Из биографии: писатель, драматург, поэт Аркадий Михайлович Штейнбок (1933-2015) (Арканов – это его литературный псевдоним, ставший затем фамилией) родился в Киеве, пошёл в школу в Красноярске, продолжил учёбу в Москве. По первой профессии врач-терапевт. Состоял в общественном совете Российского еврейского конгресса, выступал против российской аннексии Крыма.
Аркадия Арканова, которого друзья звали просто Арканом, многие помнят по рассказам в журнале «Юность» и в «Литературной газете», по сборникам рассказов и новелл, по пьесам, написанным в соавторстве с Григорием Гориным, по смешным песням, которые Арканов сочинял и пел без тени улыбки. Казалось, юморист должен быть очень весёлым человеком. Вроде бы. Правда, бывают юмористы печальные, сочетающие в себе итальянского озорника Пульчинеллу и французского меланхолика Пьеро. Таким мне казался Арканов.
Когда в 1978 году он стал одним из авторов диссидентского литературного альманаха «Метрополь», его произведения, переданные в печать, стали подвергать особо жёсткой цензуре.
Среди писателей есть юмористы, в произведениях которых, практически, нет критики властей, а есть насмешки над некоторыми, отдельными недостатками некоторых, отдельных кладовщиков, продавщиц и товароведов, то есть это как бы дружеские шаржи. А есть сатирики - мастера карикатуры, высмеивающие социальные устои, партийные догмы, ложь властей. Арканов любил юмор, но предпочитал сатиру. За это его и били советские надсмотрищики над литературой, «держали и не пущали» вплоть до Перестройки и Гласности. В годы Перестройки те, кто ранее был невыездным, стали выездными. В 90-х годах 20 века Арканов стал наезжать в Европу и в Америку. Мы встретились с ним в Нью-Йорке, куда он впервые приехал по гостевой визе и где были организованы его выступления. Я включил магнитофон:
- С нетерпением жду встречи с моими читателями, живущими ныне в Нью-Йорке, - начал он, - хотя выступления не входили в мою программу. Я ведь приехал, как принято говорить, с частным визитом и предпочитаю получать удовольствие просто от прогулок, от общения с людьми, как с моими соотечественниками, так и с коренными американцами...
- Коренными в Америке называют индейцев. Вы им тоже будете читать ваши рассказы?
- Не планировал, но мысль интересная. Проверю их на чувство юмора. Представляю, как они будут смеяться!
- Есть ли что-то, что поразило вас в Нью-Йорке?
- Огромное количество людей разного этнического происхождения. Думаю, ни в одном другом городе мира нет стольких национальностей. И самое удивительное для нас, живущих в стране сплошной дружбы народов, что здесь, в Нью-Йорке, люди разных национальностей прекрасно уживаются.
- Могут ли ваши нью-йоркские, ваши американские наблюдения и впечатления послужить в дальнешем каким-то материалом для очерков, заметок или сатирических произведений?
- Вполне возможно. Хотя я не принадлежу к людям, которые сразу же по первым впечатлениям берутся что-то быстро-быстро написать. Я в этом смысле тяжелодум, тяжеловоз. Я долго свои впечатления перевариваю, и только потом это может во что-то вылиться. Не знаю, во что. Я, в общем-то, не считаю себя представителем сатиры и юмора в таком общепризнанном понятии. Я всегда считал, что литература юмористическая и сатирическая – это просто часть общей литературы и человек, в этом жанре работающий, ничем не отличается от писателя, работающего в жанре, скажем, строгой, тяжёлой прозы. Главное в этом не слово «сатирик» в так называемом двухсловии «писатель-сатирик», что, по-моему, звучит пренебрежительно, унизительно даже, а главное слово здесь - «писатель». Сатириков и юмористов очень много. В живом застолье обязательно есть такой человек. И его называют юмористом. Но он не писатель.
- Вы правы: конферансье, исполнители фельетонов, пародий, рассказчики анекдотов с эстрады тоже юмористы, но они не писатели, даже если среди них есть авторы-исполнители... А писатель... Вряд ли кому-то в голову придёт называть писателями-сатириками Свифта, Сервантеса, Рабле, Гоголя, Чехова, Бабеля, Марка Твена, О’Генри, Ильфа и Петрова, Зощенко... Это писатели, находившие смешное в своём времени, в своём обществе, в людях...
- Спасибо, что ответили за меня. Да, наверное я что-то напишу после приезда из Америки. У меня уже, конечно, накопилось много впечатлений внутренних, контрастных. В Бостоне живут моя мама и мой брат. Я все эти годы получал от брата огромное количество писем, и он настолько изящно описывал свою жизнь с первого дня пребывания в Америке, что по этим письмам я хорошо представлял себе, что, даже не побывав в Соединённых Штатах, профессиональный писатель, обладающий фантазией, может написать интересное произведение. По письмам брата я видел, как у человека, переехавшего в другую страну, меняется психика, меняется отношенние к жизни, к действительности, к прошлому, к будущему, к деньгам, ко всему.
- То есть, заметно или не заметно, осознанно или не осознанно, происходит переоценка мира и себя в мире?
- В человеке всё меняется. Это поразительно. Только теперь я понимаю, что, наверное, Жюль Верн, про которого говорят, что он написал все свои романы, не выходя из кабинета, был прав. У меня даже была когда-то такая фантастическая идея написать повесть или небольшой роман об Америке, о Нью-Йорке, но как бы не выходя из своего кабинета...
- Ведь писал Шекспир о королевстве датском, не побывав в Дании, или о событиях в итальянском городе Верона, не побывав в Италии...
- Благодарю за столь лестное сравнение. Я всегда считал, что человеческие отношения в основе своей всюду одинаковы. Одинаковы в главном, если мы берём человека как личность. Возможно, есть разные уровни одинаковости, но представить себе место действия этих отношений можно. Можно даже написать такое произведение, что читатель поверит, мол, действительно, человек прожил всю свою жизнь в Нью-Йорке, если настолько хорошо знает это всё. Названия улиц, отелей, клубов, театров, баров, всяких забегаловок, какие-то внешние приметы жизни города – их можно ставить, как в алгебре уравнения, подставляя наиболее логические, вероятностные значения, конкретные, арифметические. Вот это интересно. Мне даже хотелось просто ради эксперимента такою вещь написать. А потом дать прочитать это русскоязычному иммигранту и американцу, знающему русский язык – интересно ли им это будет? Заметят ли они, что автор пишет о стране, в которой никогда не был?
- Но теперь вы не сможете так написать об Америке, ибо здесь вы уже побывали.
- Тогда придётся писать о Японии, либо об Австралии, что тоже наплохо...
- Но надо успеть до того, как вы туда поедете.
- Надеюсь, успею. Времени до моей следующей поездки по дальнему зарубежью может оказаться более чем достаточно, потому что в нашей стране то, что сегодня можно, завтра может оказаться опять нельзя.
- Вот и поговорим о том, что можно, а что нельзя, что было раньше, и что стало теперь. Раньше в Советском Союзе несмотря на цензуру, преследование инакомыслия и вольнодумства, как было во времена Хрущёва, Брежнева и так далее, литераторам всё же удавалось писать смешно. Не будем говорить о сталинщине, когда писателей либо пытали и убивали, либо уничтожали морально, как сделали с Зощенко. В СССР после Сталина сатирический взгляд на действительность проглядывал сквозь эзопов язык, как это было, например, у братьев Стругацких в «Сказке о Тройке» и в «Улитке на склоне». Читатель догадывался, понимал, о чём и о ком речь, и чувствовал себя таким же умным, как сами авторы рассказа, повести, пьесы, кинофильма. Сейчас тоже так?
- По поводу прошлого. Вообще я считаю, да простит меня история, если я что-то не так скажу, но мне кажется, как это ни парадоксально, в те самые времена, которые мы с вами называем застойными, в силу того, что нельзя было почти ничего говорить, писать...
- И даже думать не в ногу с партией было страшно...
- Тем не менее профессия обязывала писателя, работающего в опасном жанре сатиры, искать форму, за которой можно было спрятаться. А для меня произведение литературы без формы, это не произведение. И вот в поисках этой формы наиболее талантливые люди добивались достаточно больших успехов. Может быть, их не все читали, может быть, не все понимали то, что они писали, но наиболее образованная часть читателей всё прекрасно понимала. И вот тогда успехом пользовались, в основном, именно те писатели, которые изобретали удивительную, иногда совершенно новую форму. Приходилось уходить в то, что у нас в стране считалось ругательством: в сюрреализм. Это слово было сродни нецензурному. Но именно в сюрреалистических лабиринтах мы, в общем, находили возможность сказать то, что хотели, не солгав ни на йоту. Возможно, многие из нас не пользовались массовой популярностью, тогда как люди, скажем, читавшие эстрадные монологи, эстрадные рассказы, в которых, обходя острые углы, ходили по поверхности, они пользовались большей популярностью у масс. Но я знаю, что всё-таки есть читатели, которые до сих пор помнят именно те сатирические произведения, которые чудом посчастливилось напечатать. Конечно, не всё удавалось пробивать в печать даже при виртуозном завуалировании. У редакторов, у цензоров, которые тогда служили, был просто-таки собачий нюх. Они порой не могли сами объяснить, почему не пускали в печать материал, просто срабатывал инстинкт.
- Но вы могли попытаться опубликовать свою вещь в другом журнале, или в другом городе, в другой республике...
- О, далеко не всегда. У этих людей, у цензоров, был некий коллективный мозг. Вы могли подумать: ну, ладно, этот цензор вашу вещь «завернул», а другой может не заметить фигу в кармане, не додумать, что на самом деле хотел сказать автор, и пропустит. Ан нет, ничего подобного. Как будто они сговаривались.
- Если так, то каким образом во времена Брежнева был опубликован в «Литературке» очень острый сатирический рассказ вашего друга и соавтора Григория Израилевича Горина «Остановите Потапова»?
- С Гориным мы работали совместно всего 9 лет. Но, видимо, это было настолько плодотворно и настолько хорошо, что до сих пор многие воспринимают мою фамилию в связке с его фамилией, а его фамилию в связке с моей. Знаете, время уходит, что-то забывается, иногда мне говорят: «Вот, у вас был замечательный рассказ «Остановите Потапова». Или иногда Грише Горину говорят: «Слушайте, у вас был совершенно замечательный рассказ «Соловьи в сентябре». А иногда меня поздравляют с тем, что посмотрели недавно фильм, автором сценария которого был Горин. Я говорю: «Спасибо большое, передам ваше поздравление Грише». У нас много таких случаев.
- Но самый короткий и хорошо известный рассказ «Жёлтый песок» всё-таки ваш?
- Это точно мой. Это было начало моей чисто литературной деятельности. Рассказ у меня вызывает чувство чистой ностальгии. До сих пор есть люди, которые этот рассказ помнят, и, мало того, он положен на музыку и его даже пели. Симпатично это всё было. Хотя даже такой странный и безобидный рассказ был опубликован в журнале «Юность» только потому, что я согласился, чтобы ему в подзаголовке написали «Пародия на Хэмингуэя». Можете себе такое представить?
- «О времена, о нравы!»
- Да. Но и сейчас мне немножко грустно от того, что происходит с нашей сатирической литературой. В течение многих лет сатирическую литературу задвигали на обочину, выделяя какие-то уголочки в газетах, последние странички в журналах, выхолащивали всё, что вообще могло относиться либо к литературе сатирической, либо к социальной критике, либо к намёкам на политические проблемы – в результате всё превращалось в какой-то, знаете, добренький, глупый, даже идиотский смешок, для которого изобрели термин «положительный юмор». Это просто парадокс! Что значит «положительный юмор»? Юмор – если это смешно. Если не смешно, то это не юмор. Сатира имеет право быть не смешной, юмор – нет.
- Значит, сатира – это «отрицательный юмор» и ей нечего было делать в стране «положительного юмора»?
- Ну да. Сначала они вытащили на свет это дурацкое понятие «положительный юмор», потом увековечили его, а потом этот «положительный юмор» они стали называть сатирой. Типичная подмена понятий. Поэтому настолько расширилось непочётное звание «писателя-сатирика». Многие из изобретателей и защитников того термина, многие из тех цензоров-идеологов уже на том свете. Они, возможно, были милыми людьми, образцовыми мужьями и жёнами, среди них были даже известные писатели, работавшие в этом жанре, печатавшие свои фельетоны и рассказы в журнале «Крокодил» и в других...
- ...И наступали на горло не только собственной песне.
- Много недоброго они сделали. И при этом прекрасно жили, процветали, пользовались успехом и уважением властей, и группы товарищей, и читателей. Но их литература была ни о чём. Мне вспоминается один весьма достойный, своеобразный, замечательный человек Виктор Ефимович Ардов, о котором вряд ли можно сказать что-то плохое. Потрясающий человек, который приютил, можно даже сказать прятал Анну Андреевну Ахматову и усыновил Алексея Баталова, ставшего прекрасным артистом. Ардов был удивительным человеком, остроумным, иногда жалящим своим юмором. По поводу одного из своих коллег, который процветал на ниве положительного юмора, он сказал: «У этого писателя рассказы все строятся по одному принципу. В начале герой выходит на каток, на лёд. Все думают, что он не умеет кататься. А в конце рассказа выясняется, что он абсолютный чемпион мира по фигурному катанию, да ещё и Герой Советского Союза». Вот так определял Виктор Ефимович Ардов мастеров «положительного юмора», насаждение которого привело к тому, что сейчас, когда многое стало можно, литературная сатира на нуле. Я говорю именно о литературе в высоком смысле этого слова. На мой взгляд, последними действительно литературными сатирическими произведениями были «12 стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова. Я после них не видел сатирической литературы такого уровня. Я не называю Булгакова, которого, в отличие от некоторых наших литературных критиков, не считаю сатириком, а его «Мастера и Маргариту», «Театральный роман», «Роковые яйца», «Собачье сердце» не считаю сатирическими произведениями. В них, может быть, и есть сатира, но с высочайших позиций мировой литературы. Это не то, что называлось у нас «советской сатирой». Наша сатирическая литература как наследница советской сатиры на нуле.
- Но как же Войнович, Искандер?..
- Знаете, я опять же не хочу их считать сатириками.
- Но они всё же могут стоять в одном ряду с Ильфом и Петровым?
- Безусловно.
- Вы против слова «сатирик» в качестве приставочки к «писателю» через тире?
- Это слово девальвировано, оно пренебрежительно, даже с оскорбительным оттенком.
- Писатель – это Писатель с большой буквы, а писатель-сатирик – это писатель с маленькой буквы, этакий литературный эстрадник?
- Да, вроде бы писатель, но не очень. И не надо ничего от него ждать. Сейчас он выйдет, пошутит, вы посмеётесь и через минуту забудете, над чем смеялись. Я хочу повторить, что есть литература с сатирическим взглядом, которую создают серьёзные, одарённые писатели. Например, «Москва-Перушки» Вени Ерофеева, рано ушедшего, к сожалению, или произведения тех же Войновича, Искандера. И аксёновские какие-то наиболее удачные произведения, и рассказы Шукшина тоже... Но Шукшина усиленно вытаскивают из жанра сатирической прозы и пытаются всунуть в отряд «деревенщиков», дабы смягчить его социальную критику, оторвав от сатирической литературы. После ухода всех этих писателей мы испытываем бум не литературной сатиры, а сатиры словесной, устной, рассчитанной не на глаз, а на слух. Я вижу в этом своеобразный пропагандистский бум сатирический.
- Как я понимаю, вы говорите не о литературной сатире, а о газетной, журналисткой, фельетонной?
- Нет. Я имею в виду то явление, которое сейчас называется у нас жанром эстрадного монолога. Единственный в этом жанре, поднимающийся иногда до литературы, это Михаил Жванецкий. А другие... у них не литература, потому что на слух это можно воспринять, но читать глазами невозможно, к сожалению. И это направление отбивает у очень многих охоту вообще читать. Вот что мне страшно. Это всё хорошо принимается с эстрады или с телеэкрана, это остроумно, иногда создаёт иллюзию невероятной смелости. Ужасно то, что этот вид эстрадной сатиры отбивает охоту что-либо читать.
- Добавьте к этому массовую рассылку такого вида устного творчества, как анекдоты, которые давно покинули кухни и застолья, перейдя на эстраду и на телеэкран.
- Это избавляет читателя от желания не только читать, но и думать. Человек слушающий не думает, как построена фраза, не думает ни о литературном мастерстве автора, ни об изящности слова. Слух и зрение – разные вещи. Желание автора построить как-то симпатично, литературно фразу в рассказе для чтения глазами – одно, а для слуха, для произнесения с эстрады – совсем другое. Там другие законы восприятия.
- На бумаге понравившуюся, или не совсем понятную фразу можно перечитать, на сцене текст должен быть понятен и воспринят сразу, это требует упрощённости, репризности.
- Сложная фраза на слух уже не принимается. Люди отучены от этого. Я делаю только исключение для Михал Михалыча Жванецкого, потому что у него потрясающее сочетание исповедального тона, рассчитанного вроде бы на слух, и удивительного литературного дыхания. Он достигает колоссальных именно литературных высот в слове. Но он – явление единичное, уникальное. Хотя подражателей у него очень много.
- Он – создатель своего языка, возможно даже жанра, соединившего сатирическую литературу с искусством звучащего слова.
- Абсолютно. А остальных я называю «жваноидами». Очень много развелось у нас «жваноидов».
- Но это естествено. Каждый уникальный талант порождает подражателей. У Высоцкого – «высоцкиноиды», у Пугачёвой «пугаченоиды»...
- Я не хочу сказать, что они делают плохое дело. Но если так будет продолжаться, мы отобъём вкус вообще и вкус к хорошей литературе в частности. Мы потеряем читателя. Обретём слушателя, но потеряем читателя.
- Может быть, это веяние времени? Звучащие книги всё популярнее, тогда как тиражи книг уменьшаются, а книжные магазины закрываются. Серьёзная литература, как классическая музыка, становится элитарной. Она перестаёт быть властителем дум.
- Одна из причин – колоссальная конкуренция сейчас. Всё, что печатается в газетах, передаётся по радио и по телевидению – всё политическое, всё социальное вываливается в огромном количестве в рассчёте на слух или на быстрое чтение. Отбрасывается то, что мешает быстрому усвоению. Серьёзная литература не всегда может выдержать такую конкуренцию. Если сегодня прочитали, что, допустим, один из руководителей страны объявлен полным ничтожеством, что его уволили и отдали под суд, то как я, писатель, работающий в жанре сатирической литературы, могу перехлестнуть такую новость, отвлечь от неё читателя и вернуть к прерванному чтению книги? И вот ради того, чтобы привлечь внимание, иной писатель прибегает к нецензурному слову, к эпатажу, а это снижает вкус и у читателя, и у самого писателя. Зато это приносит успех, к сожалению. Кстати, как-то в газете «Правда» один наш журналист очень точно охарактеризовал этот жанр. Он, видимо, имел в виду одного моего коллегу, я не хочу называть его фамилию, потому что мы все с ним в хороших отношениях и его имя не имеет значения, но это характеризует само явление. Так вот, журналист сказал о нём: «Очевидно, успех этого человека заключается в том, что он читает это с таким видом, как будто это нельзя, а на самом деле это всё можно».
- Для такого хода нужен талант!
- Это талант, я бы сказал, больше исполнительский. И замечательно. И дай ему бог здоровья, как говорится.
- Но это другой жанр, особый, не литературный. Это ближе к злободневному фельетону. А сатирический литератор должен несколько абстрагироваться от времени, от злободневности, дабы написанное им было актуально и завтра.
- Абсолютно...
- Он должен смотреть хотя бы на полшага вперёд, благо можно уже писать не в стол, писать для тех, с кем, по словам Маяковского, можно поговорить и послезавтра.
- Конечно. У меня, слава богу, вышла книга в Москве, пристойная наконец-то. Раньше тоже выходили мои книги, но их, честно говоря, в руках неприятно было держать, настолько это было ужасно издано, мелким шрифтом, в общем, как нечто весьма второстепенное, вторичное. Это было результатом общей политики в отношении сатирической литературы. А на этот раз вышла достойная книга, которую приятно держать в руках, приятно дарить...
- А, прочитав, украсить ею книжную полку в первом ряду?
- Надеюсь. Я собрал в этой книге всё, что мне хотелось собрать в ней. Это как бы избранное. Называется книга «Всё». Я горжусь этим названием. «Всё» - как хотите, так и понимайте. Разбил я её на четыре раздела хронологически. Первый раздел – «Из оттепели», то есть из тех хрущёвских времён, когда я начинал. Потом оттепель перешла плавно в «Ранний застой» – я пользуюсь терминологией общепринятой, которой мы пользуемся в отношении того времени. Потом ранний застой перешёл в «Поздний застой», а четвёртый раздел – «Перестройка». И я оставил несколько страниц в этой книге пустыми, чистыми, назвав их «И так далее...» Потому что трудно было себе представить, что в нашей стране всё закончится «Перестройкой». Я чувствовал, что главные потрясения ещё впереди. В этой книге я собрал всё, что хотел, по датам, не тем, когда это было опубликовано, а тем, когда написано. Наконец, пришло время, когда всё это уже можно опубликовать. Очень многие рассказы и новеллы, которые включены в книгу, ранее не были опубликованы или не были пропущены цензурой. Там есть цикл «Сны Василия Степановича». Есть у меня такой странный персонаж, будем говорить, обыватель. Для меня это нормальное слово, не ругательное, но будем пользоваться клеймом, которое мы обрели в течение 70 лет Советской власти, для которой обыватель – нечто ужасное.
- Хотя обыватель – это мещанин, а мещанин – это городской житель низшего сословия, бюргер.
- Да, обыватель - это житель. Не аристократ. Какой есть, такой есть. И он, усреднённый Василий Степанович, всю свою жизнь прожил в то время. Поэтому то, что сейчас происходит, он никак не может переварить. Во-первых, он устал верить тому, что ему говорили много раз, вчера называя белое чёрным, сегодня – чёрное белым. Он каждый раз верил. А теперь устал, растерялся, не может понять, что происходит, и из-за этого спит плохо, а когда засыпает, ему снятся совершенно невероятные кошмары, в которых он себя видит в разных ипостасях и со своей обывательской точки зрения пытается в этих снах решить какие-то иногда даже весьма глобальные проблемы.
- Добавлю к сведению читателей, что цикл написан в 1988 году. А книга Аркадия Арканова «Всё» вышла в 1990 году.
- Закончить приятный наш с вами разговор я бы хотел, поделившись одним своим впечатлением. На одной из улиц Нью-Йорка, по которой я бродил, а это было в Бруклине, где торгуют наши люди, один из продавцов узнал меня и гворит: «Здравствуйте, товарищ Арканов. Мы рады вас приветствовать в нашем Нью-Йорке». Я ответил: «Спасибо, спасибо» и не торопясь пошёл дальше. А его, видимо, отец, глуховатый старик, стоявший рядом, громко спросил: «Кто это такой?» Продавец так же громко ответил: «Это же Арканов!» Папа в ответ: «Ну и шо?» Сын: «Он писатель!» Папа: «Писатель? Ну и шо он такое пишет?» И тогда тот, кто меня узнал, ответил: «Я знаю, шо он пишет?»
Добавить комментарий