Церковь деревянная, высокая, шатровая, лемех блестит на солнце, крытая галерея ведёт в зимнюю половину. Крыльцо, балясины. Не первый раз вижу такую красавицу, но чтобы без туристов, без охов, вспышек фотоаппаратов…Никого. Скромный погост вокруг да несколько изб поодаль.
Пока мои спутники ходили за хранительницей ключей от церкви, я нашла щель в заборе, подошла поближе и осталась одна с красотой, тишиной, покоем.
Держательница ключей оказалась ещё крепкой, широкой в кости старушкой, несмотря на хромоту, прочно укоренённой на земле. Открывая не увиденную мной калитку, она уже рассказывала, как сюда, в эту деревушку Согнивицы, теперь даже иностранцы приезжают.
Бойко прошкандыбала по ступеням, повернула ключ в замке.
Церковь внутри оказалась просторной, чистой. Реставраторы подремонтировали угол, а центральную часть не тронули. Посередине высился столб из какого-то розоватого дерева, наверху коньки-обереги.
– А служба здесь бывает?
– До 34 –го года служил отец Василий. А там забрали. Мама его прятала, да всё равно нашли. Я думаю – его, коли и довезли, то сразу и выкинули. Он там уж не жил. Старый был.
– И ничего о нём не слышали?
– Откуда? Тогда многих забрали. Один мужик жену схоронил, три дочки остались. Забрали. Но у нас люди хорошие, взяли их по семьям. Одна и сейчас здесь живёт. Прислали ей бумагу – где отец похоронен. Да кто сейчас поедет? Здесь бы могилы убрать. У нас тут две с половиной тысячи жило, сейчас пятнадцать человек.
– Раскулачивание?
Она: – Кулачили сильно. И война.
– А вы в войну здесь жили?
–Нет, меня в город увезли. У меня до сих пор в Петрозаводске подруга осталась. Мы с ней тогда работали. Пишет, в гости зовёт.
– А работали где?
– На железной дороге. В конторе прибирались.
– Немцы?
– Нет, финны. Немцы редко приходили.
Ой, чего расскажу. Был там один финн. Вот говорит он официантке: «Тут есть одна хорошая русская девушка, я ей хочу по-русски «добрый день» сказать». А та возьми и научи – по матушке. Ну, схулиганила.
Я иду. Он: – Галя, добрый и… Я не сдержалась: – Дурак, – говорю. Он обиделся: – Почему я дурак?
А я убежала.
Назавтра позвали меня в контору хозяева:
– Как же ты могла финского офицера дураком назвать?
А я стою, молчу.
– Он тебя обидел?
– Обидел – говорю.
Они к нему:
– Что ты ей сказал?
Он (я по- фински уже понимала):
– Я только хотел сказать «добрый день».
– А как ты сказал?
Он и повторил. А те русский хорошо знали.
– Дурак ты, – говорят. - И объяснили.
Он покраснел:
– Ой, Галя, прости меня.
– Простила, – говорю.
Назавтра иду. Он навстречу:
– Галя, зайди ко мне.
Я не хотела. Стою. Молчу. Наклонила старушка голову – и как выглянула прежняя Галя – крепенькая, ладная, надутая.
– Зайди, зайди.
Он мне коробку конфет подаёт. А я таких никогда не видела. Тут, наверное, грамм … пятьсот было, и каждая конфета в такой кружевной бумажке.
– Прости меня, Галя, я не хотел.
– Да я и так простила.
– Нет, возьми конфету. Ну, не хочешь здесь, возьми с собой и всех своих угости.
Какие были вкусные. Мы с подругой всё потом вспоминали.
– А один раз, – продолжала Галина Васильевна свой рассказ, – девушка из столовой позвала меня на свой день рождения. Я не хотела. Там хозяева. Но она говорит: «Приходи, приходи». Ну, я и пришла. А она кофе сварила. И блины с топлёным маслом – так горкой стоят. А как их есть – и не знаю. Смотрю – хозяева кофе в чашечках ложечкой помешивают, блины вилкой и ножом едят. А я взяла и уронила. А девушка, что позвала, мне всё ногу жала. Я потом спрашиваю: - Ты чего жала? – Чтобы ты не поднимала.
– А я и сама не подняла, – сказала старушка, ещё и сейчас гордая, что не посрамила честь страны. – У нас тут все, которые в оккупации, как я, несовершеннолетними были, им к пенсии доплачивают. А мне не дают. Говорят, свидетелей нет.
– А ваша подруга?
– Ей не надо. Она уже взрослая была. А кто здесь остался, так говорят: -Ты в городе была – откуда мы знаем что ты там делала?
– Значит, всё ещё за старое. Вам, наверное, за жизнь в оккупации и раньше доставалось.
– Ой, не говорите. Всё проверяли, проверяли. Потом только на почту пригласили работать. Я говорю: - Я же в оккупации была. – Знаем, – говорят. – Мы проверяли. Нет за тобой ничего, работай.
– А надбавку всё же не дают?
– Не дают. Ой, Петровна идёт. Ей уже 82 года. Тоже одна живёт.
Подошла Петровна. Худая, вся высохшая старуха.
– Не слышала – будет трактор?
– Не знаю, обещался.
– У меня 12 соток, – продолжала Галина Васильевна, – прошлый год трактор за то, чтобы вспахать, брал 10 тысяч, сейчас 20. Да посадить самой, да окучивать.
– А у вас детей нет?
– Есть дочка. Поехала на север с мужем за длинным рублём. А сейчас нет длинного, ничего нет. Приедут с детьми скоро погостить.
У нас тут недавно такая хорошая женщина умерла. Муж очень убивался. Привёз из другой деревни батюшку, здесь отпевали. У меня дочка некрещеная. И муж её, и дети. Она у меня бедовая. А я думаю: окрестить – лучше будет. Спросила батюшку, сколько стоит. Сказал – не то 20 тысяч, не то 30. Наверное, 20. Всех четверых – это какие же деньги!
– Но вам-то дешевле, наверное, вы же за церковью следите.
– Вот и я надежду имею.
– Значит, все к вам приедут, вам легче будет.
– Да только картошку мне самой садить надо.
Мы уехали. А Васильевна с Петровной всё стояли на дороге возле церкви, всё смотрели, не появится ли за поворотом трактор. Пора уже было пахать.
Добавить комментарий