Берта Француз: «Я на год старше Владимира Набокова»

Нас познакомил сын Берты Павловны: профессор, доктор технических наук, один из бывших ведущих научных сотрудников Ленинграда.

Берта Павловна Француз в 1910 году

— Берта Павловна, откуда у вас такая фамилия?

— Точно неизвестно, но мы с сыном предполагаем, что в России она появилась после войны 1812 года. Возможно, в плен попал французский солдат или офицер и решил остаться в России, завести здесь семью. Так мы с сыном предполагаем, других версий нет.

— По профессии вы — музыкант, выпускница Петроградской консерватории. Это так? И говорят, даже сдавали экзамены самому Глазунову?

— Нет, во время вступительных экзаменов в консерваторию приемная комиссия располагалась в его кабинете. Я сыграла положенную программу, и Глазунов дал согласие принять меня на первый курс. А потом моим профессором в консерватории был пианист и композитор Кобылянский, может, кто-то из музыкантов его знает.

— Сейчас иногда подходите к роялю?

— К сожалению, моя карьера пианистки окончилась не начинаясь: я упала, сломала себе руку и переключилась на педагогическую, теоретическую, работу.

— Каких выдающихся пианистов вы слушали в своей жизни, кто ваш кумир?

Берта Павловна Француз с сыном Александром, профессором, доктором технических наук, в эти дни, дома, в Америке.

— Я слышала многих выдающихся пианистов: Клемперера, например. Примечателен такой факт: рядом с классом моего профессора находился класс скрипача, профессора Ауэра, у которого в это время учился впоследствии ставший мировой знаменитостью Яша Хейфец. Мы частенько сталкивались с ним в коридоре консерватории, это было в 1915 году (!).

А Владимира Горовица мне посчастливилось слушать в Харькове, во время Первой мировой войны. В Харьков мы попали из-за того, что занятия в Консерватории прекратились: в Петрограде начались голод, сыпной тиф. Все куда-то подались, мой профессор попал в Харьков, и я туда поехала, продолжала с ним там заниматься.

— А как вы относитесь к современному исполнительству? Появилось ведь много очень одаренных музыкантов: Кисин, Фельцман, например, я уже не говорю об ушедших Гилельсе и Рихтере...

— Трудно, по-моему, кого-то выделить, каждый имеет свой почерк, свое лицо.

— А к современной эстраде как вы относитесь, Берта Павловна?

— Я ее принимаю, но меня она мало удовлетворяет, я все же — классический музыкант.

— Вы были современницей двух мировых войн. Что Вам запомнилось больше всего из периода Первой мировой войны?

— В 1914 году, в самом начале Первой мировой войны, мы с мамой оказались в Германии: я окончила школу, и она повезла меня на курорт в Висбаден. 1 августа, первый день войны, а мы во вражеском стане! Представляете? Мы перебрались в Берлин, полагая, что оттуда быстрее попадем в Россию. К тому же наши и без того скудные средства стали быстро таять... Самое ужасное впечатление на меня, 16-летнюю школьницу, произвели марширующие по улицам Берлина тысячи немецких солдат. О, эти шаркающие сапоги и орущие глотки:

Мы увидели незнакомую нам Германию.

А до начала войны это была спокойная комфортабельная страна, о которой остались приятные впечатления. Например, в Висбадене, еще до начала войны, мы пошли с мамой на экскурсию в пещеру Лихтвейса. Много лет спустя, когда Вениамин Александрович Каверин писал свою “Открытую книгу”, он сказал об этой действительно фантастической пещере как о чем-то придуманном. И я решила написать ему, что была в этой пещере, сообщить кое-какие детали. Но мое письмо, к сожалению, уже не застало писателя в живых. (В. А.Каверин умер в 1989 г. — В.Н.)

— А революцию 1917 года помните, Берта Павловна?

— Ну, мы же тогда были студентами, а кто из студентов пропустит возможность тем или другим способом принять участие в революции! У нас был целый штаб, который управлял всеми делами: и Керенского посылал послушать, и в Таврический дворец сбегать, и на демонстрацию выйти.

— Керенский был оратор не хуже Ленина, правда?

— Был он замечательно красноречив, слушали его с удовольствием.

— Потом настали мрачные годы: убийство Кирова, Большой террор. Как вы все это пережили?

— У моих родителей было шестеро детей, три сына и три дочери. Всем они дали высшее образование. В 30-е годы всех мужчин — и отца, и братьев — сажали, правда, ненадолго. Два моих брата погибли уже на Второй мировой войне...

— Вы рады, что приехали в Америку, не скучаете по родному Ленинграду?

— Я в первый раз в жизни села в самолет, когда мне исполнилось 97 лет! Честно говоря, по родному городу очень скучаю — наш Петербург необычайно красив!

— Я не первый, наверное, журналист, берущий у вас интервью в Америке...

— Моей главной целью по приезде в Америку было изучить эту страну, но не успела я ступить на эту прекрасную землю, как на меня налетели журналисты. И вышло так, что не я стала изучать Америку, а стали изучать меня (смеется).

— Что из прожитой вами жизни вам запомнилось больше всего?

— В начале Второй мировой войны я в качестве воспитателя оказалась в пионерлагере в Литве. Муж и сын были в Советской Армии. В лагере были дети многих национальностей. Немецкая армия быстро захватывала Литву. И молодой ленинградский коммунист, возглавлявший этот лагерь, Певзнер Самуил Маркович, сумел в последний момент вывезти 400 детей! Эшелон уже начали обстреливать немецкие самолеты, но кое-как нам удалось добраться до села Каракулино, что в Удмуртии. Дети были в легкой одежде, не было жилья, столовой и так далее. И Певзнер все это организовал! Непривычные сотрудники и дети занимались всеми строительными и хозяйственными работами. А затем детям организовали школьные занятия в основном на своей базе. После войны эти дети разъехались кто куда. У многих вся семья была уничтожена немцами. Эти дети — теперь уже бабушки и дедушки — до сих пор относятся ко мне как к своей матери. Многие из них, особенно живущие в Израиле, меня помнят, звонят и пишут, навещают. Их отношение, более чем 60-летняя искренняя дружба, согревают жизнь, не слишком простую в моем возрасте. Ведь я на год старше Владимира Набокова. Мне 108 лет.