Американец Толстой

Опубликовано: 22 ноября 2021 г.
Рубрики:

Редакция журнала поздравляет нашего постоянного автора Льва Иосифовича Бердникова с 65-летием и желает ему здоровья и продолжения активной творческой жизни во благо русской истории и литературы и на радость читателям его интереснейших статей и книг. 

  

Часть 1. Жизнь Федора Тостого-Американца

 

У писателя Грэма Грина есть роман “Тихий американец”, однако американец американцу рознь. Вот и русский граф Федор Иванович Толстой по прозвищу Американец (1782-1846) тихим отнюдь не был, а, напротив, слыл человеком шумным, взбалмошным. Личность легендарная, персонаж скандальных историй, самый эксцентричный представитель славного рода Толстых, послуживший прототипом не одного литературного героя, он вызывал и ужас, и восхищение. Неугомонный бретер, стрелявший без промаха и убивший на дуэлях 11 человек, пьяница и обжора, нечистый игрок в карты, опасный сплетник – он был в то же время патриотом и героем войны, верным и самоотверженным другом, неистощимым остроумцем, личностью, сумевшей заслужить уважение таких выдающихся людей, как П.А.Вяземский, А.С.Грибоедов, Д.В.Давыдов, Е.А.Баратынский, К.Н.Батюшков, В.А.Жуковский, В.Л.Пушкин да и сам А.С.Пушкин. Все они сходились во мнении, что Ф.Толстой - удивительно яркая и крупная фигура.

Даже внешность его не вписывалась в привычные рамки. “Он поразил нас своей наружностью, - вспоминает Ф.Ф.Вигель. – Природа на голове его круто завила густые, черные волосы; глаза его, вероятно, от жара и пыли покрасневшие, нам показались налитыми кровью, почти же меланхолический его взгляд и самый тихий говор его настращенным моим товарищам казался омутом”. Очевидцы обращали внимание на его средний рост, широкие плечи, тяжелое и грузное тело, круглое лицо с поистине “брутальными” бакенбардами в ладонь шириной. В глазах недругов он был посланцем черта на земле.

“Он не был лучшим из Толстых, - скажет о нем впоследствии один из его потомков, - но мне нравятся люди, умевшие не подчиняться давлению со стороны и не оказываться под ярмом властей”.

Действительно, Федор обладал особой независимостью характера и никогда не терпел диктата. Попав после окончания Морского кадетского корпуса в Преображенский полк, Толстой вел жизнь, полную возлияний, азартных игр, женщин и сумасбродных подвигов всех сортов. Служба его не слишком обременяла, а его горячий безудержный нрав требовал немедленного выплеска – он постоянно искал острых ощущений. Узнав, что в России строится воздушный шар, граф захотел первым подняться в воздух. Ему понадобилось все его обаяние, чтобы познакомиться с конструктором, а затем убедить его лететь вместе. Все прошло успешно, но на несчастье Толстого, именно во время полета был назначен смотр полка. Педантичный полковник Е.В.Дризен при всех отчитал Толстого за неявку, как мальчишку. Федор вскипел и вместо оправданий плюнул своему командиру в лицо. Дризен вызвал Толстого на дуэль, в ходе которой полковник получил тяжелое ранение.

После кровавого исхода поединка оставаться в столице Федору Толстому было небезопасно – его вполне могли разжаловать в солдаты и посадить в крепость.

Однако судьба преподнесла ему неожиданную палочку-выручалочку – кузен графа, которого тоже звали Федор Толстой (только Петрович, а не Иванович) должен был отправиться в кругосветное путешествие в составе экспедиции И.Ф.Крузенштерна и Ю.Ф.Лисянского. Но тот страдал морской болезнью, а потому не желал пускаться в плавание. Тогда на семейном совете Толстых было принято соломоново решение – вместо одного Федора Толстого поедет другой, граф Федор Иванович. И вот уже наш граф щеголяет на борту корабля “Надежда” в форме лейтенанта Преображенского полка - он принят в команду экспедиции, где, согласно бумагам, числится в ряду “молодых благовоспитанных особ”. 

Но поведение Толстого было, мягко говоря, не только не благовоспитанным, но и вообще далеко от элементарных человеческих норм. Дело в том, что его роль - нечто вроде младшего сопровождающего – оставляла ему бездну свободного времени. Кипучая же его натура требовала деятельности в условиях вынужденного безделья. И он разряжался в необузданных, подчас диких поступках. Инициатор экспедиции Н.П.Резанов характеризует Толстого как “человека без всяких правил и не чтущего ни Бога, ни власти, от него поставленной. Сей развращенный человек производит всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит”. Федор не только бражничал и играл в карты, но и подстрекал, правда, безуспешно, команду к бунту. Не оставил он и страсть к дуэлям. Известен факт, что один офицер предложил графу выброситься за борт и там бороться. Толстой отказался, сославшись на неумение плавать. Тогда офицер обвинил Федора в трусости. Услышав это, граф обхватил противника руками и бросился с ним за борт. Матросы едва успели вытащить их из воды. Офицер получил серьезные ранения и был настолько потрясен случившимся, что вскоре скончался.

Жестоко подшутил Толстой над корабельным священником отцом Гедеоном, имевшим слабость к горячительным напиткам. Однажды, хорошенько подпоив служителя культа, он прикрепил его бороду к палубе с помощью куска сургуча, припечатав ее капитанской печатью, которую выкрал из каюты И.Ф.Крузенштерна. Когда святой отец проснулся, Федор предупредил его быть осторожным, чтобы не повредить официальной печати с двуглавым орлом – во избежание государственной измены. В конце концов бороду старцу пришлось остричь.

В мае 1804 года “Надежда” бросила якорь на одном из островов Вашингтонского (Маркизского) архипелага – Нука-Гиве. Там Толстой и некоторые другие матросы нашли возможность ближе познакомиться с прелестными туземками, лишенными предрассудков. Граф прибегнул здесь и к услугам местного татуировщика, что в то время было едва ли не первым подобным случаем для европейца (показательно, что один современный писатель назвал свою книгу о нем “Татуированный граф”). Впоследствии он не раз демонстрировал перед светской публикой свое разрисованное тело: на груди – громадная пестрая птица, вокруг – змеи и диковинные существа. Тогда же, на острове, обнаружилось особое гипнотическое обаяние Федора – каким-то образом он приобрел необыкновенную власть над королем Нука-Гивы. Этот почтенный муж, словно собака, бегал перед Толстым на четвереньках, а когда последний кричал: “Пиль! Апорт!” и кидал в море палку, его величество бросался вприпрыжку за ней и возвращался обратно с трофеем в зубах.

В порту Санта-Круца у одного из Канарских островов граф приобрел самку орангутанга. Недовольный этим Крузенштерн в конце концов согласился оставить обезьяну на корабле, но взял с Толстого обещание не выпускать ее из каюты. Граф обещал. Но чего стоили обещания такой “благовоспитанной особы”? Федор тут же нарядил обезьяну в треуголку капитана и научил ее ходить, опираясь на трость. Матросы от души смеялись над ее сходством с Крузенштерном. Эта обезьяна, о которой родственница Толстого М.Ф.Каменская писала: “Орангутанг, умный, ловкий и переимчивый как человек”, была притчей во языцах. Ходили слухи, что это животное стало одной из его бесчисленных любовниц. Характерно, что эта легенда нашла своеобразное преломление у двоюродного племянника Американца Л.Н.Толстого: в одном из черновых набросков романа “Война и мир” Долохов, прообразом которого считают Ф.И.Толстого, доверительно сообщает Анатолю Курагину: “Я, брат, обезьяну любил: все то же. Теперь красивые женщины”. 

Эта обезьяна и стала каплей, переполнившей чашу терпения капитана корабля. Произошло вот что – Толстой и обезьяна прокрались как-то в капитанскую каюту. Там Толстой вытащил груду дневников Крузенштерна, положил их на стол и поместил сверху чистый лист. Этот последний он начал пачкать и марать чернилами. Обезьяна внимательно наблюдала, а когда граф покинул каюту, принялась за оставшиеся бумаги. Когда Крузенштерн вернулся, он обнаружил, что испорчена большая часть его ценных записей. 

В результате Федор со своей обезьяной был отчислен из команды и высажен на острове Сиктаб, что входит в гряду примыкающих к “русской Америке” - Аляске Алеутских островов. Отсюда, кстати, и его курьезное прозвище – Американец. Долгие месяцы он находился среди алеутов, ведя их образ жизни: сопровождал охотников в их походах и стал таким же знатоком гарпуна и лука, каким был в отношении сабли и пистолета. Он построил себе деревянную хижину и научился у местного шамана снимать боль наложением рук. Алеуты ему предлагали стать их царем и давали в жены первую красавицу. А одно племя даже поклонялось ему, как идолу, по причине “красивых белых ног”. Судьба злополучной обезьяны неизвестна – ходили слухи, что Толстой, спасаясь от голода, съел ее. 

Сохранилась легенда: бродя среди береговых скал, граф чуть было не свалился в пропасть, но явившееся ему лучезарное видение святого Спиридония – покровителя рода Толстых – предупредило его об опасности, и он был спасен. А вскоре, разведя костер на берегу, Федор тут же привлек внимание проходящего мимо корабля и затем был благополучно переправлен в порт Петропавловск на Камчатке. С тех пор он неизменно носил на груди образок с изображением святого Спиридония. 

Граф отправился через всю Сибирь и Урал в российскую столицу. Он шел сквозь непроходимую тайгу со случайными проводниками, иногда неделями не встречая других людей. К Петербургу он подошел только через два года. Появляться там ему было запрещено указом Александра I. Лишь однажды он нарушил предписание императора. Узнав, что И.Ф.Крузенштерн вернулся и устроил бал в честь успешного завершения кругосветного путешествия, Федор явился прямо на этот бал и во всеуслышание поблагодарил капитана за то, что по его воле так весело провел время на Алеутских островах. 

- Я тоже совершил кругосветное путешествие, только по другому маршруту, – добавил граф.

Но из Петербурга его сразу же выслали в заштатный гарнизон Нейшлотской крепости, где Федор изнывал от скуки. Чтобы заслужить прощение, он стал проситься в действующую армию. Став, наконец, адъютантом князя П.М.Долгорукова, он проявил чудеса героизма на войне со шведами. Во время боя при Иденсальме он с несколькими казаками удерживал целый полк отступающих шведов. Но, пожалуй, главная его заслуга – разведка пролива Иваркен. Он доложил о составе гарнизона шведов Барклаю де Толли, и тот с трехтысячным отрядом перешел по льду и неожиданно атаковал врага, что и решило исход Северной войны. Толстой, говорят современники, храбрости был неимоверной, в нем воплотился истинно русский характер – “колобродить, так до умопомрачения, а с недругом воевать – так до потери памяти”. За проявленный героизм он был награжден и вновь переведен в Преображенский полк, но cнова долго там не задержался: после первой же дуэли, когда от его руки пал очередной однополчанин, граф был разжалован в рядовые и отправлен в отставку.

Во время Отечественной войны 1812 года он начал службу в чине рядового. Прошел на ратном поле от Бородина до Парижа и закончил войну полковником с орденом Георгия 4-й степени. Д.В.Давыдов в своем “Дневнике партизанских действий 1812 года” описывает тяжелое ранение Толстого на поле боя и сообщает, что чин полковника ему исходатайствовал сам генерал А.П.Ермолов. В этом чине Федор Иванович окончательно оставил службу.

Достойно замечания признание Американца, что он узнал, какое значение имеет слово “Отечество” даже не на поле боя, а от чтения “Истории государства Российского” Н.М.Карамзина, восемь томов которой одолел одним духом.

После войны граф поселился в Москве и стал профессиональным картежником. Толстой был не просто шулер, он проявлял за картами и необыкновенный дар психолога, стратега, и азарт, и математический расчет. Обычно он играл некоторое время с незнакомым человеком, изучая его характер и черты лица, запоминая его стратегию. Это позволяло графу даже честными методами входить в манеру игрока и выигрывать. Но это была только еще половина дела, потому что он был известен тем, что передергивал. За картами Федор просиживал до рассвета. Не о нем ли писал А.С.Пушкин?

Страсть к банку! Ни дары свободы,

Ни Феб, ни слава, ни пиры

Не отвлекли б в минувши годы

Его от карточной игры.

Задумчивый, всю ночь до света

Бывал готов он в эти лета

Допрашивать судьбы завет:

Налево ляжет ли валет?

Уж раздавался звон обеден,

В кругу разыгранных колод

Дремал усталый банкомет,

А он нахмурен, бодр и бледен,

Надежды полн, закрыв глаза,

Метал он третьего туза.

Как-то, заигравшись, Толстой остался наедине с С.В.Гагариным в Английском клубе, и объявил, что Гагарин проиграл ему 20 тысяч рублей. Гагарин отказался платить. Тогда Толстой запер двери и, положив на стол пистолет, сказал:

- Между прочим, эта штука заряжена, так что заплатить вам все равно придется. Даю на размышление 10 минут!

Гагарин вынул из кармана часы и бумажник, положил их на стол и ответил:

- Вот все мое имущество. Часы могут стоить 500 рублей, в бумажнике – 25. Только это тебе и достанется. А если ты меня убьешь, ты должен будешь заплатить не одну тысячу, чтобы скрыть преступление. Будешь ты в меня стрелять после этого? Даю на размышление 10 минут.

- Молодец! – воскликнул Федор восхищенно. - Ты- Человек!

С тех пор они стали друзьями, а вскоре Гагарин даже попросил Федора быть его секундантом. Дуэль была назначена на 11 часов утра. Но когда Гагарин заехал к Толстому в назначенное время, тот еще спал. Разбудив Американца, он раздраженно спросил:

- Разве ты забыл? Ведь сегодня...

- Да этого уже не нужно, - перебил его Федор, зевая, - я твоего приятеля убил...

Оказалось, что накануне Толстой специально приехал к противнику Гагарина, поссорился с ним, вызвал его на дуэль на 6 часов утра, застрелил его, вернулся домой и спокойно лег спать.

Огромные деньги, добытые за карточным столом, Американец спускал на веселых застольях. Он жил исключительно широко и был большим гурманом. Закупки для стола почитал сугубо мужским делом. Гордился, например, что придумал устрицы перед употреблением выдерживать полчаса в соленой воде. Покупал только ту рыбу, которая сильнее других билась в садке, – значит, в ней больше жизненной силы. Мясо выбирал по цвету. “Хорошо приготовленная пища способствует воспарению мыслей,” – говаривал он. Словом, знал много гастрономических хитростей, чем и кичился. Приглашал к себе музыкантов, и сам любил дирижировать оркестром. А однажды, в экстазе от музыки, схватил огромный бронзовый канделябр, чтобы отбивать им такт. Пиры обычно заканчивались безумными ночами у цыган, которые были тогда частью разгульной русской дворянской жизни. Он влюбил в себя красавицу-цыганку, которая, в отличие от пушкинской Земфиры, была верна ему всю жизнь. Толстой вообще был кумиром женщин. Друг Федора Ивановича в разговоре с одной молодой дамой объяснял это так: “Таких людей уже нет. Если бы он вас полюбил, и вам бы хотелось вставить в браслет звезду с неба, он бы ее достал. Для него не было невозможного, и все ему покорялось. Клянусь вам, что в его присутствии вы не испугались бы появления льва. А теперь что за люди? Тряпье!”.

Толстому не доводилось встречать шулеров, более искусных, чем он сам. Однако, А.Огонь-Догановский оказался именно таким соперником (он, между прочим, послужил прототипом Чекалинского в “Пиковой даме” А.С. Пушкина). Раззадоривая Федора, он для вида несколько раз проиграл ему, а потом обчистил его так, что Американец встал из-за стола совершенным банкротом. На карту была поставлена дворянская честь Толстого, поскольку за неуплату долга его фамилию должны были вывесить на черной доске в Английском клубе. Отчаявшись найти необходимую сумму, Федор решил было покончить с собой. Спасение неожиданно пришло от близкого ему человека – цыганки Авдотьи Тугаевой, с которой Толстой сожительствовал уже пять лет.

- Где ты взяла столько денег? – спросил граф, еще не веря своему счастью.

- У тебя, - ответила цыганка, - Ведь ты дарил мне много подарков. Все их я хранила, а теперь продала. Так что эти деньги твои.

После того, как Федор расплатился с долгом, они с Авдотьей немедленно обвенчались. Сам брак графа с цыганкой был в то время поступком, ибо в глазах общества воспринимался как непростительный мезальянс. Но Толстого не очень-то беспокоило, что двери многих домов закрылись перед ним. Он был удручен другим – дети, рождавшиеся в браке с Авдотьей, умирали в младенчестве. Тогда Толстой уверовал, что Господь наказывает его за грехи шальной молодости. После смерти своего первенца он решает наложить на себя епитимью: не пить полгода. Не помогло! Дети продолжали умирать. И тут страшная догадка открылась Федору Ивановичу – смерть его детей прямо связана с убитыми им соперниками на дуэлях! Значит, это Божья кара! Американец завел специальный синодик, куда вписал имена убитых им дуэлянтов. После смерти каждого своего ребенка он вычеркивал имя очередного убитого и сбоку писал слово: “квит”. И только после того, как у него скончалось 11 детей (а он убил на дуэлях именно 11 человек), Толстой облегченно вздохнул:

- Cлава Богу, хоть мой цыганенок будет теперь жить.

И, действительно, его двенадцатый ребенок, - дочь Прасковья (в замужестве Перфильева), дожила до глубокой старости. Особенно глубоко граф будет переживать смерть от туберкулеза любимой дочери Сарры (1820-1838). 

Толстой был настолько остер на язык, что современники восхищались его безукоризненным владением родной речью. Даже Н.В.Гоголь, о котором граф как-то прилюдно высказался, что за “Ревизора” его следует в кандалах отправить в Сибирь, отозвался о манере Американца говорить по-русски, как об эталонной. Так, в письме из Страсбурга от 22 октября 1846 года, где Гоголь объяснял М.С.Щепкину, как надо играть развязку “Ревизора”, он, в частности, писал: “Играющему Петра Петровича нужно выговаривать слова свои особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал (как) говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог придерживаться Американца Толстого”. 

“Умен был, как демон. И исключительно красноречив...Он любил софизмы и парадоксы, и с ним было трудно спорить,” –свидетельствует Ф.В.Булгарин. “Он пробыл с нами немного, - вспоминал о краткой встрече с ним в Удмуртии Ф.Ф.Вигель, - говорил все обыкновенное, но саму речь вел так умно, что мне внутренне было жаль, зачем он от нас, а не с нами едет”. Д.В.Давыдов дружески называл его “Болтун красноречивый, Повеса дорогой”.

По словам литературоведа и пушкиниста С.М.Бонди, выдающиеся люди, окружавшие Толстого (в том числе П.А.Вяземский, А.С.Пушкин, Д.В.Давыдов),“повторяли при случае его остроумные замечания”. И, действительно, некоторые из них вошли в литературное предание и стали анекдотами. К примеру, разве не уморительно высказывание Американца о С.П.Жихареве: “Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою”. А чего стоит такое его письмо князю, задолжавшему Толстому энную сумму денег и не желавшему платить: “Если вы к такому-то числу не выплатите долг сполна, то я не пойду искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства”. Так лихо пародировал граф канцелярский стиль! Или такой еще случай: однажды тетушка попросила его поставить свидетельскую подпись на важной бумаге. “Охотно”, - отвечает он и пишет: “При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее почтение”. А ведь гербовый лист стоил несколько сот рублей! 

Образованность Федора Ивановича, его знание нескольких языков, любовь к музыке, чтению и литературе, тесное общение с артистами, литераторами, любителями словесности и искусств, казалось, должны были утончить его эстетические вкусы. Между тем, мемуаристы свидетельствуют, что Американец подчас смакует такие произведения, восхищение которыми позволяет видеть в нем предтечу русского абсурдизма. Судите сами – в каком-то забытом Богом уголке сибирской глухомани ему повстречался нищий старик-балалаечник, который прохрипел:

“Не тужи, не плачь, детинка,

В рот попала кофеинка, -

Авось проглочу!”

После этой “песни” старик разрыдался. Он рыдал горько, протяжно, истово, как будто хоронил кого-то.

- Что ты плачешь? Что с тобой? – спросил граф.

- Понимаете ли Вы, Ваше Сиятельство, силу этого: “Авось проглочу”?

“Идиотская песня балалаечника и его бурные рыдания, - пишет далее мемуарист, - потрясли графа пуще всех итальянских опер и французских примадонн, которых он потом немало слышал за свою жизнь”. Впрочем, в этом своем преклонении перед бесхитростным напевом Толстой не был пионером. Вспомним законодателя русского классицизма А.П.Сумарокова, написавшего специальную статью “О стихотворстве камчадалов”, где восторгался “простой” и “естественной” песенкой, исполненной местными аборигенами.

Артист и талантливый импровизатор, Федор Толстой рассказывал не только о своих реальных приключениях (которых бы хватило не на один авантюрный роман), но и давал волю своей неуемной фантазии. Современники использовали в своих произведениях и эти невероятные истории, и сам образ Американца, который оказался в русской культуре первой половины XIX века личностью исключительно продуктивной. Под впечатлением от Толстого и его рассказов А.С.Грибоедов писал в “Горе от ума”:

Но голова у нас, какой в России нету.

Не надо говорить, узнаешь по портрету.

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист,

Да разве умный человек и может быть не плутом?

Когда ж о честности высокой говорит,

Каким-то демоном внушаем,

Глаза в крови, лицо горит,

Сам плачет, и мы все рыдаем.

Толстой тут же узнал себя, и, желая уточнить свой портрет, зачеркнул четвертую строчку и написал: “В Камчатке черт носил”, а в скобках добавил: “ибо сослан никогда не был”. Не удовлетворившись этим, он спросил Грибоедова:

- Ты что это написал, будто я на руку нечист?

- Так ведь все знают, что ты передергиваешь в карты.

- И только то? – искренне удивился граф, - так бы и писал, а то подумают, что я табакерки со стола ворую.

Удивление Американца станет понятным, если обратиться к реалиям того времени. Как показал Ю.М.Лотман, “граница, отделяющая крупную профессиональную “честную” игру от игры сомнительной честности, была достаточно размытой. Человека, растратившего казенные суммы или подделавшего завещание, отказавшегося от дуэли или проявившего трусость на поле боя, не приняли бы в порядочном обществе. Однако двери последнего не закрывались перед нечестным игроком”. Именно поэтому, когда комедия Грибоедова увидела свет, после слов:

“И крепко на руку нечист” стояла звездочка, а сноска внизу гласила: “Ф.Т. передергивает, играя в карты, табакерки он не ворует”.

Граф, однако, не любил, когда его уличали в шулерстве. Однажды случилось, что посетивший его А.С.Пушкин, убедившись в нечестной игре Толстого, отказался в конце заплатить ему требуемую сумму.

- Ну, что вы, граф, нельзя же платить такие долги, - сказал поэт, смеясь, - Вы же играете наверняка.

Другого после подобной реплики Федор вызвал бы к барьеру, однако вокруг были люди, считавшие Пушкина восходящей звездой русской поэзии, и ссориться с ними хозяину не хотелось.

- Только дураки играют на счастие, - отшутился Американец, - а я не хочу зависеть от случайностей, поэтому исправляю ошибки фортуны.

Казалось бы, все кончилось мирно, однако в глубине души Толстой затаил злобу на поэта. Потому, когда Пушкина выслали из Петербурга, он стал (под большим секретом) распространять сплетню, что Александра Сергеевича якобы вызвали в канцелярию его величества и там высекли. Это был излюбленный прием Толстого: клеветать на людей и с интересом наблюдать за их поведением, которое неминуемо вело к пистолетам.

Сплетня разнеслась быстро, но Пушкин узнал о ней несколько месяцев спустя, в Екатеринославе. Он был взбешен и желал тут же драться с Толстым на дуэли. Друзья, однако, удержали его, и поэт излил свою желчь в стихах:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружен.

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он, слава богу,

Только что картежный вор.

В послании “К Чаадаеву” (1821 г.), опубликованном в журнале “Сын Отечества”, поэт слегка перефразировал прежнюю эпиграмму:

Что нужды мне в торжественном суде

Холопа знатного, невежды при звезде

Или философа, который в прежни лета

Развратом изумил четыре части света,

Но, просветив себя, исправил свой позор,

Отвыкнул от вина и стал картежный вор.

 

Вчитаемся в пушкинские тексты – и перед нами оживут реальные факты биографии Толстого. Упоминание о разврате, которым он изумил свет, возвращают нас и к его молодости, и контактам с островитянками во время экспедиции Крузенштерна, но прежде всего - к связи с самкой орангутанга. “Исправил свой позор” Американец тем, что как раз в 1821 году обвенчался со своей цыганкой Авдотьей Максимовной Тугаевой, до этого несколько лет жившей с ним во грехе. А “отвыкнул от вина” он после смерти их первенца – наложил на себя епитимью и дал зарок не пить полгода. 

“Мое намерение было не заводить остроумную литературную войну, - писал в сентябре 1822 года А.С.Пушкин П.А.Вяземскому в ответ на упрек последнего в чрезмерной резкости нападок на Толстого, - но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему показалось забавным сделать из меня неприятеля... я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, считая мщение одной из первых христианских добродетелей – в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью...Куда не достает меч законов, туда достает бич сатиры”. Стихи Пушкина – это не только сознательное оскорбление Толстого. В контексте снисходительного отношения общества того времени к карточному шулерству слова поэта “картежный вор” приобретали острый язвительный характер именно как насмешка над общественным мнением, узаконившим терпимость к нечестной игре. Это тем больнее ранило графа, что он был шулером-профессионалом, для которого “картежное воровство” cделалось постоянным источником существования.

Толстой тоже не желал оставаться в долгу и разразился самодельными виршами. И хотя их художественное несовершенство было очевидно всем и никто не желал их печатать, Пушкину они наносили страшное оскорбление, а этого граф и добивался:

Сатиры нравственной язвительное жало

С пасквильной клеветой не сходствует немало.

В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,

Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.

Примером ты рази, а не стихом пороки

И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.

Кощунственно звучала и исковерканная Толстым фамилия – Чушкин. Последний стих намекал на увесистую пощечину, которую бы Американец залепил Пушкину при встрече.

Во время долгих шести лет ссылки Пушкин готовился к дуэли с Толстым. Его часто видели на прогулках с железной палкой в руке. Поэт подбрасывал ее высоко в воздух и ловил, а когда его спросили, зачем он это делает, Александр Сергеевич ответил:

- Чтобы рука была тверже, если придется стреляться, чтобы не дрогнула.

Есть свидетельства, что, находясь в Михайловском, Пушкин по несколько часов в день стрелял в звезду, нарисованную на воротах его бани.

Когда в 1826 году Пушкин вернулся в Москву, он немедленно послал секунданта к графу Толстому. К счастью, Федора Ивановича в Москве не оказалось, а впоследствии дуэль удалось предотвратить. Бывшие противники вновь стали приятелями и сблизились настолько, что граф ввел Пушкина в семью Гончаровых, а затем и выступил в роли его свата. В письмах поэта к Н.Н.Гончаровой он часто нежно называет Американца “наш сват”. Известно также, что Толстой присутствовал при чтении Пушкиным в узком кругу друзей поэмы “Полтава” в декабре 1828 года.

Однако и после примирения с Толстым поэт при воссоздании образа графа остался верен натуре. Так, в “Евгении Онегине” у него фигурирует Зарецкий, “в дуэлях классик и педант”, прообразом которого, по мнению исследователей, явился именно Американец. Будучи единственным распорядителем дуэли Онегина и Ленского, он вел дело, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Он не обсудил возможности примирения ни при передаче картеля, ни перед началом поединка, хотя это входило в его прямые обязанности. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением, а одновременно и грубым нарушением правил. Наконец, Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся (он опоздал почти на час). Таким образом, Зарецкий, как и Толстой, видит в дуэли забавную, хотя и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей. Граф стрелялся преимущественно из желания приятно провести время. Однажды, уже в пожилые годы, желая доказать, что рука у него по-прежнему тверда, он велел жене при гостях встать на стол и прострелил ей каблук. Впрочем, жестокость не была ему свойственна; она проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева. Гораздо чаще были у него порывы великодушия.

“Московским Робин Гудом” в гусарском мундире предстает Ф.Толстой в рассказе Л.Н.Толстого “Два гусара”, где он выступает под именем графа Федора Ивановича Турбина-старшего. “Это тот самый, знаменитый дуэлянт-гусар? – Картежник, дуэлист, соблазнитель; но гусар – душа, гусар истинный”. Он проявляет бескорыстие и благородство, защищая обыгранного шулером Лухновым мальчика-офицера Ильина, который был из-за этого на грани самоубийства. Ворвавшись в номер Лухнова, Турбин потребовал у шулера сыграть с ним в карты на деньги, а когда тот наотрез отказался, граф ошеломил его страшным ударом в голову, после чего собрал имевшиеся в комнате деньги и передал их Ильину. К образу графа Федора с большей или меньшей степенью сходства обращались А.С.Пушкин (“Выстрел”), И.С.Тургенев (“Бретер”, “Три портрета”), Л.Н.Толстой (образ Долохова в романе “Война и мир”).

“Привлекательный преступный тип” – говорили о нем, словно не замечая, что такая характеристика уже заключает в себе оксиморон. “Его возмутительные проделки скрашиваются его необыкновенной привлекательностью, каким-то наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять людей любоваться им и даже любить его,”- пояснил С.Л.Толстой.

Очень точно сказал о графе один современный исследователь: “Он не ищет событий – они сами находят его. Он не рассчитывает последствий, не прикидывает выгоду, не взвешивает опасность – он просто входит в ситуацию и располагается в ней вольготно и удобно, как барин в кресле. Ему все равно, где быть, в какой стране, в каком социальном классе, в каких обстоятельствах – везде он в себе уверен и везде он хозяин жизни”. 

  От Американца исходила особая энергия, известная в то время под названием месмеризма или животного магнетизма. Л.Н.Толстой вспоминал: “...У брата Сергея болели зубы. Он (Федор Толстой –Л.Б.) спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собой дверь. Через несколько минут он вышел оттуда с двумя баттистовыми платками...Он дал тетушке платки и сказал: “Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал”. В другом месте Л.Н.Толстой отмечает угрызения совести Федора Ивановича в старости.

Действительно, под старость этот эксцентричный человек остепенился и стал набожным. Он посещал церковь, каялся и клал земные поклоны, как мог старался искупить преступления молодости и свои жестокие поступки. Быть может, он ощутил себя отпрыском не только рода Толстых с их страстностью, эгоцентризмом и дикостью, но и сыном своей матери, благочестивой Анны Федоровны Майковой, предком которой был преподобный Нил Сорский, легендарный монах-реформатор XV века, проповедовавший аскетизм и нестяжательство. Граф Федор дожил до седин и на 65-м году жизни спокойно отошел в мир иной. Он успел причаститься. Священник, исповедовавший его перед смертью, говорил, что мало в ком встречал столь искреннее раскаяние и веру в милосердие Божие. Исповедь Американца продолжалась несколько часов.

Современник А.Стахович сказал про него: “Немногие умные и даровитые люди провели так бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провел ее Американец Толстой, бесспорно, один из самых умных современников таких гигантов, как Пушкин и Грибоедов”. Однако раздавались и другие голоса. Так, В.А.Жуковский, узнав о смерти графа, писал А.Я.Булгакову: “В нем было много хороших качеств. Мне были лично известны только хорошие качества. Все остальное было ведомо только по преданию, и у меня к нему лежало сердце, и он был добрым приятелем своих приятелей”.

Пожалуй, наиболее рельефно характер графа Ф.И.Толстого запечатлен в следующих стихах П.А.Вяземского:

Американец и цыган,

На свете нравственном загадка,

Которого, как лихорадка,

Мятежных склонностей дурман

Или страстей кипящих схватка

Всегда из края мечет в край,

Из рая в ад, из ада в рай,

Которого душа есть пламень,

А ум – холодный эгоист,

Под бурей рока – твердый камень,

В волненьи страсти – легкий лист.

 

 

Часть 2. Сарра Толстая. О ЧЁМ МОЛЧАЛ АВТОГРАФ...

 

 

Однажды в Музее книги Российской Государственной Библиотеки (Москва) я обнаружил заинтриговавшее меня издание. Это была книга среднего формата в большую восьмерку, отпечатанная на добротной бумаге, без каких-либо полиграфических украшательств, с надписью на титульном листе: “Сочинения в стихах и прозе графини Сарры Федоровны Толстой” (М., 1839). Мне сказали, что эта исключительно редкая книга: единственный ее экземпляр хранился среди раритетов первой величины. Оригинальный переплет не сохранился, однако, на форзаце был явственно виден автограф дарителя: “Княгине Надежде Федоровне Четвертинской в знак сердечной любви и уважения от отца Сарры. 1840 г. Январь 23. Сельцо Глебово”.

Сведений о Сарре Толстой нет ни в одной из Литературных энциклопедий, так что имя это полузабытое в русской культуре, хотя в предисловии к названной книге подробно излагается история ее жизни и творчества. На ее биографию, как, впрочем, и на другие литературные и документальные источники, мы будем опираться в нашем рассказе об этой поэтессе позапрошлого столетия. 

Прежде всего, “отец Сарры” – это не кто иной, как граф Федор Иванович Толстой по прозвищу Американец. Говорили, что от отца Сарра унаследовала эксцентричность характера, а от матери, цыганки Авдотьи Максимовны Тугаевой (чей брак с графом воспринимался обществом как непростительный мезальянс) – нервическую натуру. Портрет Сарры воспроизводится при настоящей публикации; однако, поскольку он черно-белый, есть искус привести и словесное описание ее внешности. “Наружность Сарры была приятная: роста она была малого; черты лица имела правильные; цвет волос самый темно-русый, почти черный; глаза темно-карие, прекрасные; черные брови, довольно красивые; нос маленький; губы и рот приятные. Ее много безобразила болезненная толстота,” – сообщает биограф.

Состояние здоровья девочки с первых же дней внушало опасения; уже в раннем возрасте появились первые признаки истерии. Тем не менее, она получила блестящее домашнее образование, и в этом ей помог отец, сам говоривший на нескольких европейских языках и наделенный бесспорным музыкальным даром. Известно, что эстетику Сарре преподавал П.А.Гамбс, немецкий язык – некий Клин, а вот уроки музыки ей давал Ф.Гардорф (впоследствии домашний учитель Ивана Тургенева). Сарра уже на шестом году свободно говорила и писала по-французски и по-немецки, а на девятом году – по-английски, причем иностранные азбуки ей выписывал из-за границы отец, который в письме к В.Ф.Гагарину от 12 февраля 1828 года признавался: “Одна Сарра как будто золотит мое существование”. 

Несмотря на эталонный русский язык Федора Толстого, который как образец для подражания ставил в пример сам Николай Гоголь, Сарра плохо говорила по-русски. Она начала изучать русский язык только за год до смерти, летом 1837 года, под руководством профессора и стихотворца Н.И. Бутырского (1783-1848). Ранее Бутырский преподавал поэзию и эстетику в Петербургском университете, но ко времени занятий с Саррой он читал лекции по российской словесности уже в Военной академии. Ревностный поклонник творчества Василия Жуковского (что передалось и его воспитаннице), он по произведениям этого поэта обучал ее русскому языку. В то же время Бутырский стал известен как мастер и популяризатор русского сонета – как раз в 1837 году в Петербурге он издал сборник “И моя доля в сонетах”, в который вошло более ста стихотворений.

Читала маленькая Сарра Толстая запоем. Из немцев ее кумирами были Шиллер, Гете, Гердер, Шлегель, Новалис, Уланд, Тик, Гельти, Фосс, Кернер, миннезингеры; из англичан – Байрон, Т. Мур, В. Скотт и др. Именно чтение развило в ней романтическую мечтательность. “С сей поры, – пишет ее биограф, – уже запала искра божественного огня в душу юную по летам, но зрелую по полным ощущениям. Сарра еще не писала, но уже была поэт”.

С девяти лет она играла на фортепиано произведения Геслера и фуги Баха; страстно любила Моцарта. В пронзительных звуках Бетховена находила какой-то особый отголосок своей страждущей, стремящейся вдаль души.

С успехом занималась живописью и благоговела перед Рафаэлем и Кореджио. Картины эти она видела в галерее Дрездена, куда по ее просьбе ее возили родители. А.С.Пушкин заметил, что Сарра Толстая – “почти безумная, живет в воображаемом мире, окруженная видениями”. Действительно, в стихах графини (а писать она начала в 14 лет) вы не найдете ничего осязаемого, конкретного, предметного. Это лишь чувства, облеченные в поэтическую форму. Поэзия ее – чисто лирическая: любовь, дружба, впечатления явлений природы, сердечные излияния. Иногда она использует мифологические имена (Зефир, Селена). “Утешение”, “Любовь”, “К дитяти”, “Чувство, которому нет имени”, “К сетующей подруге”, “К В.А.Жуковскому при получении его стихотворений” - вот заглавия некоторых пьес графини Сарры, проникнутые тоном грустной мечтательности. При этом следует уточнить – оригинальные стихотворения, которые до нас, к сожалению, не дошли, поэтесса писала на английском и немецком языках. Поэтому мы можем судить о ее поэзии только по русским прозаическим построчным переводам, выполненным М.Н.Лихониным. Приведем перевод одного текста (он не имеет заглавия):

“Знаешь ли ты страну, где цветет радость, пламенеет святая роза любви, иссякает горький источник слез, и любовь побеждает силу несчастия: что, знаешь ли ты ее?

Знаешь ли ты страну, где при звуке арф, при светлом божественном пении, в награду страданию, подают пальму – вечно свежий венец; что, знаешь ли ты ее?

Знаешь ли ты страну, где в чертогах Вечного разливаются ароматы любви, и дух, витая в блеске солнца, перелетает от блаженства к блаженству: что, знаешь ли ты ее?”

По свидетельству А.С.Пушкина, Сарра от туберкулеза “лечилась омеопатически”. Действительно, за ней наблюдал гомеопат Ф.И. Мандт – тогдашнее светило (о нем, между прочим, впоследствии шла молва, что он отравил императора Николая I). Однако все усилия эскулапа оказались тщетными. 24 апреля 1838 года Сарра Толстая скончалась в Петербурге на 18-м году жизни. Похоронена же была в Москве на Ваганьковском кладбище.

Одним из первых на смерть девушки откликнулся В.А.Жуковский, который в стихотворном послании к Ф.И.Толстому, в частности, писал:

Не для земли она назначена была.

Прямая жизнь ее теперь лишь началася –

Она уйти от нас спешила и рвалася,

И здесь свой краткий век два века прожила.

Высокая душа так много вдруг узнала,

Так много тайного небес вдруг поняла,

Что для нее земля темницей душной стала,

И смерть ей выкупом из тяжких уз была.

Но в миг святой, как дочь навек смежила вежды,

В отца проникнул вдруг день веры и надежды.

В 1839 году, через год после смерти дочери, Толстой-Американец в небольшом количестве экземпляров, предназначенных для родных и друзей графа, издал названный сборник ее стихов. “Эта книга одного из существ в высшей степени оригинальных, странных, романтических, которые когда-либо существовали, по своей природе, судьбе, таланту, образу мыслей. Это чудесное явление было недолговечно, как вспышка молнии”. – приветствовал это издание В.Г.Белинский. Восторженно отозвался о поэтессе и М.Н.Катков в своей статье “О сочинениях Сарры Толстой”, написанной в приподнятом национальном духе, с оттенками мистического настроения. “Необыкновенной девушкой с высоким поэтическим даром” назвал Сарру А.И.Герцен. А композитор А.А.Алябьев на текст ее стихотворения “Роза” сочинил известный романс.

К слову, Толстой решил увековечить память о дочери не только изданием ее сочинений, но и постройкой богодельни в ее честь. Но один архитектор, из мещан, выстроил ее не так, да к тому же прикарманил себе часть денег графа. Тогда разъяренный Федор Иванович зазвал его к себе в дом и самолично одним махом вырвал у него зуб. “Американец” за это чуть было не угодил в тюрьму. “Мещанин подал просьбу, – рассказывает А.И.Герцен в “Былом и думах”, – Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина засадили в острог за ложный извет”. 

Но вернемся к дарственной надписи Толстого на книге, где говорится о “сердечной любви и уважении” к адресату – к княгине Надежде Федоровне Четвертинской (1791-1883). Не составило особого труда установить девичью фамилию княгини - Гагарина. С семьей же Гагариных Толстого связывали не только дружеские, но и родственные отношения – прежде всего, через мать Надежды Федоровны – Прасковью Юрьевну Трубецкую-Гагарину (1762-1848). Характер этой замечательной женщины своей оригинальностью и эксцентричностью во многом походил на толстовский. Литератор И.М.Долгорукий в своих мемуарах называет способность на решительные поступки и взбалмошность доминирующими чертами Трубецкой (и это также роднит ее с Толстым). Но наиболее ценное свидетельство Долгорукого – это то, что Прасковья Юрьевна первая из русских женщин поднялась в Москве на воздушном шаре. Однако, известно, что пионером в этом деле был как раз Федор Толстой, стартовавший весной 1803 года. Дело не в том, летели ли они на одном воздушном шаре или нет, и даже не в том, что подобный поступок почитался тогда героизмом – главное то, что молодого графа и энергичную княгиню объединяет смелость, кураж, стремление к острым ощущениям.

Список совпадений может быть продолжен. Как и Американец, она попала в бессмертную комедию А.С.Грибоедова “Горе от ума”. Но если о Толстом в комедии распространяется Репетилов, то о ней (на всякий случай переименованной в Татьяну Юрьевну) упоминает грибоедовский Молчалин:

Татьяна Юрьевна!!! Известная, – притом

Чиновные и должностные–

Все ей друзья и все родные;

К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам...

Как обходительна! Добра! Мила! Проста!

Балы дает нельзя богаче

От Рождества и до Поста,

И летом праздники на даче.

По словам современника, “вместе с твердостью имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать”. Впрочем, она была очень влиятельна в правительственных кругах, и Толстой не раз прибегал к ее помощи.

Что же касается непосредственно самой княгини Н.Ф.Четвертинской, которой “в знак сердечной любви” преподнес книгу граф, то, по словам Ф.Ф.Вигеля, она “была из тех женщин, коих стоит любить”. “Не знаю, как сказать мне о ее наружности? – продолжает далее мемуарист. – Если прямой гибкий стан, правильные черты лица, большие глаза, приятнейшая улыбка и матовая, прозрачная белизна неполированного мрамора суть условия красоты, то она ее имела. С особами обоего пола была она равно приветлива и обходительна. Ее звали Надежда Федоровна; но для мужчин на челе этой Надежды была всегда надпись Дантова ада: “Оставь надежду навсегда”. Четвертинская как раз в начале 40-х годов занимается строительством благотворительных заведений – приютов, богаделен для престарелых, и это, бесспорно, роднит ее с “Американцем”, который, как сказано выше, тоже строил богадельню в память о покойной дочери.

Давним знакомцем Федора Ивановича был и муж Надежды Федоровны князь Борис Антонович Четвертинский (ум.1863). Отпрыск древнего княжеского рода, который вел свое происхождение от Святополка-Михаила, внука Ярослава I, он, как и граф, был героем войны 1812 года, полковником и кавалером Ордена Георгия 4 класса за боевые отличия. В своей бурной молодости он, как и Толстой, нередко дрался на дуэлях. Очевидец свидетельствует: “Много раз я встречал в петербургских гостиных этого красавца, молодца, опасного для мужей, страшного для неприятелей, обвешанного крестами, добытыми в сражениях с французами. Я знал, что сей известный гусарский полковник, наездник, долго владевший женскими сердцами, наконец сам страстно влюбился в одну княжну Гагарину, женился на ней и стал мирным жителем Москвы”. В 40-е годы Б.А. Четвертинский был уже в чине обер-шталмейстера и управлял московским конюшенным двором. Вместе с женой он жил неподалеку от церкви священномученика Антипия, “что близ конюшен”, в так называемом “шталмейстерском доме” (он сохранился в Москве, в Малом Знаменском переулке, д.7, но в плачевном состоянии, полуразвалившийся, удерживаемый лишь громадными железными обручами). Человек он тоже был со связями – достаточно сказать, что его родная сестра М.А.Нарышкина – Четвертинская была любовницей Александра I и имела от царя дочь.

Свояком Четвертинского и одновременно близким другом Федора Толстого был Петр Андреевич Вяземский. По словам С.Л.Толстого, “Толстой очень дорожил дружбой как с Гагариными, так особенно с Вяземскими”. Но все дело в том, что жена Вяземского, Вера Федоровна, урожденная Гагарина (1790-1886), приходилась родной сестрой Н.Ф.Четвертинской. Она дружила не только с Федором Толстым, но и с А.С.Пушкиным, который сказал о ней: “Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная”. В период обострения отношений между Пушкиным и Толстым княгиня Вера Федоровна всеми силами пыталась их примирить.

Дружен с Толстым был и брат Н.Ф.Четвертинской, князь Федор Федорович Гагарин (1786-1863), прозванный “tete de mort” или “Адамова Голова”. В свое время он, так же, как и граф, был повесой, игроком и кутилой. Про Федора Гагарина рассказывали, что, служа адъютантом при Бенигсене, он на пари доставил Наполеону два фунта чаю; и только благодаря благосклонности Наполеона благополучно вернулся в русский лагерь. По словам М.Д.Бутурлина, “его недостатки заключались в человеческой слабости быть везде на первом плане, в эксцентрических выходках или замашках казаться молодым вопреки своих лет”. О нем существует такой анекдот: однажды, заказав себе в ресторане рябчика, он на время отлучился. Тотчас же его рябчика принялся уплетать какой-то сорванец, которого князь поймал с поличным. Гагарин преспокойно пожелал ему приятного аппетита, и, выставив дуло пистолета, заставил съесть без устали еще 11 рябчиков, за которые заплатил. Своим беспорядочным поведением Ф.Ф.Гагарин расстроил как свои денежные дела, так и дела брата и сестры. Граф Толстой по дружбе с ним заложил для него свое имение. Впрочем, он тоже был героем войны 1812 года, кавалером Ордена Георгия 4 степени и дослужился даже до чина генерал-майора (1827 год). Характерно, однако, что в 1832 году он был уволен от службы “за появление в Варшаве на гуляньи в обществе женщин низшего разбора”.

Обратимся же вновь к экземпляру сочинений Сарры Толстой. В конце дарственного автографа Ф.И.Толстого указана дата: “1840 г. Январь 23”. Но, как свидетельствует Ф.В.Булгарин, почти весь 1840-й год Толстой-Американец прожил с семейством в Петербурге. Следовательно, надпись “Сельцо Глебово” сделана графом в тот редкий момент, когда он в один из эпизодических наездов в свое подмосковное имение принимал в гостях свою дальнюю родственницу и добрую знакомую Н.Ф.Четвертинскую, которой и подарил книгу.

 Живописное сельцо Глебово Истринского района Московской области, где находилось родовое поместье Ф.И.Толстого, существует и поныне. Наследники графа продали его семье генерала войны 1812 года А.А. Брусилова. Культурный слой этих мест исключительно богат, и сама энергетика их особая (не впитала ли она в себя необъятные жизненные силы Толстого-Американца?). Достаточно сказать, что именно в Глебове, в 1876 году П.И. Чайковский сочинил музыку к “Лебединому озеру”, а на следующий год вернулся сюда, чтобы буквально за несколько дней написать бессмертную оперу “Евгений Онегин”. А в 1912 году отсюда уходил в экспедицию к Северному полюсу племянник генерала – Г.П. Брусилов, ставший прототипом капитана Татаринова каверинских “Двух капитанов”.

Говорят, что культура – это механизм коллективной памяти. Автограф Федора Толстого и воскрешает забытые для нас имена и культурные пласты, приоткрывая тайну судеб истории.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки