Хочу спросить, известен ли кому-нибудь из читателей такой советский актёр — Леонид Собакин? Я ни разу о таком не слышал. Правда, признаюсь, никогда актёрами и актрисами сильно не интересовался, журнал «Советское кино» не выписывал, открыток с актёрами не собирал. Почему спрашиваю? Вчера, по рекомендации одного моего доброжелательного знакомого, явился смотреть дешёвую (!) съёмную квартиру и, несмотря на то, что из трёх комнат одну оставлял за собой хозяин, весьма запущенный тип, — точно так же, как и вся его квартира, — я согласился две комнаты арендовать. Я художник, в Москве недавно, и потому подыскивал себе не столько жильё, сколько мастерскую с койкой, а тут целых две комнаты, небольших, но отдельных. Меня очень устроила цена, а запущенность и потрёпанность не отвратила — не надо заботиться о чистоте с моими холстами, красками, растворителями и подрамниками. Туалет и душ довольно грязные, но… найму кого-нибудь отмыть. Заодно и окна, чтобы стало больше света. Так вот насчёт Леонида Собакина…
Хозяин принимал меня в своей комнате, почти пустой — кушетка, покрытая ватным цветастым одеялом, под окном круглый стол, на котором всё хозяйство — электроплитка, кастрюлька и сковородка, эмалированная кружка, коробка с какими-то столовыми приборами, ещё какой-то хлам. Перед столом единственный стул. В углу простой советский шкаф, каких множество по всей стране — лакированные древесно-стружечные «под дуб» панели, на шкафу пыльные коробки. И всё.
Впрочем, нет, самое–то главное!
Над кушеткой — пожелтевший от старости киноплакат. Красивая девушка улыбается мужественному ясноглазому парню в рабочей спецовке, чуб его задирает ветер, над головой, зажатая в кулаке свёрнутая тетрадка… Кино называется «Ручьи звенят». Имя неизвестного режиссёра и неизвестного оператора, список актёров, но отдельно, более крупным шрифтом: Наталья Волгина и Леонид Собакин.
— Леонид Собакин это я, — сказал неожиданно хозяин, увидев, что я задержал взгляд на плакате.
— О-о! — только и нашёл я что сказать. Но не поверил этому потрёпанному жизнью, пьющему, запущенному типу, никак не совместимому с красавчиком-пролетарием на плакате. И с красоткой, счастливо улыбающейся ему. Оставил деньги, получил ключи и ушёл. Въезжать буду завтра.
Утром на грузовом «фордике» привёз своё незначительное имущество — чемодан с личными вещами, шесть разноразмерных подрамников, рулон холста, ящик с красками. Несколько готовых картин. Поднял всё это на лестничную площадку третьего этажа и отпустил машину. Не сразу смог открыть дверь — замок совершенно расхлябан, едва держится в чиненной-перечиненной двери — придётся менять и укреплять. В коридоре горит свет, но хозяина не видать. Занёс всё своё хозяйство в комнату, назначенную быть мастерской, стукнул в хозяйскую дверь, но ответа не получил. Нет дома или спит. И ладно…
Тут и зазвенел дверной звонок, хрипло, длинно и решительно.
Спрашивать «кто?». Глупо. Кто бы ни пришёл, я его не знаю.
— Лёнька! Открывай сейчас же! Зараза!
Что поделаешь. Открыл. Хоть я и не Лёнька. Пожилая тяжеловесная женщина, с большим сердитым лицом буфетчицы. Шагнула и, отодвинув меня, прорычала:
— Кажись, опять опоздала!
Ухватилась большой рукой за ручку хозяйской двери, дёрнула. Внутри отскочил крючок, распахнулась дверь, из неё дунул тяжёлый алкогольный воздух, и женщина вошла, раздвигая ладонями пьяный дух. Заглянул в дверь и я. И увидел на кушетке пьяное тело, на круглом столе две бутылки из-под водки, растерзанный батон и открытую консервную банку.
— Ты ему денег дал?! Сколько?! — повернулась тётка ко мне. — Опоздала!
— За месяц вперёд… Как положено…
—Пропали деньги! Куда он их прячет?.. Много лет, а ни разу не нашла. Знаю, что где-то спрятал, зараза… Что-то же осталось от вчерашнего… Но уже не найдёшь… Теперь, пока не потратит…
— Разбудить и спросить, — пришёл мне в голову совет.
— Не добудишься! Сутки будет спать! Хоть ты ему кол на голове теши! Маруська должна была сразу позвонить, как догадалась, так нет, дура, до утра отложила.
— Какая Маруська? — ничего не понял я.
— Соседка напротив! Дура!
Точно. Когда я разгружался и стаскивал имущество наверх, выглядывала тётка, даже спрашивала: «новый жилец? а Лёнька где?». Буду знать — Маруся.
— А вы-то кто? — я спросил, но, кажется, невпопад.
— Я-то? Я тоже дура, что столько лет с ним вожусь.
— Как вас зовут, хотел я спросить.
— А вон, на плакате написано — Наталья Волгина. Только я теперь не Волгина, а по мужу Шварц. Так! Теперь я тебе вот что скажу — эта квартира моя. Я хозяйка, а Лёнька здесь по моей доброте. Если хочешь здесь остаться, платить будешь мне, вот на стене мой телефон.
— Так я же с ним договаривался…
— Вот как он проснётся, скажешь ему, что я приходила, и теперь всё по-новой. У тебя за месяц уплачено — месяц живёшь, а дальше, как захочешь. Как зовут? Художник? Жил уже один художник. Разбогател и на другую квартиру переехал. Побогаче. Ты пол застели, чтобы не пачкать, и стены… аккуратней. После тебя ремонт делать, денег нет. Потому и дёшево сдаём… Всё понял?
Повернулась уходить, в дверях остановилась.
— Ты подсмотри, куда он деньги прячет… Если его не остановить, он помрёт с перепою. И не пей с ним, будешь нести ответственность, если что.
Ушла.
Она была права, Лёня (я его так впредь буду звать) очнулся через сутки, назавтра к вечеру. Я, опасаясь, не умер ли, несколько раз тряс его, но он только очень тихо дышал открытым ртом и глаза были полуоткрыты. Очнувшись, спросил меня, пришедшего на бытовые звуки:
— Наташка приходила?
Говорить ему было трудно пересохшим ртом, но в руке у него уже была открытая бутылка пива, заначенная на опохмел, и он прикладывался к ней.
— Самый что ни есть щадящий опохмел - это, парень, пиво. Верь моему опыту. Улюль, булюль, хиштаки саританур.
— Что? — не понял я.
— А, это? Да ничего. Откуда-то взялось, а откуда — не помню. Улюль, булюль, хиштаки саританур. Оно само вылазит… я и замечать перестал. Не бери в голову.
Я знал скульптора, у которого через слово, была присказка: «епишкин нос», и так сорок раз на дню. Тоже не замечал…
Лёня продолжал:
— Ну ты пойми, у меня с Наташкой свои сложные отношения, приходится исхитряться. Первые деньги мои, а дальше будешь платить ей. Я напиваюсь только один раз, так что не боись. Напился раз вусмерть и свободен, теперь экономно буду расходовать. Большая часть осталась. Она, дурища, сколько раз деньги искала, а ни разу не догадалась, что я их в трусах прячу от неё. Знаю, что в трусы не полезет, побрезгует. Да и она мне каждый месяц мою сторожевую долю отстёгивает. Жить можно. А если и с тобой подружимся, заживём.
По правде, не думал, что так оно и будет, но зажили мы, действительно, без обид и упрёков, в обоюдном уважении. Он хоть и пьянчужка, и неряха, и твёрдого слова не понимает, но человек неглупый, добрый и даже по доброте слезливый. Раз после ста грамм всплакнул.
— Ты чего, Лёня?
Он утёр слезу кулаком. У него всегда правый глаз слаб на это.
— Воробейку жалко. Жила у меня воробейка всю зиму. Как залетела, не знаю, а неделю назад в стекло хотела вылететь и разбилась. Первый раз солнце в окне увидела и… разбилась. Радость была моя. Передо мной садилась на стол, клевала крошки. А в руки не давалась. Я вообще воробышков люблю. Мелкие, серенькие, хлопотливые, а человека уважают. Рядом с нами живут. Сердце лежит к сереньким… маленьким. Да-а… улюль, булюль, хиштаки саританур… Я её в красивой хрустальной шкатулке похоронил.
— Сентиментальный ты, Лёня… не ожидал. Воробейку тебе жалко…
— Ну, может… А вот животное покрупнее… Жил у меня кот, Воротник. А почему Воротник? А потому что его, видать, старый хозяин приучил на шее воротником лежать. Только сядешь за стол, он прыг на колени. Потом на плечо. Уляжется и урчит. И так спокойно делается, сами собой глаза жмурятся.
— И куда он делся?
— Ушёл и не вернулся… Так он что умел! Если его сильно пугнёшь, ну, крикнешь громко или топнешь сзади на спящего… так он вскакивал и с испугу на задних лапах ходил. Пятился. Мог долго пятиться, пока испуг не пройдёт. Ну и потешались мы над ним… улюль, булюль.
Он и тут мог скудную слезу пустить.
— Может, потому ушёл и не вернулся… Эх! Воротник! Давай за него по сорок грамм.
Почему по сорок, а не по пятьдесят? Как-то не по-русски. Оказалось, у него был жилец, побывавший в Париже, и рассказал, что там в питейных заведениях наливают по сорок грамм, такая норма у них. Лёня решил, что это правильно, пятьдесят грамм одним глотком не выпьешь, а сорок можно.
Спрашивать про его актёрскую карьеру я стеснялся, так он однажды сам рассказал. История простая. В те годы ещё не прошла мода на итальянское «неорео», где вместо актёров брали людей с улицы, как бы для «правды жизни». И в советском кино кто-то решил попробовать снять фильм про любовь учительницы к простому рабочему, но чтобы не актёры играли, а настоящая учительница и настоящий рабочий. Пусть их игра будет, как в жизни, и неловкой, и непритязательной, и даже глупой, но… как в жизни. Нашли учительницу, Наташку, молоденькую и симпатичную, и к Лёне однажды подошли на улице… даже фамилию ему оставили, как в жизни — Собакин. Неорео — так неорео! Снимали месяца три, плакат нарисовали, в прокат пустили вторым экраном, но фильм успеха не имел. Разве что в колхозных клубах и на полевых станах, где всё равно, что крутить, лишь бы двигалось. Эксперимент признали неудавшимся и закрыли. Не советское это кино. Вот с тех пор Лёня с Наташей и дружит.
— У нас даже недолгая любовь была… сожительствовали. Эх… Улюль, булюль. Хиштаки саританур. Я с работы ушёл, думал — я ж теперь актёр! Какая теперь мебельная фабрика? Теперь в кино сниматься надо. И Наташка была уверена, что с её красотой… ей нельзя из кино уходить. Нам говорят: ждите, может, кому понадобитесь. А лучше на работу устраивайтесь. Как же так?! Мы же актёры! Вот и ждите, когда вас обратно в актёры позовут. Так и вышло, больше ни разу не позвали. А она потом за Шварца вышла, директора нашего фильма. Думала хоть так в актрисы пристроится. Но не вышло. Улюль, булюль. Один раз он ей пробы устроил, чтобы она раз и навсегда поняла, что не актриса. И всё же нашёл ей место в кино — костюмершей. Ну, ещё сорок грамм… и хорош.
Это он всегда так говорил: сорок грамм и хорош, но через десять минут ему предложишь, он опять: сорок грамм и хорош, и так, пока бутылка не кончится. Так он сам себя как бы уваживал, что не гоняется за выпивкой, но и отказать не может из уважения к собутыльнику. А бутылка на двоих была как раз для него приемлемая норма, — два часика поспит в своей душной, тлетворно пахнущей комнате, и опять живой. Слышно ходит, что-то бормочет, и это своё мусорное «улюль, булюль, хиштаки саританур». Знаю, мается от безделья и скуки, а зайти ко мне стесняется, считает, что мною оплачено моё личное пространство и что он, хоть вроде хозяина здесь, но нарушать границу моего оплаченного пространства не имеет права. Я потом узнал, что прежний жилец, побывавший в Париже, рассказывал ему, какие там у европейцев правильные порядки. Пришёл он в гости к своему другу, женатому на парижанке и имеющему с ней трех пацанов, ну, где-то дошкольного возраста, по-русски буйных и малоуправляемых. Своего жилья у них нет, потому снимают двухкомнатную квартиру по договору на три года. И за эти три года хозяин не имеет права навещать свою квартиру с целью контроля за съёмщиками. И что он, бывший Лёнин жилец, увидел, придя к ним в гости? Этими тремя неуёмными русско-французскими детишками квартира разворочена почти полностью: окно разбито и затянуто картоном, стены размалёваны красками, мебель исцарапана и местами со следами пожара… Лёнин жилец полюбопытствовал, «а если хозяин придёт, не выгонит?». Во-первых, не придёт, а если придёт, слова не скажет, потому как по окончании договора, он всё равно обязан сделать в квартире основательный ремонт. Вот такие у них там правила! Улюль, булюль.
Мне его жалко, что он не решается по-простому в мою комнату зайти, и я кричу:
— Лёня! Ставь чайник!
Сам он себе чай не заварит, пьёт воду из крана. Электроплитка у него анемичная, полчайника воды будет томить минут сорок, кому терпения хватит. А я купил электрическую немецкую новинку, в ней вода начинает бурлить через пять минут, что просто завораживает Лёню. Он страдает, что такую технику придумали не мы.
— Не переживай, Лёня! Зато у нас балет!
— Я ваш балет за всю жизнь ни разу не видел, а чайник вот он.
Смотрит на него и умиляется. Ещё и тем, что у него стенки прозрачные, весь процесс «налицо». Пока я мажу, он в соседней комнате готовит чайную церемонию. И тоже кричит:
— Кончай мазать! Чай стынет.
Он пьёт обжигающий чай, втягивая тревожными губами вместе с воздухом самую верхнюю плёночку чудесного дорогого напитка из спецмагазина. Мы с ним теперь пьём только такой — дорогой — чай. Я продал немцам картину. Он говорит:
— Немцев я уважаю… Я схожу в магазин, тебе чего купить.
— Кефира. И себе возьми.
Я даю денег на два кефира и на конфеты «коровка». Он их любит.
Через полчаса прибегает в панике без кефира и конфет.
— Чё делать — не знаю… Пацаны нашли в подвале мёртвую собаку и трёх живых щенят. Может, заберём? Скулят, тычутся…
— Лёня, собака могла от собачьей чумы помереть, значит и они помрут. Не тащи их в дом.
Он убегает. Слышу через стёкла голоса — звонкие детские и истерический женский:
— Я тебе притащу… в дом собаку… вместе с собакой будешь на улице жить…
Понимаю: эксцесс добром не кончится. Вот-вот прозвучат на лестничной клетке шаги командора. И точно! Слышу за дверью топот ног и опять детские голоса:
— Дядя Лёня! Я понесу! А этого пусть Федька несёт! А чем кормить? Котлетой можно?
Два бойких пацана и ошалевший Лёня несут на груди по щенку, уносят в Лёнину комнату, шумно совещаются. Что-то гремит и шуршит — строят гнездо. Скоро выходит один Лёня, суёт голову ко мне.
— Я сбегаю в магазин. Так тебе чего взять?
Он возбуждён, и память ему отказала.
— Кефира возьми. Ке-фи-ра.
— А! Кефира! Там пацаны, так ты не гони…
Приносит мне кефира, а на оставшиеся деньги молока щенкам.
Вечером, — пацаны уже ушли, — стучит ко мне.
— Ну как же?.. Ну как тут?.. А ещё Маруська орёт… в дом не пущу! В мусорный ящик вынесу! Ведь живые же!.. Как оставить на погибель?.. Крысы сожрут… Маруськин пацан расплакался, мамку обзывает нехорошими словами… Улюль, булюль, блин. Хиштаки саританур.
— Это ты что же, им уже имена дал?
— Какие имена? Нет. Ещё не дал.
— Щенков трое? Улюль! Булюль! Хиштаки саританур!
Думал я, что пошутил, оказалось, поименовал. Так они и остались: Улюль, Булюль, Хиштаки саританур. Правда что ненадолго. Наутро один умер — Улюль. Схоронили в углу двора. Через два дня умер и Хиштаки саританур. А третьего, Булюля, достав из трусов деньги, Лёня повёз на улицу Россолимо в ветклинику. Благодаря чему Булюль и выжил.
— Частника взял. Знаю, говорит, где это. Сам туда Бергамота, кота своего, возил. Только ты учти, там всё дорого. Бергамотина со шкафа упал и сломал заднюю ногу. Так, знаешь, во сколько мне операция обошлась? Железный штырь в лапу вставить? Триста долларов! Три часа операция тянулась. И смеётся… Бергамот теперь ходит и задней лапой по паркету стучит, будто копытом. Видать железяку не по размеру вставили. Я уже собрался обратно возвращаться, откуда такие деньги?.. А тут смешно стало… сначала узнаю… может, и хватит денег. Захожу, а там народу-у! И при каждом болезное существо, у кого дог с телёнка, а у кого птичка, и все пищат и стонут. И хозяева, как на похоронах, чуть не плачут. Два часа сидим, выходит мужик мордатый, рыжий, руки по локоть голые. На брюхе клеёнка в пятнах крови. Обошёл всех, ко мне подходит… ты где этого беспородного ублюдка взял, в какой помойке? Ну, я рассказал. Усыпить! он говорит… и пошёл. Ещё через час моя очередь подошла. А я Бульку в тряпочке держу и не знаю, живая или уже померла. Захожу, другой врач… молодой и на Муслима Магомаева похож. Не усыпляйте, прошу, у меня из трёх только один остался, двоих уже схоронил. Посмотрел и говорит, и этот не жилец, но раз дышит, будем лечить. Сделал укол и таблетки прописал. Я деньги на стол кладу, и с запасом, в благодарность, что не усыпил, а он: на выходе касса, там оплатите, но гарантии, что будет жить, нету. Ну?! Вот же, разные врачи, хоть и рядом работают. Один только глянул — усыпить, а другой — не жилец, но пока дышит, надо лечить. Не знаю, выживет Булька или нет, а этого врача навсегда запомню. А ведь и человеческие врачи такие же. У меня сердце прихватило, а он мне: что ж вы хотите при вашем образе жизни? Какое тебе дело до моего образа жизни? Ты лечи! А он мне, нет смысла тебя лечить, пока ты пить не перестанешь. А я разве пью? Мы с тобой разве пьём? Пол-литра на двоих, да раз в три дня, это я разве пью?
— Лёня! Ты вспомни тот день, когда ты с меня деньги получил. Сутки тебя добудиться нельзя было. Мёртвый!
— Это святое. Когда ещё получится дармовую денежку ухватить? Ты, я вижу, съезжать не собираешься. Когда теперь получится Наташку объехать!
Короче, вот так мы с ним и жили. Мирно, экономно. Булька росла, росла и выросла в среднюю собаку. Меня терпела, а Лёня был для неё собачье божество, а она для него — преданнейшее существо на всём пространстве квартиры и двора. Другого пространства она не знала, потому как за ворота двора не выходила, кроме того спасительного случая, когда побывала на улице Россолимо. Зато двор и квартиру знала хорошо. И даже квартиру Маруськи напротив, куда ходила на кормление к Маруськиному сыну Федьке. Естественно, пока Маруська на работе. Вид у Бульки (которую уже давно перестали звать Булюль или даже Булюлькой), должен сказать, весьма непрезентабельный и глупый. Волосатая морда, клочья чёрной и серой шерсти торчат в разные стороны, так же и до середины спины и груди, и немного передние ноги волосаты. А вот спина, брюхо и задние ноги почти лысые, а хвост опять клочковато-волосатый. И от неё всегда исходит стойкий собачий запах, который отвращал меня от неё. Часто попадала она в разные неприятные истории, иногда грозившие гибелью. Чтобы полаять у ворот на ноги прохожих, ей надо пробежать двадцать метров от родного подъезда, в том числе и по крышке канализационного люка, чему она никогда не придавала никакого значения, и даже, наверное, никогда не замечала его. Во время какого-то засора аварийная бригада подняла люк и присела в сторонке покурить. Лёня открыл дверь, выпустил Бульку погулять, и она привычно побежала к воротам полаять. И глупейшим образом ляпнулась в колодец, в котором стояли фекальные воды. На счастье аварийная бригада, сначала поржав над глупой собакой, всё же вытащила её из колодца. Она прибежала домой, чтобы нажаловаться Лёньке, испачкала фекалиями и его, и кушетку, на которой они спали вместе и общественный коридор, и душевую кабину, в которой её отмывал Лёня. Отмывая, ругал её за дурость, по доброте душевной, ласково и не повышая голоса. Он вообще никогда, — я не слышал, — не повышал голоса, даже на зловредную Маруську, попившую и его, и Булькиной крови. А фекальный запах стоял в квартире еще целую неделю.
В другой раз, погостив у Маруськиного Федьки в квартире и перекусив Маруськиной котлетой, пожертвованной Федькой, Булька нечаянно страшно согрешила. Федька, достав котлету, забыл плотно закрыть «Саратов», и Булька увидела светящуюся щель. К тому же оттуда вытекал и тёк по полу умопомрачительный запах копчёной колбасы. Она всего лишь полюбопытствовала и сунула нос в щель, ничего дурного не имела в виду. Её чувствительный нос на беду ткнулся прямо в хвостик колбасной завязки, с которой свисала длинная верёвочка. Булька согрешила даже не с колбасой, а с колбасной верёвочкой, взяла её зубами и потянула, а за верёвочкой уже потянулась и колбаса. Где в это время был Федька, я не знаю. Любая собака в среде своего обитания знает хотя бы одно тайное место, где можно спрятаться для какого-нибудь интимного дела. В углу двора, за большим железным ящиком, где на тайном погосте когда-то были похоронены её братья и разбившаяся воробейка, она и съела эту проклятую колбасу. Вместе с верёвочкой, несколькими петлями опутавшей колбасные выпуклые бока. Она слышала вечером, как верещал побиваемый Федька, как орала Маруська, требуя от него сказать чистую правду. Но как-то не увязала это происшествие со своим колбасным грехом. Ночью её пучило, болело брюхо, своими стонами и взлаиваниями она будила чуткого хозяина, бегала пить из унитаза воду. Это была мучительная ночь, но собачья судьба готовила ей ещё и дневные неприятности. Едва дождавшись утра, она громким лаем потребовала открыть ей дверь для срочного осуществления утренней нужды. Она сбегала в дальний угол двора, как никогда долго и тяжело справлялась со своей нуждой, и всё из-за этой вчерашней колбасы, которая так вкусно пахла, но так мучила её ночью. И ещё эта проклятая верёвочка, которая никак из неё не выходит до конца, так и тянется за ней из-под хвоста. На обратном пути ей встретилась Маруська, шедшая на работу. Булька уже с опаской миновала её, когда услышала позади крик:
— Ах ты зараза собачья! Так вот кто сожрал мою колбасу!
И получила болезненный удар хозяйственной сумкой по спине, затем ещё более болезненный, и сама удивилась своему испугу и громкому визгу. Метнулась к подъезду, где была приоткрыта спасительная дверь, но злобная Маруська гналась за ней и била тяжёлой сумкой. Напрасно люди говорят, что у собак сниженный болевой порог и они не так, как люди, чувствуют боль. Это всё враньё. Ужас и обида усиливают боль и страх. Навстречу её боли и страху, навстречу злобной Маруське выскочил хозяин, и она кинулась ему в ноги, ища защиты. Он защитил её от последнего удара, приняв его на себя.
— Ты чего?! Ненормальная! Ты чего?!
— Эта зараза сожрала мою колбасу! А ты мне ответишь за это!
— Ты чего?! – Лёня тёр ушибленный локоть, что-то тяжёлое лежало в Маруськиной сумке. — С чего ты взяла, ненормальная?!
— А ты посмотри, что у неё под хвостом болтается! Это! от моей колбасы!
Лёня посмотрел и не нашёл, чем возразить. Колбасную верёвочку не перепутаешь ни с чем.
— Откуплю я тебе колбасу. Не махайся тут… Ты что, кирпич в сумке носишь?
— А-ха! Кирпич! От таких как ты! Чтобы сегодня колбасу откупил! Сегодня!!!
Лёна понимал, в чём тут дело, почему Маруська так сердита из-за какой-то колбасы и что у неё за спешка. Сегодня пятница, а по пятничным вечерам к ней приходит её кавалер, электрик жилищной конторы Григорий, и для него она и приготовила бутылочку водки и палку копчёной колбаски. Ещё и селёдочка, верно, мёрзнет у неё в холодильнике. А весь подъезд переживает, женится на ней Григорий или нет. Уже который год.
— Ну и дурища ты, Булька! — корил он завывающую Бульку, заглядывая к ней под кушетку. — Как это тебя угораздило у Маруськи колбасу спереть. Ты её буйный характер не освоила ещё? Ты как в её холодильник попала? Попала-то ты попала, а вот как ты попалась ей на глаза с верёвкой в заднице? Вот и нахватала звездюлин. И я свою звездюлину поимел из-за тебя. И придётся мне идти в магазин откупать ей колбасу. А для того ещё надо у художника деньжат занять. По верёвке судя, колбаса-то не дешёвая.
Денег на колбасу я ему дал.
— Лёня, ты немцев помнишь, что у меня картину купили?
— Ну! Фрау Луиза! А герра не помню, как звали.
— Послезавтра в 12 придут опять картины смотреть.
— Так! Чего надо? — Надул грудь Лёня. С немцами у него связаны новые надежды.
— Надо прибраться в коридоре. Свою комнату немного прибери. И Бульку надо помыть, завонялась немытая.
— Понял. Сегодня у неё душевная травма, а завтра с утра помою. И приберусь. И чего? Чего-нибудь купят? Чай кончается. Так я сбегаю за колбасой для Маруськи и пивка возьму, тебе взять?
«Тебе взять?» это значит: «денег дашь? а может, водочки?».
— Ну, возьми мне тоже, только хорошего, немецкого.
Взяв деньги, ушёл, а побитая Булька вышла, хромая и дрожа задними лапами, в коридор, стояла перед входной дверью и стенала по ушедшему хозяину.
Скоро пришёл Лёня, принёс колбасу для Маруськи и пиво, и с Булькой в тот же день произошёл смешной очередной инцидент.
Лёня открыл свою бутылку, поставил рядом с кушеткой и пошёл за чем-то на кухню. Булька захотела выпростаться из-под кушетки, чтобы посмотреть, куда пошёл хозяин, опрокинула бутылку, испугалась, что опять что-то сделала не так (а может быть, её мучила жажда) и стала хлебать прямо из льющейся бутылки, а когда перестало литься, стала лапой на горлышко и дохлебала остальное, потом быстро вылизала расплывшуюся лужу. Когда она заканчивала вылизывать остатки лужи, с ней случилось что-то непонятное и удивительное — ей вдруг показалось, что комната вокруг неё стала наполняться радостным светом, ей сделалось весело, как-то забылась боль в побитой спине, исчезла мелкая дрожь в ногах. Когда вошёл Лёня, неся кастрюльку вчерашних макарон, то очень удивился, увидев улыбающуюся Бульку, её удивлённые глаза и широко расставленные неуверенные ноги, ну, то есть лапы. Она взлаяла на Лёню, сказала ему: а-ия-ия-ия-ия-ия… и захотела пойти к нему навстречу. Стать перед ним на задние лапы. Передними упереться ему в живот. Чтобы он потрепал её по загривку. И почесал за ушами. Как она всегда это делала. Когда накатывало на неё чувство преданности и любви. Но странно её не слушались ноги. Тяжелела голова. Хозяин раздвоился в глазах…
— Ты чего, Булька?
Лёня увидел опрокинутую бутылку, увидел, что она пуста, и под ней нет пивной пенной лужи, и почему-то совсем не удивился.
— Ну ты даёшь, — сказал он, поставил макароны на стол, и пришёл ко мне рассказать, что ещё уделала сегодня Булька: выпила его бутылку пива, пока он ходил за макаронами.
— Яблоко от яблони… — хотел я пошутить, но в это время забренчал дверной звонок, и Лёня пошёл открывать. Я услышал Маруськин хамский голос и весёлый баритон Григория.
— Лёньчик! — кричал он. — Ты Чехова читал в школе? Каштанка! Цирк! Кто её научил… твою… «Саратов» открывать? Им один раз покажи… Я за свой ЗИЛ не опасаюсь, там ручка как в автомобиле, а мой Джек ещё не научился автомобильные ручки открывать. А у сеструхи «Саратов», коты на раз дверь отжимают. Так она десятикилограммовой гантелей «Саратов» подпирает.
— Ты колбасу купил?! – это уже голос Маруськи. — Давай сюда. Надо было с тебя ещё бутылку взять…
Опять Григорий:
— Ты хоть покажи свою Каштанку. А шпагат… как? Уже вышел из неё? Или ещё тянется?
— Не могу никак показать. Она бутылку пива выпила и валяется… там… пьяная.
Тут я услышал здоровый хохот большого русского мужика.
— ХО… ХО… ХО… ХО… Не-е… ХО… ХО… Покажи мне её… ХО… ХО… Не уйду, пока не покажешь.
И тут в приоткрытую дверь на шатких ногах… лапах… вышла пьяная Булька, широко и громко зевнула, завалилась сначала на хвост, уронила голову, потом опрокинулась набок и тут же уснула.
Хохот Григория и визгливый смех Маруськи я слышал ещё некоторое время.
Когда через день пришли немцы, Булька уже проспалась, уже не стонала от похмелья и Маруськиных травм, была помыта и причёсана. Немцы принесли пиво и острые колбаски, я выставил хорошую водку, солёные мелкие огурчики и жирного леща на газетке. Фрау Луиза неплохо говорит по-нашему, она в ГДР преподавала в школе русский. Её солидный муж, сотрудник немецкого посольства, покупает недорогое, но модное в Европе русское искусство. Он играет простого парня, крепко жмёт руки и говорит, что он просто Фриц. Увидев вяленого серебряного леща, истекающего рыбьим жиром, он сначала поморщился от запаха, переговорил со своей фрау, явно знающей, что это такое и сказал, что он обязательно хочет «это» попробовать с водкой. Пока я разделывал и рвал на части леща, они ходили по мастерской, смотрели картины и отобрали две. Постучался Лёня, вместе с ним пришла Булька, бурно восхитившая фрау Луизу, я думаю, своей несуразностью. Она поначалу опасалась трогать её, но поняла, что собака чистая и даже пахнет шампунем и стала обнимать её и даже поцеловала в морду. Пока она миловалась с Булькой, мы, мужчины, выпили водки, закусили огурчиками, Фриц пожевал леща, но у него не пошло, объяснив через фрау, что он не может есть сырую рыбу. Мы с Лёней его, т. е. леща, быстро освоили. Покончив с водкой, открыли пиво, и тут благоприличная собака сильно забеспокоилась. Лаяла и повизгивала, пританцовывала нетерпеливо лапами, тянула морду и вынюхивала Лёнин стакан с пивом. Ей дали острую колбаску, она не стала есть.
— Она хочет пить пиво? — очень удивилась фрау. — Какая интересная русская собака. Так налейте ей! Это очень надо посмотреть. Фриц, ты сейчас увидишь русское чудо! — сказала она Фрицу по-немецки.
Лёня принёс, в кои веки ради гостей отмытую собачью миску, налил пиво, и Булька счастливо вылакала его, облизав волосатую морду.
Немцы были в восторге. Особенно фрау Луиза.
В этот вечер они купили две картины, за приличные деньги. Завтра я позвоню Наталье Шварц, оплачу двухмесячный долг и уплачу за полгода вперёд.
А Булька с тех пор стала попивать пиво, конечно, если ей давали. А ей давали, чтобы самим повеселиться или повеселить гостей. Пьяная собака - это забавное развлечение.
Русское искусство стали покупать европейцы, и ко мне зачастили покупатели. Мы с Лёней зажили безбедно, а вместе с нами и собака Булька. Только вот от пива, а может быть, от обильной мясной жратвы она стала лысеть, и через год волосатой оставались её глупая морда и кончик хвоста. Т. е. другими словами, между кончиком хвоста и волосатой мордой, она была неприлично голой. Стал понемногу сдавать и Лёня, худеть, чернеть, залёживаться по полдня и быстро пьянеть, да и пить без былого энтузиазма. Отправить его в магазин за выпивкой стало непросто. Стали посещать его депрессии. Чаще стал вспоминать он свою работу в кино, названивать Наталье. «Ты помнишь, как ДИГ взорвался и у меня чуб сгорел? Пришлось искусственный приклеивать». Она ему отвечала: «Не звони мне со всякими глупостями, кретин». И швыряла трубку.
— Ты вот разбогател, как Колян, значит, скоро соберёшься съезжать. Колян, как большие деньги получил, так сразу себе шубу купил. Лето, а он шубу купил, дублёнку. Всю жизнь, говорит, завидовал. Пройдёт кто в дублёнке, а я остановлюсь и смотрю ему в спину, у меня такой никогда не будет. А теперь вот, есть. Скоро уеду от тебя, говорит.
— Какой Колян? — спрашиваю, мешая кобальт синий с жёлтым кадмием, чтобы получить красивый зелёный, и не особо слушаю Лёню, стоящего на пороге моей комнаты.
— Перед тобой жил… Года два жил. Да, года два… К Маруське заходил переночевать, когда у неё ещё Григория не было. Как же фамилия?.. От память стала… Николай Сидоркин… вспомнил.
— Николай Сидоркин? Точно помнишь? Знал я Сидоркина, интересный был тип. Он в Бицце на вернисаже стоял. И, знаешь, чем торговал? Простеньким антиквариатом. Царскими купюрами, монетами, старинными вилками-ложками, канделябрами, какими-то царскими бумагами… сколько на этом заработаешь? Стал какую-то живопись пописывать.
— Наш Колян церковки рисовал…
— Точно, Лёня. Русские пейзажи с церковками и оранжевыми закатными небесами, натюрморты с образками и горящими свечечками. Мы потом узнали, что он по старым чердакам лазил, обследовал их и много чего там находил.
— А-ха. Помню я… у него в той комнате какие-то коробки стояли, сундучки, старьё всякое пыльное. Старинный портфель стоял с бумагами…
— Говорили, когда из старых домов на слом люди выезжали, он туда с ломиком ходил, вскрывал полы, ломал печи…
Лёня хмурился, вспоминал.
— Был у него скрипичный футляр… Я ему говорю по пьяни… Колян, ты бы хоть разок на скрипочке своей сыграл. А он… не, Лёньчик. Там совсем другой инструмент лежит, не для музыки. Я раз поднял его переставить, а он железом грохотнул. Ну, думаю, инструмент сейфы вскрывать. Но, само собой, говорить не стал, дело-то серьёзное… ещё чего не так скажешь. От люди! Кто по мусоркам ходит, чего-то ворошит, чего-то в торбу собирает, а кто по чердакам… с ломиком.
— Вот, Лёня, и слышал я, что в какой-то момент он исчез и больше нигде не появился. И даже у кого-то свой хлам оставил на сохранение и за ним так и не пришёл. А недавно говорили, что он живёт на юге Франции, кто-то из наших с ним там общался. И вроде хвастал он, что у него в Казахстане нефтяная вышка своя и ему немалая денежка капает.
— Да ты что! Видать, он что-то больно ценное на чердаке нашёл.
— Вот именно, Лёня. Был такой слух, что он закладку с камушками вскрыл в печной трубе…
— Ох. Чего-то не верю я в такие истории. Грабанул кого-то и смотался в заграницу.
— Не знаю… за что купил, за то и продаю.
— А ты-то по чердакам не лазишь? Как Колян.
Ему не хочется, чтобы я съезжал с квартиры, мы с ним хорошо живём.
— Откроюсь тебе… Я как услышу, что ты захрапел, так Бульке тихо свистну, что, мол, пора, и мы с ней по ночной Москве старые чердаки ищем, а под утро с добычей возвращаемся…
В последнее время до него юмор не сразу доходит, стареет. Шарахается, но скоро догадывается.
— На тебя бы, может, и подумал бы, а вот на Бульку нет… — Смеётся, рад, что догадался. — Она после канализации к воротам боится подойти, не то что по ночной Москве…
И вправду, собака из квартиры старается не выходить. Как раньше на ворота лаяла, так теперь на входную дверь, если за ней кого-то услышит. А если за дверью Маруська, даже если она слова не скажет, то Булька хвост поджимает и прячется под Лёнину кушетку. По походке узнаёт. А вот немцев, как и её хозяин Лёня, любит.
А немцы стали часто бывать сами, а ещё и друзей своих немецких присылать. И все немцы интересуются: а правда, что ваша собака пьёт пиво? И каждый раз выставляют несколько бутылок доброго немецкого пива. Одну всегда в подарок Бульке. Приходится наливать ей, мы даже для неё купили красивую импортную под пиво миску, абы не позориться перед немцами. Наливаем, чтобы не подумали, что мы, подаренное ей пиво, зажиливаем для себя. А Булька свой номер всегда отрабатывает честно и достойно. Выпивает до дна немецкое подношение, вылизывает миску, и через минуту уже может исполнить эстрадно-цирковой дивертисмент «пьяная собака». И всегда успех бешеный. Она и в самом деле очень смешная, когда пьяная. И прибавьте к этому её внешний вид, по-собачьему —экстерьер. Особенно смешно она разговаривает: а-ия-ия-ия-ия… о-ио-ио-ио-ио… И походка у неё становится валкая, как у пьяного сантехника. А то станет перед стенкой и стоит, свесив голову и качаясь из стороны в сторону, а, в конце концов, заваливается на задницу и спит. Ну, такое смешно не опишешь, надо видеть. А немцы посмеются и всегда что-нибудь купят.
Фриц и фрау Луиза как-то опять приехали. Пришли, но без пива.
— А вы знаете, что в Москве… — вдруг сказала фрау Луиза, и в голосе её было какое-то странное сомнение, а Фриц смотрел в это время в сторону. — В Москве проживает ещё одна собака, которая умеет пить пиво, мы прочитали об этом в немецком журнале. Леонид, вам известно про это?
Лёня страшно огорчился, и за Бульку и за себя, а вместе и за меня, что я из-за этого потеряю покупателей, и опять настанут для нас тяжёлые времена. Я тоже поначалу огорчился, но тут же вспомнил, что к нам приходил один странный немец с русской девушкой, с трудом переводившей его немецкую речь, он тоже что-то спрашивал про пьющую собаку. Мы ему показали Бульку, рассказали про её порочное пристрастие, девушка пыталась переводить, но как-то неуверенно. Немец не стал смотреть мою живопись, и они ушли. Я тогда подумал, «странный визит».
— Ну и как же ту собаку зовут? Есть в газете?
Фрау Луиза подумала, но не вспомнила, перевела Фрицу. Он тоже не вспомнил, но полез в портфель и вынул журнальчик, судя по обложке — юмористический. Полистал страницы и ткнул лакированным ноготком. Вместе они стали читать, но имени не нашли, просто собака.
— Может, адрес проживания этой собаки указан? — с угасающей надеждой спросил Лёня. Он надеялся, что другой такой собаки в Москве нет.
— Бауманштрассе… Убанстацион… — читали они.
— Вы на чём сюда приехали? — спросил я. — Наша станция метро и есть Бауманская, и улица у нас Бауманская. Так что это про нашу собаку написано.
— Нас привозит обыкновенно водитель немецкого посольства, — ответила фрау Луиза, и в голосе её уже не было прежнего сомнения, а были нотки вины. — О, Леонид! Мы не знали, что ваше метро имени Бауман поэтому имели сомнение. Где ваша собака Пулька… Нет, собака Булька. Позовите эту замечательную собаку. Фриц тоже имеет чувство виноватости… он так говорит.
Лёня крикнул Бульку, и она прибежала. И, кажется, была разочарована, что не увидела пивной бутылки. Пока виноватая фрау Луиза обнимала и целовала Бульку в немытую на этот раз волосатую морду, Фриц порылся в портфеле и вынул палку немецкой копчёной колбасы. «Имея чувство виноватости», он подарил эту палку Бульке, но она, помня историю с Маруськиной колбасой и свой позор с колбасной верёвкой, отвернулась. Немцы же, осознавая своё посрамление, купили мою картинку прямо с мольберта. Фрау Луиза оставила свою визитку, с непременным условием звонить, если что-то понадобится для Бульки.
К моему горькому сожалению, визитка фрау Луизы вскорости понадобилась.
Проснувшись однажды поутру, услышал Булькино завывание из Лёниной комнаты. Сердце стукнуло нехорошим предчувствием. Лёня лежал калачиком на своей кушетке, у него в ногах лежала Булька и жалобно подвывала. Лёня был мёртв.
Были похороны, поминки, Маруська говорила тёплые слова о покойном и даже два раза всхлипнула. Её муж, сантехник Григорий, напился и пел баритоном «славное море священный Байкал». Надежда Волгина с киноафиши, а по мужу Шварц, а так же и присутствующий сам Шварц говорили, что Леонид Собакин волею судьбы стал актёром одной роли, так и не сделавшей ему славы и карьеры, жизнь его была тяжёлой, но хотя бы смерть была лёгкой. Лёг спать с мыслями о завтрашнем дне и просто не проснулся. Каждый хотел бы для себя такой смерти.
После поминок Надежда отозвала меня в сторонку и сообщила, что раз Лёня умер, то решено сделать в квартире евроремонт и сдавать её иностранцам за доллары. Так что мне придётся съехать.
Никто не вспомнил и не озаботился судьбой собаки Бульки.
Когда пришло время мне съезжать, я позвонил фрау Луизе. Она примчалась, поплакала вместе с Булькой о бедном покойнике и увезла собаку, попросив сообщить адрес моего будущего проживания. Они с Фрицем несколько раз приезжали потом ко мне, Булька была жива и счастлива, её холили, кормили, лечили, и даже она немного обросла шерстью. И скоро они все поедут в Берлин, у Фрица заканчивается контракт.
Через два года был звонок из Берлина. Фрау Луиза сообщила, что Булька тихо умерла и прах её развеян над Германией.
***
Вниманию читателей: вышла книга Юрия Хоровского «Храм вшивых». М., Перо, 2021,
Поздравляем автора с первой книжкой!!!
Добавить комментарий