Мои родители не погибли в Холокосте только потому, что вместе с заводом, на котором папа работал в Бердянске, эвакуировались в Киргизию. Там же, после войны, появилась на свет и я. Исполнилось мне совсем немного лет. Пребывая ещё в том возрасте, когда говорят: "Устами младенца глаголет истина", совсем ничего-ничего не зная, уже тогда чувствовала, во мне есть что-то такое, чего надо стесняться и скрывать. Возможно, память работала на генном уровне, передав страх поколений перед унижениями и погромами.
Еще никто меня не обижал, никто не оскорблял, но когда спрашивали, кто я по национальности, то уклончиво отвечала: "Киргизка, ведь я родилась в Киргизии". Стеснялась признаться, что еврейка.
— Конечно, ты не похожа на еврейку, это все евреи похожи на тебя, — смеялся брат.
Фрунзе (Бишкек), где обосновалась наша семья, хотя считался столицей, выглядел захолустьем, где вдоль пыльных дорог протянулись арыки с водой, и даже жарким летом киргизы рядились в ватные халаты. Родители оставили дом с персиковым садом и перебрались в Харьков, где прошла почти вся моя жизнь.
Пока я училась в школе, развитой советский антисемитизм абсолютно не ощущался, то ли потому, что в богом забытой Москалёвке, где находилась школа №59, в одном классе со мной училось до кучи евреев, да и много учителей тоже оказались не без этого недостатка: математичка Беатриса Николаевна, по прозвищу «Биссектриса», историчка Зоя Исааковна, немка Тамара Марковна, не говоря уже о завуче, которого обожали все, Марке Израилевиче Бормашенко, по прозванию «Маркиз». Прозвище удивительно подходило к его элегантному и благородному облику.
Мне вспоминается наш классный руководитель, учитель физики Михаил Арсентьевич Редько, прозванный "Мишкой", которого мы до смерти боялись и тряслись от страха, когда он наклонял голову над классным журналом и водил пальцем по списку, выбирая жертву: «К доске пойдёт …» Класс в ужасе замирал. Он нас убеждал, что антисемитизм уже изжили и бояться нечего. Я верила ему. К сожалению, Мишка оказался не прав. Выбрав авиационный вуз, отвечавший моим амбициозным и романтическим взглядам, с треском провалилась, при поступлении на дневное отделение, схлопотав четверку по математике и двойку по физике, а на вечернее наоборот: пять по физике и два по математике. Существовала мизерная процентная норма, поэтому евреев срезали. Это стало уже таким клише, что даже вспоминать неинтересно.
Мои иллюзии пошатнулись. Начиналась взрослая жизнь. Пора было идти трудиться. Евреев на режимный завод не брали ни за что и никогда, разве что по большому блату или по знакомству. Папа оказался более реалистичен. У него случилась редкая профессия. Ещё до войны он закончил Еврейский деревообрабатывающий техникум в Житомире с преподаванием на идише. У нас дома сохранились учебники, с пожелтевшими страницами и странными буквами. Папа работал на заводе начальником деревянного цеха и всю жизнь благоговейно относился к дереву.
Кроме основной работы, цех обслуживал личные нужды всей верхушки завода, кому что требовалось: кому полы, кому мебель, а кому гроб. Начальника отдела кадров, Стегния, считали настоящим фильтром, он не брал на работу евреев никогда и ни при каких условиях. Папа, зная об этом, умудрился написать заявление директору завода, где просил об устройстве дочери. Директор поставил свою подпись, и начальнику отдела кадров некуда было деваться.
Вот так-то с должности ученицы намотчицы начался мой трудовой путь.
Наступил сентябрь, стояла обворожительная осень. Тепло и сухо, под ногами шуршали опадающие листья.
Мне, восемнадцатилетней, казалось замечательно любить себя, людей и все вокруг. Вот в таком радужном настроении, я шагала на работу, благо завод располагался недалеко от дома. Утром переулки и улицы казались пустыми и ничто не нарушало моего благодушного состояния. Вдруг, почувствовав сильный удар в грудь, я отлетела в сторону: "Катись с дороги, жидовка! Пройти мешаешь!" — заорала нападающая. Я увидела бабу средних лет, которая исходила необъяснимой ненавистью и злобой ко мне. От неожиданного нападения, я окаменела. Бабища, не задумываясь и с удовлетворением уничтожила бы меня. Такие громили и убивали евреев.
Через несколько дней я опять наткнулась на эту мразь. Она снова обозвала меня "жидовкой" и со злостью и негодованием толкнула меня с такой силой, что я едва удержалась на ногах. Привыкшая уважать старших, я вскипела: "Если ТЫ, сволочь, не угомонишься, я заявлю на тебя в милицию!"
Сама же стала обдумывать, как её убью. Надо запастись кухонным острым ножом и при встрече всадить в сердце, насмерть, а нож выбросить по дороге на работу в речку Лопань. Никакой следак не узнает, кто убийца. Мы никогда не были знакомы, и никто даже не догадается о мотиве преступления. По-видимому, моя жалкая угроза подействовала и баба больше не появлялась на моем пути.
Прошла пара лет. Я уже работала лаборантом в физической лаборатории и училась на вечернем.
Тогда-то это и произошло. Случилось это весной, а может, и ранним летом. К нам на практику прислали студента физфака универа. Виталик воплощал в себе много всяких достоинств: харизматичный, стильный, а главное, далеко не глуп. Мы обсуждали много всего разного часами. Ну, просто невозможно не влюбиться. Конечно же, я увлеклась, совершенно не рассчитывая, что божество ответит взаимностью. Не знаю, догадывался ли Виталик, но общались мы просто классно.
Однажды он все-таки обратил на меня своё внимание. Стояло время отпусков. На работе находилось только трое: Леонид Алексеевич, секретарь партбюро и начальник лаборатории, Виталик и я. Настроение у всех оказалось приподнятым. Неожиданно Виталик с улыбкой запел, исполняя песню исключительно для моей особы:
«Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеграсная» и так далее...
Затянул громко, с издёвкой над еврейским акцентом.
— Виталик, пожалуйста, замолчи, — робко попросила я.
— А почему? — невинно поинтересовался.
— Мне это не нравится, — возразила.
Виталик опять с насмешкой загорланил:
— Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеггасная ...
Держа в руке полный стакан воды, отрезала:
— Если не заткнешься, я оболью тебя водой!
Виталик, почувствовав угрозу в голосе, умолк. И внезапно руководитель лаборатории Леонид Алексеевич Гринько подхватил:
— Солнышко светит ясное, здгаствуй стгана пгеггасная...
Не помня себя, в ярости, я подбежала к нему и облила его водой прямо в лицо из стакана. Вода, струясь по щекам, стекла за шиворот рубашки. Развернувшись, в гневе выскочил. Мне стало не по себе: он — начальник лаборатории, коммунист и секретарь парторганизации отдела, а кто я — мелочь, лаборантка четвертого разряда. Мгновенно одумавшись, я стала предполагать, что меня ожидает:
«Объявят выговор с занесением в личное дело? Уволят с работы? Исключат из комсомола за нападение на коммуниста?»
Но через некоторое время Леонид Алексеевич, остыв, вернулся:
"Ну, конечно, ты можешь обвинить меня в антисемитизме", — процедил он сквозь зубы.
Мы проработали вместе с Леонидом Алексеевичем в одной лаборатории несколько лет, но ни разу даже словом не обмолвились. Моя влюбленность в Виталика куда-то делась. Он закончил практику и исчез из моей жизни навсегда.
Все. Конец рассказа.
Никто никого не убивал, не лишал жизни и даже не покалечил.
Но смогу ли я когда-нибудь забыть о своём еврействе?
Добавить комментарий