никогда не было девушки, с которой бы можно было так разговаривать, и что когда он вернется, он обязательно найдет такую девушку, а пока, чтобы ему немедленно выслали продолжение...
Услышав признание сына, она опять обрела веру в силу слова, казалось бы, необратимо утерянную за последние годы. Обрести — обрела. Но выполнить просьбу не смогла. — Продолжения нет, сынок, — сказала она. Томасс Манн умер, когда писал первую часть. Так что Феликс Круль никогда не покинет Лиссабон, чтобы уплыть в Южную Америку... — Как умер? А как же узнать, что будет дальше? — с горьким недоумением спросил с детства восприимчивый к прекрасному юноша...
..Случается, что его мать, в который уже раз приближаясь к финалу этого романа, именно к тому месту, где разворачивается во всем своем несравненном блеске диалог между Феликсом и прелестной Зузу, откладывает книгу, в надежде увидеть, как... Волшебник, с аскeтически исхудалым лицом, какое было у него в последнюю, швейцарскую пору его жизни, - как он, собственной персоной ведет неторопливую беседу с ее сыном. Сын спрашивает его, что же будет дальше с Феликсом Крулем, простит ли ему предательство его девушка, ведь он изменил ей с ее собственной матерью...
...И как будто не замечая разделяющей их пропасти, тот, чьему воображению Феликс Круль обязан самим фактом своего существования, рассказывает юноше, "запавшему" на приключения его бессмертного героя, "что же будет дальше"…
Добавить комментарий