Город блестел на солнце. Был конец марта. Даже те, кто никогда не вдыхал весенний солнечный воздух оттаивающих от снега улиц, невольно шмыгали носом, проходя по мокрому асфальту. Пахнет, как пахнет! Пахнет волосами без шапок, пахнет водой, которая неуверенно, но уже сильно бьёт по бокам гранитных набережных.
Обычный день весны. Но он такой один и больше никогда за миллионы лет не повторится.
«Вывеску нужно бы покрупнее сделать», — думал Миша, подъезжая к своему маленькому салону на окраине города. Он вышел из старенького фиата и стремительно подскочил к двери. Открыл. До прихода первого клиента еще целый час, нужно успеть всё подготовить: и он принялся убирать, расставлять, протирать и двигать.
Одно зеркало и маленькая прихожая с крючками для одежды. Ничего больше. Даже услуг маникюра не держал. Дорого. Открыв свой салон год назад, он уже дважды успел побывать в яме долгов, и потому решил работать один.
— Ты дурачок! – бывало повторяла его мать. — Зачем бросил Университет? Один сын стрижет, другой вообще неизвестно кто!
«Неизвестно кто», так она называла своего младшего сына, который служил священником в небольшом селе недалеко от города. Мать – дочь коммуниста, была далека от религии и веры, ничего в этом не понимала, понимать не хотела. У неё до сих пор в квартире стоял бюст Ленина. Что тут скажешь.
А Миша, переживая нелюбовь матери, часто ездил к брату, в село, стоял с ним службу, а после, они долго разговаривали за чашкой трижды заваренного чая без сахара. И ближе, чем брат, у Миши никого не было.
— Любви ищу, а не нахожу. Мне уже тридцать скоро. — Так он жаловался брату-священнику. Тот опускал голову и тихо отвечал:
— Что ты считаешь любовью? Салон свой любишь? Машины красивые любишь? Путешествовать, вкусно поесть? Всё любишь. А любви внутри не имеешь.
— Я тебя люблю. Маму, отца.
— Это привязанность, брат. Отними меня у тебя, или родителей, ты будешь чувствовать нехватку, нужду. А потом время сотрёт и это. И как будто и не было нас. Любовь это другое.
— Только не нужно мне говорить, что Бог — это любовь. Всё это в книжках пишут!
— Если не умеешь плавать, не говори, что вода холодная.
— Вот ты, с Богом живёшь, и что? Один служишь в церкви, куда два человека с половиной заходят! Дома нет, ютишься в старой бане! С родными не видишься!
— У меня есть самое главное — любовь, и я её раздаю, а её всё больше становится.
Миша вспомнил этот разговор и сегодня. Подошёл к зеркалу. Попытался улыбнуться сам себе. Не вышло. Грустное вытянутое лицо с морщинами на лбу, меж бровей, мешки под глазами, дряблые руки. А ему еще нет тридцати. «Я некрасивый», — подумал Миша и почему-то захотелось заплакать. Но тут хлопнула дверь. Клиент. Женщина лет тридцати. Тощая такая. Глаза уставшие.
— Здравствуйте! Проходите, садитесь. — Миша помог ей раздеться и повесил пальто.
Темные густые волосы спустились по пояс. Она села в кресло, и взгляд её вдруг стал не растерянным, как минуту назад, а сосредоточенным, спокойным, решительным.
— Подстригите меня коротко пожалуйста.
— Как коротко? Пять-шесть сантиметров?
— Нет. Под мальчика.
Миша присел на стул. Не нашёлся, что сказать, а спросил:
— У вас кто-то умер?
— У меня каждый день кто-то умирает, — грустно сказала она. Я работаю в хосписе. Там есть девочка, лысая совсем, которая мечтает о длинных волосах. Я хочу ей сделать парик. Из своих волос, видите, какие красивые, натуральные, густые, и ей подойдут. — Она тряхнула своей головой, и массивный каскад волос разбил воздух. — Стригите. Нет времени совершенно.
Парикмахер молча начал её стричь. Прядь за прядью. Прядь за прядью. Она молчала.
— Вот и всё. — Миша снял фартук и убрал ножницы .
— Спасибо. Вы знаете, где я могу теперь сделать парик?
— Да, сейчас. — Он быстро сходил за записной книжкой и телефоном. — Они тут, недалеко, сам к ним обращался. Сделают быстро. Я Вас могу подвести. У меня нет сегодня больше никого. — Миша не понял, почему он это предложил, само как-то вышло.
— Спасибо. Как Вас зовут?
— Миша, то есть Михаил. А Вас?
— Светлана. — Она улыбнулась. И тут же исчезла её усталость и синяки не стали так заметны. С этой стрижкой под мальчика, она показалась ему интересной.
Через три часа они были в хосписе с париком. Девочке было двенадцать лет. Она была ясноглазая, бледная и высокая. Теперь уже с длинными волосами.
— Спасибо, — тихо сказала девочка. — Я теперь красивая к Богу пойду.
— Да что ты! Подожди! Еще свои отрастут длиннее этих! — смело улыбнулась Светлана и обняла девочку. — Я пойду чай поставлю, гостя угостим. Он по волосам, кстати, профессионал.
— Я парикмахер.
— Садитесь, — сказала девочка, указав на свою кровать.
Они сели.
«Скорее бы чай и уехать отсюда», — думал Миша и смотрел в стену.
А Девочка смотрела на него.
— Вы такой красивый, — сказала она тихо. — Я Вас так люблю! За красоту Вашу! За то, то Вы парикмахер! За то, что приехали ко мне! Люблю!
Миша повернулся к ней в недоумении и страхе. — Да что ты! Ты же меня не знаешь совсем! Не говори глупости! — Тут он осекся, посмотрев в её округлившиеся от обиды и страха глаза. — Нет-нет, прости, я не так хотел сказать. Прости.
Девочка отвела глаза и начала смотреть в окно. Потом тихо продолжила:
— А я всех хочу любить. Времени так мало осталось. Нужно всех охватить. Когда меня уже не будет здесь, моя любовь останется. Это важно. Останется, понимаешь? Можно, я на ты? — Она остановилась и вопросительно посмотрела на Мишу. Он кивнул. — И в тебе она тоже останется, и ты не сможешь жить как прежде, потому что будешь знать, что тебя любили! Я не плачу, что умру. Даже не знаю, что такое смерть. — Она снова посмотрела на Мишу, будто проверяя, не испугался ли он её слов. Но Миша молча смотрел на неё. — Нам священник говорит про то, что смерть — это уход в Вечность. Но для меня всё это непонятно.Я для себя решила, что раз Бог Воскрес во имя любви, то смерти нет, если любовь есть. Вот как-то так. Может, спутанно немного, но как умею. — Она виновато улыбнулась. — Поцелуй меня пожалуйста.
Миша едва коснулся губами её мокрого и холодного лба. —Я тебя тоже люблю, — тихо, но с напряжением, произнес он. И, когда он это сказал, внутри почувствовал что-то, чужое, но благодарное, что-то проникло и надломило.
Она смотрела преданно на него своими большими прозрачными глазами и улыбалась.
— Там, солнце? На улице? Я не выхожу уже несколько дней.
— Да, весна.
— А птицы? Птицы уже прилетели?
— Наверное. Да не знаю я! Не обращаю внимания. — Миша вздохнул. Эти вопросы застали его врасплох. Где-то в глубине живота зашипело, свело, схватило, — страх. Пульс стал бежать быстрее. «Я даже не знаю, прилетели ли птицы… Когда я последний раз слушал и слышал птиц?» Он вспомнил лето в деревне у дедушки, когда дед вставал в 5 утра и шел по росе, брал его с собой. И там, стоя босыми на холодной и мокрой земле, Миша вместе с дедом слушали птиц. У деда ноги были такие большие, с венами выступающими, и мизинец был обрублен, это ещё с войны. Миша тогда тоже хотел такой мизинец, представлял, как перед мальчишками похвастается. «Не отвлекайся», — говорил ему дед, — «Слушай! Всё утро, весь будущий день говорит с нами на разных языках». Так и было. Миша слышал ветви яблонь, слышал облака, слышал щебетание птиц, а где-то вдалеке кукушку. От этих воспоминаний он сейчас улыбнулся, посмотрел на девочку. Она теребила свои волосы и о чём-то думала.
— А я люблю танцевать. — Вдруг сказала она. Люблю танцевать! — И тотчас подкинула тонкие руки вверх, стала крутить их, изгибать, изображая движение, чем-то напоминающее крылья. — Больше всего на свете люблю танцевать! А ты? Любишь?
— Нет. — Миша зажмурился от невыносимого чувства непричастности ко всему, что происходит. — У меня нет ни времени на то, чтобы танцевать, ни желания.
— Жаль. — Девочка легла на кровать и закрыла глаза. Волосы быстро разбежались по белой подушке. — Светлана, она хорошая. Учится в институте и ко мне приезжает. Мне её жалко. Мы тут все понимаем, что уйдем, и спокойны, а вот те, кто остаются, страдают больше нас. Иди, чай попей. Я что-то устала уже. Сразу выйдешь из комнаты, направо поверни, там дверь с зеленой табличкой. Тебя ждут.
— Да, я пойду уже. Спасибо. Поговорили хорошо.
— Да, хорошо. До свидания. — Она уже закрыла глаза и повернулась к стене.
Миша тихонько вышел и прикрыл дверь.
Через час Девочки не стало.
Миша возвращался в город растрепанный, страшно уставший, заплаканный, но он теперь понимал, что реальность не может быть только вот такой как у него. Ещё не поздно что-то сделать.
Он остановился возле старой хрущевки. Пятый этаж.
— Мам, привет.
— Чего приехал?
— Собирайся. Поедем.
— Куда?
— Птиц слушать.
— Ты с ума сошел? — Мать приложила влажную ладонь к его лбу.
— Нет, мам, поехали. Ты же все равно дома сидишь. Жду внизу.
Мать с опаской посмотрела на сына, но оделась и через десять минут спустилась к машине.
Фиат визжал от восторга, что теперь он едет по трассе, разминал шины, жужжал и подпрыгивал. Мать смотрела в окно. Миша напевал что-то себе под нос.
Сосны, потом ельник, потом общегородская свалка, пришлось зажать нос и прошмыгнуть быстрее, хотя запах еще долго шлейфом тянулся за ними.
— Когда же они с этим мусором-то разберутся! Уже жить негде! Один мусор!
— Ладно, мам. Ты то все равно ничего не сделаешь.
— Почему? Твоя тётя, вон, письма какие-то пишет, пишет, нам во дворе, наконец, поставили хороший мусорный бак, а то так всё на землю бросали.
— Так то бак! А здесь целый комплекс! Одним баком не ограничишься!
— Что ты говоришь! В советском союзе такого не было!
— Другое было! Мам, ну перестань. А бедность ту помнишь? Сейчас у вас, хоть и маленькая, но своя квартира, а я с ужасом вспоминаю ту коммуналку с тараканами на общей кухне, когда отец их тапком прибивал, я спать боялся, думал, они мне куда-нибудь заползут. Это твой «советский союз»! Нет хорошего времени или плохого, есть результат этого времени, а результат, по-моему, он в качестве самих людей и их жизни.
— Намудрил, намудрил! Я про свалку, а ты, вон как, что закрутил! Люди! Да они никогда никому не нужны были…Коммуналки есть и сегодня, Миша, ничего толком не меняется. — Мать вздохнула и замолчала.
Сошли с трассы. Тут фиат начал недовольно брюзжать, подскакивая по горкам и колеям, но мужественно прорывался вперед, выбрасывая грязь из-под колес.
Вскоре показалась деревня.
— Куда ты меня привез?
Миша молча остановил машину.
— Выходи, мам. Приехали.
— Кажется, я догадываюсь. К Гришке притащил!
Они вышли и пошли к часовне.
Миша заглянул внутрь, никого там не было.
— Мам, подожди, я его сейчас найду.
Миша побежал к бане. Никого.
— Да придет, куда денется. Пойдем, подождем, что, зря приехали, что ли! — буркнула мать, усаживаясь на скамью напротив часовни. Солнце еще светило. Было хорошо. Пахло деревней, виды открывались на бездонные поля и неугасимую верхушку часовни, с золоченым крестиком, маленьким таким, но ярким.
Брат не приехал. Пришёл какой-то другой священник.
— А где о. Гавриил?
— В город его перевели. Он там теперь.
Миша вышел из храма.
— Ну зачем ты меня сюда притащил, а? — мать стала яростно кричать, размахивая руками, вскочила со скамейки. Глаза её сузились и стали напоминать глаза хорька, забегали в стороны и остановились на Мише. Он вспомнил, как в детстве они с братом Гришей закрывали уши, когда слышали мамин крик. И сейчас, машинально прикрыл уши руками. Ему вспомнилась девочка из хосписа, которая сказала, что любит его. Он убрал руки от ушей и вплотную подошел к матери, которая была ему ростом по плечи. Она истошно продолжала что-то вопить, Миша взял её твердо за плечи, сжал немного, убедился, что она замолчала и твердо сказал:
— Никогда больше не смей кричать ни на меня, на брата. Понятно?
Мать молча кивнула.
Всю дорогу в город они ехали в тишине. Остановившись возле ее подъезда, он повернулся к матери и спросил:
— Мам, ты когда-нибудь нас с Гришей любила? Когда-нибудь? Побои, дежурные детские сады с утра до вечера, а потом деревня на всё оставшееся лето? А помнишь, как ты побила Гришу, за то, что увидела как он молится? Помнишь?
Мать посмотрела на Мишу, но в её глазах он не смог ничего уловить.
— Вы в тягость мне были тогда. А сейчас мне стыдно, что вы непутевые.
Она, вдруг, замолчала, как будто поняла что-то. И заплакала. Только плечи тряслись, нервно подрагивая. Плакала она неумело, некрасиво, но жаль её было. Миша никогда не видел, чтобы мать плакала. Он потянулся и обнял её.
— Ты не любила нас, мам, но мы тебя очень любили тогда. И сейчас любим. И, когда нас не станет, наша любовь, вот, что останется, так мне сегодня сказал один человек. И я ей верю.
День подходил к концу. Небо стало пасмурным и тяжелым. Обещали ночью грозу. Перистые облака нависли над городом. Всё стало затихать, будто готовясь к чему-то важному или страшному. День заканчивался. Все торопились домой, в укрытие, даже вороны, и те, спрятались под крышей. День закончился. Наступила ночь.
Добавить комментарий